В последний момент, каким-то чудом перезарядив ружье, Георгий все-таки добил зверюгу. Слез с лестницы. Бросил ружье. Шатаясь, пошел к калитке.
– Гош, мяска-то подожди, – только и смогла сказать ему ошалевшая хозяйка. Дело происходило у нее на глазах.
– Идите вы со своим мясом, – ответствовал Гоша, с трудом унимая дрожь в коленях. Он это по-другому, конечно, сказал, более красиво и длинно. Но очень уж непечатно.
На следующий день Георгий известил всех заинтересованных лиц, что заканчивает карьеру звериного киллера. Потом что жизнь дороже мяса. И просит более не беспокоить его просьбами такого рода. И ружье продал.
Настали совсем лихие времена, завод развалился, и Георгий решил уйти в бизнес. Парнем он был энергичным и не ленивым, но чем заняться конкретно, пока не знал. Спасительную идею подсказал друг Дима. Он рассказал, как намучился с покупкой нормальных досок для своих строений. В одном месте – сырые, в другом – кривые, в третьем, самом прогрессивном, не только сырые и кривые, но и черные, покрытые грибком.
И тут Георгия осенило: лесопилка! Вот то, что нужно односельчанам.
Сначала шло медленно, но потом дело разрослось. Доски у Гоши были качества отличного, цену он не загибал, поэтому новое предприятие стала пользоваться у сельчан бурным успехом.
Лесопилка – дело достаточно трудоемкое. Если не сказать точнее: дурдом. Это потом появились станки всякие, а в начале никакой механизации не было. Георгий и сам трудился на полную катушку, и работяг своих напрягал.
С местными, которых он нанял с самого начала, Гоша распрощался быстро. Ненадежные они. Запить могут запросто и на работу не выйти. Поэтому трудились у него узбеки. Национальность тут определялась весьма относительно, "узбеками" называли всех трудяг из Азии.
Бизнес встал на ноги, и у Георгия появилась потребность в какой-то ясной жизненной идее. Поразмыслив, он стал убежденным монархистом. Монархизм его, правда, был довольно диким. Гоша, например, считал, что всех нынешних чиновников надо расстрелять. Ну, в крайнем случае, сгноить в Сибири. А на их место посадить Царя, который сам себе наберет хороших бояр и дворян. Откуда у Георгия взялись такие прогрессивные убеждения, не знал никто, но они, убеждения эти, были твердыми, как бивень мамонта, и крепли с каждым днем.
Он научил своих "узбеков" петь "Боже, царя храни!". Исполняли они гимн самодержавию каждое утро, перед работой, стоя. Исполнение производилось без тени издевки и доставляло Гоше ни с чем не сравнимое удовольствие. Помимо гимна, в репертуаре хора были менее величественные, но, тем не менее, довольно патриотические песни, вроде "Конфетки-бараночки" и "Солнечному миру – да, да, да".
Послушать узбекский хор приходили люди со всей округи. Пели хорошо, слаженно.
Почему-то видя себя в будущем государстве есаулом, Георгий заранее где-то раздобыл шашку и папаху. И теперь, дирижируя хором, был экипирован подобающе: папаха, шашка, ватник и резиновые сапоги.
Участковый хотел шашку отобрать, мол, холодное оружие, но благодарные зрители не позволили. Рушился антураж. И участковый отстал: Георгий был мужчиной благонадежным и, несмотря на всем известные всплески, жалоб в милицию на него не поступало никогда.
Только однажды шашка чуть не пошла в дело. Один из знакомцев решил пошутить над гимном. Шутка была невинной, но Георгий выхватил клинок из ножен. На нем повисли двое зрителей и один узбек. Знакомец остался невредим, но шутить перестал. Говорили, что навсегда.
На Крещение Георгий обычно собирал толпу друзей и вез на иордань нырять в прорубь. Религиозное чувство для него было вторичным, главное – преодоление себя. Хотя чужая душа – потемки. Никто не знает, когда и где она, душа, встречается с Богом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Медвежий угол
Я, придя к столу с пустыми руками, чувствовал себя неудобно. Живу тут бесплатно, кормлюсь-поюсь, и все это непонятно за какие заслуги. И даже, быдло городское, бутылку не принес. Ну вот не сообразил, что ты будешь делать!
Сперва, конечно, поцеремонились, но после первых двух рюмок разошлись. Я произнес рассчетливо-прочувственный тост о местном гостеприимстве, радости знакомства с новыми людьми и широте земли русской. Дмитрий в своем алаверды выразил восхищение Питером, в котором никогда не был, но надеялся непременно побывать. Тут, видимо, надо было пригласить присутствующих в Питер, но я воздержался до поры.
– Давайте, жарьте мясо, болтуны, – решительно взяла инициативу в свои руки Элен.
Мне эта перспектива не показалась такой пугающей, как раньше. Несколько рюмок разбудили аппетит, так что мясо было кстати.
В этот момент во двор вошла собака. Размеров она была невероятных, какой-то невнятной пегой масти, худая и тупорылая. Неспешно дотрухавшись до нас, псина присела рядом со столиком, восторженно уставившись на мясо.
Я невольно подобрался. Собака вела себя довольно меланхолично, но выглядела устрашающе. Прям Фредди Крюгер животного мира.
– Тайка, Тайка, – погладил псину по голове Гоша. А Дмитрий дал монстрообразной Тайке кусок мяса.
– Все, давай, иди, – сказал он непрошенной гостье, и она сразу, хотя и не спеша, удалилась.
