Лицо мужчины в ходе этой речи несколько раз менялось. На нем появлялись выражения удивления, недоверия, злости, изумления. Наконец, мимика его остановилась на чем-то нейтральном, вроде слабой надежды.
– И чо?.. Эта… Поможет? – выдавил он из себя.
– Не может не помочь! – уверенно сказал священник. – Всего хорошего. – И обратился к нам:
– Пойдемте скорее, а то меня опять кто-нибудь поймает.
Он решительно двинулся к выходу. Мы поспешили за ним.
***
Фамильный склеп Бужениных сохранился на удивление хорошо. И это несмотря на то, что храм в войну был разрушен практически полностью.
– Да, умели раньше строить, – констатировал Виталий.
– Церковь-то не устояла, – не преминул поддеть я. Не потому что люблю возражать, но потому, что надо придерживаться фактов.
– Так храм в селе самой высокой точкой был, – грустно сказал Виталий, – по нему и лупили. Немцы, наши – все. Да и то до конца не разрушили.
Я промолчал, подавая знак, что спорить по пустякам не хочу. Да и не до того было. Я был полностью поглощен рассматриванием надписей на надгробьях и перенесением их в блокнотик для последующего анализа. Можно, конечно, щелкнуть на телефон, да и будь здоров. Но мне почему-то мне всегда казалось это неуместным. Я долго пытался сформулировать причину, но придумал только красивую и в меру бессмысленную фразу: "Не нужно привносить временное на порог вечности". Глупость, сам знаю. Но у меня вот так.
Если предполагаемый дедушка Софьи, плойкинской "Сонички", Сергей Петрович Буженин, захоронен здесь, с родными, дальше – дело техники. Документы найдем. И можно учить португальский. И – здравствуй, свобода! А мы найдем, обязательно найдет.
Все они тут все, мои Буженины. Вы позволите называть вас так, господа хорошие, – "мои"? Кроме меня вами все равно никто интересоваться не будет, в ближайшие сто лет точно. Итак.
"Статский советникъ Владимир Федорович Буженин, 1811-1877". По правую руку – "Павел Владимирович Буженин, дворянин, 1840-1899". Все сходится. Дальше. "Капитан Петр Павлович Буженин, 1870 – 1915". Ага, есть, герой Первой мировой. Ну и фанфары…
– Скажите, а это все? – растерянно спросил я у отца Виталия.
– В каком смысле? – удивился он.
– Ну… Согласно документам, у Петра Павловича был сын, Сергей Петрович, 1895 года рождения. А тут его нет, – и я растерянно развел руками. У меня появилось ощущение, что я выиграл в лотерею миллион, но когда пришел за выигрышем, выяснилось, что ошибся в одной цифре.
– Ну, тут я ничем не могу помочь, – сочувственно сказал Виталий. – Я-то не местный. Знаю лишь про Владимира Федоровича. Храм наш фактически на его деньги отстроен и его энергией. А вот по поводу потомков ничего сказать не могу. Это вам лучше к старожилам, – и он почему-то кивнул на Диму. Дима со значением кивнул в ответ. Я, не знаю почему, тоже кивнул. Так мы и кивали, стоя в склепе, как китайские болванчики.
Что делать дальше, я пока не понимал. До визита в склеп я пребывал в полной уверенности, что уже сегодня все завершится, а завтра я двинусь домой, в Питер. Как триумфатор.
– Давайте в Храм вернемся, – оторвал меня от раздумий отец Виталий, – холодновато здесь.
И мы вернулись в Храм.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Уральский самоцвет
В церкви было пусто. По дороге Дмитрий со священником начали оживленно обсуждать подготовку к какому-то церковному празднику. Они увлеклись разговором, а я стоял в стороне и слушал. И чувствовал, что во мне закипает необъяснимая злость.
Виталий с мастером Димой говорили о вещах совершенно земных, бытовых. Какие-то фрукты купить надо, пол помыть в церкви, что-то еще в таком же роде. Я же, считая священников обычными людьми, видимо, отказывал им в праве размышлять о бытовухе. Паства должна благоговеть. За это я не люблю интервью с хорошими актерами. Они рушат созданные ими образы, и я перестаю в них верить. Как ребенок в Деда Мороза, когда у того отклеивается синтетическая борода.
Мы, люди свободно мыслящие, с попами можем спорить. Безусловно, на равных. Он, мне, типа: жертва Христова. А я ему на это: а вот Будда гораздо раньше все сказал и без всяких мученических смертей.
Когда я злюсь, я задирист. Тем более, тут терять уже особо нечего. Все, что надо, я получил. Ты, отец Виталий, судя по всему, не дурак. Хорошо, тем интереснее.
Как только они чуть-чуть примолкли, я рыцарской свиньей вклинился в их разговор:
– Отец Виталий, я никогда так близко с клириками не общался. Могу я спросить?
– Конечно, – улыбнулся отец Виталий. Оценил моего "клирика". Понял, что имеет дело с подкованным человеком.
– Вопрос такой. Все, что я говорится православными и для православных, направлено на какое-то постоянное унижение. Оно называется, конечно, красиво – "покаяние". Только вот смысла в этом для простого человека немного. Живет, скажем, какой-нибудь дядя Петя со своей тетей Машей. Никого не убивает, не ворует, на сторону уже не ходит, потому что не может и лень. Ну, пусть даже пьет. Так все пьют. В чем ему каяться? Зачем он вам нужен, я имею ввиду, здесь, в церкви, я понимаю: он же свою копеечку несет. А ему-то это зачем?
Я сознательно нагнетал градус разговора, надеясь вывести собеседника из себя. Так проще выиграть. Я готовился к тому, что поп начнет вещать про второе послание апостола Павла, пустынные видения Антония Великого и прочую наукообразную чушь. С такими аргументами я расправляюсь одной левой. Павел, мол, для меня не авторитет. А в пустыне еще и не то привидится. По сути, мол, есть что сказать?
Именно так обычно я разбираюсь с Зоей Павловной Жуковской. Религия – единственная тема, которая выводит ее из себя, и я стараюсь не провоцировать. Начальница все-таки. Но она провоцируется сама, горячится, а потом расстраивается.
Но Виталий почему-то остался спокойным. Привык тут, в деревне, к темному, грубому народу, видать.
– Если позволите, я расскажу вам одну историю, – начал он. – Думаю, она поможет мне ответить на ваш вопрос. Если у вас, конечно, есть время.
Мы заверили его, что время у нас есть. Спросить у священника, а есть ли время у него, мне почему-то не пришло в голову.
– Неделю назад, после службы дело было. Вечерня закончилась, все разошлись. Иду я, значит, к выходу, домой собираюсь. Смотрю: на скамейках, где бабушки обычно отдыхают, сидит кто-то. Подхожу, сажусь рядом. Я обычно всегда так делаю: сяду рядом, помолчу. Человек первый говорить начинает, если захочет. А то, если подойдешь, спросишь: "Что вы хотели?", можно и напугать. Уйдет человек и больше не вернется.
Это был пожилой мужчина. Лет под восемьдесят или больше. Но даже сквозь старческую немощь видно было, что он когда-то был крепок, жилист, может быть, даже богатырски силен.
Сидим с ним рядом. Он первым начал говорить, я не ошибся. Так часто бывает, особенно с пожилыми. Им многое хочется рассказать, а времени уже нет, и они это понимают. Да и не слушает никто – не интересно. С чего он начал, я не помню. Обычно начинают с какой-то ерунды, с чего-то незначительного. Этим, бывает, и заканчиваются, так и не решаются сказать главное. Но не всегда.
Он говорил, что никогда не был в церкви. А тут вдруг решил зайти. Сел и уходить никуда не хочется.
Потом перешел на свою жизнь. И все время, рефреном, повторял, как он всю эту жизнь пропил и прокурил. Работал он на крупном заводе на Урале, и такой уклад был там в порядке вещей. Данное от природы здоровье позволяло ему жить подобным образом в течение многих-многих лет. Он видел, как помирали его друзья, от водки или от рака, а ему – хоть бы что. Уже из ровесников никого и не осталось на свете, а он все пил и курил, курил и пил.
Когда мужчина рассказывал об этом, он страшно сокрушался. Я редко такое вижу. Он обхватывал руками голову и причитал: "А как я пил – ой-ей-ей! А как курил – ой-ей-ей!" Качал головой из стороны в сторону, плакал. Называл себя "дурным уральцем", рассказывал, как вел себя в пьяном угаре. Бедная жена и дети, чего они только не натерпелись! И опять хватался за голову, и опять причитал: "Ой-ей-ей!"
Настоящее покаяние это было. Мне даже стало немного не по себе. Ведь, как правило, водка так вымывает мозги, что возможность мыслить, стыдиться, переживать полностью атрофируется. Но это был особый случай.
Когда я его спросил, как же он пить бросил, он ответил, что в какой-то момент здоровье кончилось. Он уже просто физически не мог, от выпитого у него возникало ощущение, что он сейчас умрет. Такие случаи редко, но бывают. Как будто человек выпил свою цистерну, и лимит исчерпался. Видимо, Господь дает время для чего-то. Но курить продолжал. Так же много, как и раньше, хотя было невыносимо гадко.
Однажды утром он почувствовал с предельной ясностью – если сегодня курить не брошу, то все, хана на этой неделе. Откровение пришло, как наяву. Как будто кто из живых сказал. Он смял оставшиеся сигареты и больше не прикасался к табаку.
А жена-то умерла еще тогда, когда пьянствовал вовсю. Он говорит, что и запомнил ее только такой: всегда печальной, всегда испуганной. Радостной он ее и не помнил.
Вот так и живет теперь. Каждый день смотрит назад, на свою жизнь, и причитает: "Ой-ей-ей… ой-ей-ей".
***
Отец Виталий замолчал. Я понял, что мяч переброшен ко мне, хотя после рассказа спорить мне как-то расхотелось. Но и сливаться полностью было неправильно. Поэтому я принял одно из любимых мною решений для сложных ситуация – прикинуться дураком.
– А для чего вы мне это рассказали? – спросил я почти искренне.
– Ну, вы же спросили – зачем дядя Пете Церковь? Вот я вам и рассказал про такого "дядю Петю". Получается, нужна она ему. Чтобы поговорить.
– Поговорить можно с кем и где угодно.
– Можно. Только не о самом главном. О самом главном люди обычно не говорят. Об этом они, люди, плачут. А плакать с кем угодно не имеет смысла. Плакать имеет смысл только с тем, кто пожалеет и слезы утрет.
– И что же, вы тут всем слезы утираете?
– Почему я? Христос, – Виталий указал рукой на большое распятие, стоящее поодаль. – А пока человек всем доволен, в том числе и собой, Бог ему не нужен.
Говоря это, священник как-то пристально посмотрел мне в глаза. Не могу сказать, что мне был уютен его взгляд.
– Я вот тоже курить бросил. Завязал десять лет назад, – мне не хотелось сдаваться. – Что ж я, раскаялся, по-вашему?
– Между "завязать" и "раскаяться" – большая разница. – отец Виталий вздохнул. – К сожалению. А то бы все вегетарианцы были святыми. Но чаще всего им не хватает главного.
– Чего же?
– Любви и понимания к тем, кто пока не "завязал".
Я хотел что-то возразить. Мне было, что сказать, но я неожиданно позавидовал цельности этого человека. Пусть я считаю его убеждения ложными, пусть он верит в химеры, пусть глупо тратит жизнь, но он говорит то, что думает, и делает то, что говорит. Одно это внушало уважение. Для нашего времени – так и вообще явление уникальное.
– Ладно, – сказал я, – спасибо, отец Виталий, за помощь. Рад был познакомиться. Мы пойдем, наверное. Извините, что оторвали.
– С Богом, – ответил этот странный поп. – Заходите, если тоскливо будет. Поговорим. Поплачем, – и улыбнулся широко.
Я развернулся и быстро вышел на улицу.
"Много он о себе думает", – подумалось мне.
– Пошли, спорщик, – сказал мне вышедший из церкви Дима.
"Ну, пошли", – подумалось мне. И было почему-то тошно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Эдик и мечта
Я сидел в беседке с компьютером, пытаясь свести одни концы моего поиска с другими его концами, в особенности что касалось утерянного звена – Сергея Петровича. Концы сводились плохо. Вернее, совсем никак. В глазах моих уже рябило от всех этих Бужениных, когда подошел некий гражданин. Гражданин лет преклонных, но не слишком. Про таких говорят – "еще крепкий". Он был невысокеньким, плотненьким, а кепка на голове придавала ему поразительное сходство с бывшим московским мэром Юрием Лужковым. Или с Лениным без бороды. Нет, все-таки с Лужковым больше. Образ портила лишь ярко-красная куртка с драконом во всю спину. "У внуков отобрал", – почему-то подумалось мне.
– Здравствуйте, уважаемый, – поприветствовал меня "Лужков" хрипловатым голосом. – А не подскажете, такскать, где Димка шлындается?
"Эх, ты, не выдержал великосветский стиль", – подумал я, а вслух сказал:
– Здравствуйте. Он уехал за болванками для ключей, собирался через час вернуться.
– А, ну тогда я, шо называется, подожду, – сказал "Лужков" и протянул мне руку. – Геннадий Захарович. Можно просто Захарыч. Димкин начальник бывший.
– Олег, – пожал я толстенькую и мягкую, как краковская колбаса, ладонь, – можно просто Олег.
– Да уж, Олег он и есть Олег, как, такскать, ни поверни, – хохотнул Захарыч. – А вы, какгрится, откуда будете? По делам тут, или как?
"Нет, отдыхать приехал, – подумал я. – У вас же курорт. Пальма-де-Майорка. Все включено".
– Я из Питера. Краевед. Приехал, чтобы изменить свою жизнь.
Я не знаю, зачем это сказал. Хотел, видимо, посмотреть на реакцию. Впрочем, реакции на последнее мое заявление почему-то не воспоследовало. Гостя удивило совсем другое.
– Из Питера? – брови Захарыча поползли вверх. – Вона как! Был я, такскать, в Питере. Тогда еще в Ленинграде, конечно. Постой, какой год-то это был? Семьдесят второй?.. Семьдесят третий?..
"Ну, началось, – закатил я мысленно глаза. – Какая разница, какой тогда был год? Что от этого меняется?"
– Город с тех пор сильно изменился, – поспешил вставить я, предваряя стандартные вопросы, – Медный всадник и Исаакиевский собор стоят. В Петергофе вода в фонтанах не иссякла. Нева течет.
– Скажи ты, – покачал головой Захарыч, и в глазах его я заметил улыбку. Похоже, он был все-таки чуть умнее, чем я предполагал.
Помолчали.
– Жизнь изменить, говоришь? – вдруг произнес Захарыч. Оказывается, он обратил-таки внимание на мои экзистенциальные заявления.
– Да.
– Жизнь менять – дело, какгрится, хорошее, – задумчиво продолжал он. -Тут главное, такскать, не ошибиться. Как приятель мой, Эдик, к примеру.
Будучи принципиальным противником слов-паразитов, которые Захарыч употреблял во множестве, всех этих "какгрится" и "шоназывается", я приведу историю его в своем пересказе. Мен кажется, что без них, без слов-паразитов, она выглядит насыщенней, такскать.
***
В детстве Эдик мечтал стать строителем. Он возводил из кубиков сложные конструкции, и ему хотелось, чтобы в них, в этих конструкциях, жили люди. Но люди не могли жить в домах из кубиков, так как жилища были непрочными, а люди капризными.
Потом детская мечта затерлась бытом и необходимостью зарабатывать деньги. Эдик стал работать грузоперевозчиком. Работал на хозяина, потом на себя. Имел среднего тоннажа грузовик.
Мотался по области и за ее пределы, мотался днем и ночью, пока все это ему окончательно не опротивело. Надоело ему ночевать в машине, питаться разной дрянью и смотреть на бесконечную скучную дорогу.
И настал день, когда продал Эдик свой верный грузовик и сожаления от этого не испытал. Работы он не боялся никакой. Кроме, соответственно, водительской.
И тут детская мечта встала перед ним как наяву. Мечта о том, как хотел он строить для людей дома. И понял Эдик – сейчас или никогда. Человек сам кузнец своего счастья. И прочее в таком роде.
Обозрел Эдик мысленно круг своих знакомств и вспомнил, что один из приятелей, Игорь, работает каменщиком.
Телефон Игоря был в записной книжке, время от времени они играли в футбол на местном стадионе. Эдик позвонил и спросил, нет ли вакансии в их бригаде. Игорь ответил, что на постоянную работу очень нужен шофер. Эдик, насколько мог вежливо, отказался. Сдержаться было тяжело, но он сдержался. Ради мечты можно и не такое стерпеть.
Тогда Игорь сказал, что в принципе рабочими они укомплектованы, но один из подсобников вчера внезапно заболел и дня на три можно выйти поработать вместо него. Оплата – сдельная. Хорошая.
Эдик обрадовался, не долго думая подтвердил свою готовность и уточнил куда подходить. Подумал – где три дня, там и триста. Увидят его удаль молодецкую, сами уговаривать остаться начнут.
Игорь сообщил место сбора, но предупредил, что труд предстоит нелегкий: кладут цоколь, объем большой, а сроки сжатые. Поэтому нужно напрячься и попыхтеть. А Эдику даже радостно от такой перспективы стало: надо же, сразу в самую гущу строительства попадет! Не какая-то там вялотекущая имитация, а та самая "пятилетка в три дня" предстоит.
С этими мыслями и спать лег, и встал, и в назначенное место пришел. Новое утро. Новая жизнь!
В бригаде той, надо сказать, спецы работали знатные. Люди малопьющие, крепкие и жаждущие наживы. В смысле, честно, но много заработать. Дело было привычное, хотя в этот раз даже для них нелегкое. Очень уж сжатые сроки. Но заказчик платил щедро, оттого и согласились.
Когда Эдик увидал горы песка и кирпича, поддоны с цементом и бетономешалку, он прямо-таки воссиял. Представлял себе, как эти бесформенные груды усилиями его и его новых товарищей превращаются в здания. Ляпота!
Где-то часа через два трудов, когда вся жидкость вышла из Эдика сквозь кожу, а он, выпивший уже литра три воды, еще ни разу не сходил в туалет, ему в голову пришла мысль, что работать можно бы и помедленнее. И так уже почти на пределе возможностей. Но, как только он это подумал, кто-то заорал, что подсобники сегодня двигаются, как парализованные калеки, и шевелиться надо раз в пять быстрее. Эдик побежал с тачкой так быстро, как мог, попутно отбив о кирпич большой палец.
После обеда, который Эдик помнил смутно, солнышко припекло, и наступил настоящий ад. Эдик думал, что ад был раньше, но, оказалось – нет, тогда было еще хорошо. Отбитый палец болел, руки были ватными, глаза лезли на лоб от напряжения, голова ничего не соображала. Одежда, обильно пропитанная потом, песком и цементом, добавляла страданий. А долбаные каменщики над ним, не переставая, подшучивали и громко гоготали. Работали они при этом, гады, так, как будто только начали.
День казался бесконечным, и, когда Эдик услышал что "надо бы, наверное, сегодня задержаться, а то не успеем", ему захотелось сесть и заплакать. Или зарыться в кучу песка и сидеть там, пока все не уйдут. Но доработал кое-как.
Когда пришел домой, то решил, что в спальню не пойдет. Она располагалась на втором этаже, и было немыслимо даже подумать, чтоб туда подняться. Ведь можно лечь и здесь, прямо в коридорчике. Благо тут есть небольшой диванчик. И мыться незачем. Ничего, одну ночь и так поспать можно. Главное, с духом собраться и стянуть с себя штаны и футболку. Хотя к чему? Диванчик не новый, ничего с ним не будет. Стряхнем потом пыльку, да и все… стряхнем… потом… пыльку…
Главное чудо случилось утром. Позвонил Игорь и сказал, что их штатный подсобник вернулся раньше времени, и в принципе Эдик может на работу не выходить. Хотя, если он, конечно, хочет, то обещанные два дня – за ним.
Не помня себя от счастья, Эдик что-то замычал в трубку, но потом собрался и смог членораздельно объяснить, что это очень здорово, так как именно сегодня ему нужно одну справку получить. Для дедушки из Саратова. А завтра его пригласили на концерт Муслима Магомаева. В Москву.
Уже через неделю Эдик работал сторожем на складе. Разгадывал целыми днями кроссворды, был доволен жизнью и больше не мечтал о карьере строителя.
***
– Вот такая, какгрится, Португалия, – назидательно закончил Захарыч, – а ты говоришь. Думать надо, о чем мечтаешь.
Я аж опешил.
– А причем тут Португалия?
– Не причем, – пожал плечами Захарыч. – Присказка у меня такая.
В этот момент во двор вошел Дмитрий.
– Здорово, Димухан, – приветствовал его Захарыч. – Как, такскать, дела?
– Наидобрейшего вам денечка, Геннадий Захарович, – ответил Дима. – Дела, как у арбуза: живот растет, а хвостик сохнет! Вы ко мне по делу или так, от работы отвлекать?
– Да вот с другом твоим пришел, какрится, познакомиться,– неожиданно заявил Захарыч. – Слава о нем по поселку идет. Умный человек говорят, с Петербурга, знает все тайны мира. А с умным человеком, шоназывается, пообщаться завсегда приятно.
– Кто говорит? – хором спросили мы с Димой.
– Все говорят! – серьезно покачал головой Захарыч. И тут же рассмеялся, увидев наши вытянувшиеся лица:
– Да шучу я, шучу. Пару ключей мне, какгрится, надо сбацать, – и протянул Мастеру образцы.
– Ладно, – облегченно молвил Димам. – Вы полчасика подождите тут. Сделаю.
– Делай-делай, не спеши, – поощрил его Захарыч. – А я пока с другом твоим поболтаю, вижу, истории наши строительные ему, какгрится, нравятся.
И он блаженно прищурился, как кот на солнышке.
Дима виновато посмотрел на меня: мол, потерпи уж, чего там. Я пожал плечами: мол, чего уж там, потерплю.
У меня было много дел и мало времени. И настроение не ахти: сроки поджимали, а найти ничего существенного не получалось. В такой ситуации только и слушать байки какого-то бывшего Диминого начальника. Но не посылать же его?
И, все-таки как же это он про Португалию угадал? Совпадение? У меня аж мурашки по коже пробежали.
Тут я заметил, что Захарыч уже некоторое время говорит.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Марш энтузиастов
– …я-то Димона за что люблю: он, какгрится, смекалистый. При этом дослушает всегда до конца, не торопится, такскать. Не то что некоторые. Ох, однажды мои удальцы учудили…
***
В огромном проценте случаев до критической ситуации доводят следующие слова: "Все понял, дальше можете не объяснять".
Именно эти слова произнес в то утро Славик, старший стройбригады, когда Геннадий Захарович рисовал ему планировку склада. На первом этаже жилого дома находились магазины и кафе, а в подвале – великое множество подсобных помещений: какие-то там теплоузлы, склады, катакомбы и пещеры Али-Бабы. Вот в этом подвале требовалось сломать кирпичную перегородку, а потом завезти туда стройматериалы.
Славик очень торопился: надо было дочку забрать из сада. Поэтому, не дослушав шефа, заверил его, что ему все совершенно ясно.
Захарович, конечно, немного сомневался. Знал он Славика, как облупленного. Но бригадир был предельно убедителен. Слава просто представил себе заплаканное дочкино лицо в том случае, если он не придет вовремя, и готов был уломать хоть сто начальников, только бы до этого не дошло.
Выйдя от начальники, Славик помчался организовывать процесс. Лучше всего для такой работы подходил Лешка Малой, парень молодой и крепкий. Он усиленно занимался в тренажерном зале, и его перло от избытка энергии. Леша бы с радостью использовал свою силищу для разгрома врагов, но врагов вокруг не наблюдалось. Малой мог бы лупить сограждан, но их надежно защищал Уголовный кодекс. Поэтому сегодняшнее поручение было прекрасной возможностью продемонстрировать всю удаль молодецкую.
Славик показал Лехе ту стену, которую надо было разрушить. Как ему казалось, надо было разрушить. Да разрушить побыстрее, чтоб потом еще цемент принять. Сразу после инструктажа Славик немедленно убыл за ненаглядной доченькой.
Лешка схватил кувалду и, рыча от ярости, как Конан-варвар в исполнении актера Шварценеггера, принялся крушить ставшей ненужной преграду. Это доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие, и кирпич, не ожидавший такого натиска, был быстро и позорно разгромлен. Уже через полчаса от перегородки осталась только груда осколков, аккуратно сложенная Лешей в сторонке.
После разрушения стены перед Конаном открылось еще одно помещение, но разбираться было некогда, потому что приехала машина с цементом. Леха с упоением таскал мешки, воображая, что это красивые обнаженные женщины, которых он спасает из рушащегося города Вавилона. Откуда в городе Вавилоне, даже рушащемся, такое количество красивых женщин и зачем они обнажились, Малой вряд ли мог бы объяснить.
Водитель, наблюдавший за ним, подумал, что работников в этой конторе набирают напрямую из сумасшедшего дома. Ибо нормальный рабочий не может получать такое удовольствие от переноски цемента. Ведь цемент тяжелый и пыльный. У этого шофера было очень бедное воображение, не как у Малого.
Леша перетащил все мешки и сложил из них настоящую баррикаду. "Как будто я пулеметчик и дот охраняю", – радостно подумал он. И даже приладил к мешкам какую-то трубу вместо пулемета. Пострелял чутка, виртуозно изображая выстрелы губами. Потом закрыл помещение выданным ему ключом и отправился в спортзал, сочтя сегодняшнюю нагрузку явно недостаточной.
Утром на новоустроенном складе собралась вся бригада. Курили, обсуждали политические новости, настраивались на рабочую волну. Неожиданно, в соседнем помещении, которое теперь было совместным со складом Лехиными стараниями, распахнулась одна из дверей. Оттуда вышла женщина, всем своим видом напоминавшая продавщицу. Как ни странно, именно продавщицей она и оказалась.
Дама спустилась на принадлежавший магазину склад и была несколько фраппирована. Это если говорить грубо. Если говорить мягко, то она обалдела настолько, что на некоторое время потеряла дар произносить какие-либо звуки. Потом дар этот вернулся к ней, и она компенсировала вынужденное молчание, взвыв, как сирена противовоздушной обороны. Вы слышали ту сирену? И не нужно, приятного мало.
Децибелы ее крика проникли до самого чердака. От этих децибел начались схватки у девушки на третьем этаже, и прошел запор у дедушки на четвертом. Тут же, как пудели по знаку дрессировщицы, примчались остальные продавцы. За ними спешила, насколько позволяла комплекция, заведующая магазином. Мифические фурии показались бы жалкой пародией рядом с этими негодующими женщинами. Из уст их извергался гром, а из глаз сыпались молнии. Бывалым мужикам из бригады стало страшно.
Оказалось, конечно, что Славик чудовищно ошибся, решив, что понял, где нужно ломать. И в результате этой ошибки была сломана стена чужого склада.
Ой, и скандал был! Вызвали милицию. Приехали представители администрации, выдававшие разрешение на аренду подвала. Было много криков, заламывания рук и призываний неба в свидетели.
С огромным трудом удалось решить вопрос полюбовно. Работники магазина, к счастью, мало пользовались складом и ничего ценного там не хранили. Это спасло ситуацию. Захарыч пообещал накрыть "поляну" для "самого красивого коллектива на свете". Женщины растаяли. И даже заведующая, тряхнув выбеленной перекисью прической и тремя подбородками, подобрела. Уж больно галантен был Геннадий Захарович, и вид имел представительный. Настоящий полковник!
Вечером того же дня в соседнем кафе гремела музыка, а песню "Ах, какая женщина, какая женщина" заказали семьдесят четыре раза. После чего один из барменов уволился. Сказал, что он не готов работать на таком вредном производстве.
На следующий день Геннадий Захарович потребовал заложить пролом. Устранить, так сказать, недостатки. Славик, не дав ему договорить, рапортнул: "Все понятно, шеф!" и умчался устранять. Он опять торопился. Сегодня дочку надо было отвести к стоматологу.
Сделали оперативно. При этом, правда, заодно заложили вход в теплоузел. Так что с началом отопительного сезона обезумевшие сантехники две недели не могли понять, есть ли он вообще в этом проклятом доме. А замерзшие жильцы проклинали коммунальные службы и правительство.
***
– Так что, если делаешь, то, такскать, думай, – назидательно закончил Захарыч, как будто это я сломал ему не ту стену.
– Да я думаю, – ответил я.
– Да уж я вижу, – странно посмотрел на меня Захарыч.
– Как вы там? – высунулся из мастерской Дима. – Не изволите ли скучать? Вы там чаю налейте, шоб жизнь раскрасилась. Олег, ты тут все знаешь, будь добреньким, хозяйничай.
– Ви, мон женераль, – я приложил руку к пустой голове, а потом добавил:
– Можно я к тебе зайду на минутку?
Мастер кивнул головой и скрылся за дверями.
– Слушай, Дим, – сказал я, – начальник твой бывший – человек пожилой, много кого знает. А я хочу на кладбище сходить, вдруг удасться отыскать что-то интересное. Спроси у него, к кому там можно обратиться, а? Вдруг подскажет. А то мне не очень как-то удобно.
– Да какие вопросы, спрошу, – не отрываясь от работы, ответил Дима.
На самом деле, я мог бы спросить и сам. Но, подходя психологически, над Диминым вопросом Захарыч будет размышлять серьезнее. Знакомы они давно, и за ключики будет благодарен. Все-таки я циник, да. Но это часть моей работы.
– Хотите чаю? – тоном Калягина из "Здравствуйте, я ваша тетя" предложил я, вернувшись к гостю.
– Какгрится, не откажусь, – галантно произнес Захарыч.
Я поставил чайник, и, принеся из домика сахар с печеньем, снова уселся в беседке.
– Да, – задумчиво проговорил Захарыч, – замучил я вас, такскать, своими разговорами.
– Нет-нет, что вы, мне очень интересно, – заверил я.
Как будто бы я мог сказать что-то другое!
– Интересно? Ну и хорошо. Расскажу тебе тогда еще одну историю. Последнюю, – Захарыч внезапно перешел на "ты", – О том, что, какгрится, не надо думать о себе слишком много.
– А почему вы думаете, что именно для меня эта история актуальна? – обиделся я, одновременно и на "ты" и на "думать о себе". Достал он меня со своими намеками.
– Да не, ты тут вообще, какгрится, не причем. Истории просто такая.
И он подмигнул.
– А, – сказал я. – Понятно.
– Так вот…
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Качай, Гриша, качай
В то утро Захарыч бодро распределил работников бригады по объектам и выдал им задания. Гриша Силай и Леня Фокин были направлены на побелку подъезда. Жильцы там проживали скандальные и завалили контору кучей писем: побелите, мол, а то от нынешнего вида парадной оскорбляется наше эстетическое чувство. Мол, особо остро ощущается несовершенство мира при жизни в таком подъезде.
Леня с Гришей взяли пульверизатор, мел, синьку и потопали. Уже на месте намешали побелки, а Леня, как более опытный из двоих, виртуоз, так сказать, кисти и валика, лично добавил синьку. Гриша, правда, не до конца был согласен с пропорциями, и даже попробовал озвучить свое мнение. Но Леонид грубо прервал его. Мол, не говори под руку мастеру. И в продолжение популярно объяснил, что, если Гриша не разбирается в многообразии оттенков голубого и не понимает, какого цвета станет смесь после высыхания, то не стоит даже пытаться озвучивать ценное, но ненужное мнение.
Гришаня наставлению внял и выразился в том смысле, что цвет данного конкретного подъезда, особенно с такими несимпатичными жильцами, его волнует мало. Готов хоть сажей покрыть. После чего Григорий полностью отказался от оценочных суждений и закурил, меланхолично наблюдая, как напарник добавляет и добавляет синьку в раствор белил.
Из дверей квартиры первого этажа высунулась бабулечка, одна, кстати, из самых активных местных кляузниц. Тоном отличницы, отказывающей двоечнику в списывании контрольной, она сообщила, что у них в подъезде не курят. Гриша согласился учесть пожелания жильцов, но отказался от гарантий их выполнить, ибо курение составляет часть технологического процесса. Без курения, сообщил он, подъезд останется незаконченным до китайской пасхи. Бабулечка сердито хлопнула дверью, но, судя по напряженному молчанию за ней, держала ситуацию под неусыпным контролем.