– Интересные у вас тут собаки, – выдохнув, промолвил я. – А вы с ними так запросто. Накоротке.
– Собаки – это что, – ответил Дима, раздувая угли. – У нас некоторые лошадей домой водят.
– Это как? – обалдел я. Ничего себе у них. Широко живут.
– О, это поэма жизни… – и мастер мечтательно поднял глаза к небу.
– Да, – поддержал Гоша. – Именно.
***
– Ты, Олег, видел двухэтажки на Юбилейной? – начал Дима. – Ах, нет еще? Ну и ладно, не много потерял. Честно говоря, дрянь, а не двухэтажки.
Они примечательны лишь тем, что были одними из первых многоквартирных домов, построенных в поселке. Рядом с ними народ тут же построил сарайчики. Капитальные такие сарайчики, с подвалами. Сельское хозяйство и животноводство были тогда у разуменцев в чести, в сараях разводили кур, индюков и поросята. Удобно: рядом с домом своя маленькая ферма. Почти все этим занимались.
Среди сараевладельцев был и Петька Мельский. Но он, в отличие от соседей, тяготел к лошадям. И жил у него в сарае цельный конь. Черный прекрасный ахалкетинец. Звали Бароном.
Петр работал на племзаводе, там он тоже занимался лошадьми. Но этого ему показалось мало, потому и завел личного питомца. И все было хорошо до одного вечера.
В тот вечер Петр изрядно отдохнул с коллегами, и, убираясь у Барона, вдруг озадачился странной мыслью. "А пойдем, – говорит, – друг мой любезный, ко мне в гости. А то ведь я у тебя – каждый вечер, а ты у меня ни разу и не был! Пошли покажу, как мы живем". Конь ответил "и-го-го", что было расценено Петром, как знак полного согласия.
Взял Мельский, значит, друга своего любезного под узду и повел в свои двухкомнатные хоромы. Уже стемнело, и по дороге им никто не встретился. Возле дома тоже никто не сидел (ой, да лучше б сидели), а потому прошли без помех. Правда, уже при заходе в подъезд коник начал переживать и стесняться. Понимал, видать, что не конюшня это. Но настойчивость хозяина оказалась столь велика, что устоять возможности не было.
Кое-как поднялись по лестнице, зашли в квартиру. Не без труда, конечно, зашли, все-таки проект дома не был рассчитан на таких габаритных существ. Петр, вполне довольный собой, трепал коняшку по гриве, ободрял его, радовался: вот и ты, мол, у меня в гостях, смотри, как здорово!
В этот момент, на беду, этажом выше зашумели дети. Затопали, громыхнули чем-то. Конь, и так находившийся в крайне некомфортном эмоциональном состоянии, мгновенно впал в панику. Вокруг происходило нечто страшное, а бежать некуда. Он крутанулся и крупом своим зацепил шкаф. В шкафу загремела посуда, звон стоял на весь дом. Мельский заорал благим матом. Из спален выскочили жена и дети, которые тоже соответственно заорали. Ну, а ты бы не заорал? Конь заржал, и на уши встал весь дом.
Последующие минут пятнадцать восстановить трудно, потому что все свидетели были в состоянии аффектации: орали, ржали, роняли мебель и посуду. Кто-то из соседей, естественно, вызвал милицию, потому что, судя по доносившимся до них звукам, рядом происходило смертоубийство.
Когда милицейский бобик подъехал к неспокойному подъезду, то даже бывалые менты, прислушавшись, немного сдрейфили. Идти на верную смерть никто не хотел. А надо было. Так и стояли с табельным оружием наизготовку, возбуждая в себе чувство долга. Возбуждалось оно плохо.
В это время Петру удалось развернуть друга головой к выходу и начать движение к свободе. Сзади его лупила по спине жена, голосили дети, ржание тоже не прекращалось. Петр же, матерясь на всех и вся, продолжал движение к выходу.
Когда распахнулись двери подъезда, и в свете милицейских фар появился рыцарь с конем, стражи правопорядка поняли, что до сих пор ничего не видели в жизни. Но Пете было не до каких-то там стражей!
Воздух свободы опьянил жеребца, и он рванул к своей конюшне. Мельский с дикой скоростью бежал рядом. Когда они растворились в ночи, милиционеры зашли в дом, убедились, что никто, кроме мебели, не пострадал, и строго-настрого наказали передать конелюбу явиться прямо с утра к участковому. Во избежании. После чего уехали, счастливые, и сами ржали, аки кони.
Когда Петр вернулся, наконец, домой, основные следы погрома оказались уже убраны. Он повинился и был прощен. Жена и сама любила коней. И его, дурака, тоже. Но велела впредь согласовывать с ней список гостей. А то ведь мебели не напасешься. Да и соседей, сволочей, жалко, – закончил Дмитрий.
– Конь – это ерунда, – чуть не перебил его Георгий. – Вот медведи – это да.
– Должен тебе сказать, Георгий, что ты – герой, – покачал головой Дима. – Я бы тогда, с этим медведем, просто умер. От невозможной насыщенности бытия.
– Да ладно, – сказал Гоша. – Расскажи ты. Я так не смогу.
– Извольте, граф, – поклонился Дима. – А было это так…
***
– В армии Георгий служил в местах отдаленных, даже глухих. Таких на карте нашей чудесной страны много. Одним из незабываемых событий Гошиной службы оказалась охота на медведя. Сам он был взят в качестве приманки. Шучу, шучу. Был он взят в качестве помощника по охотничьему быту. Который занимается разными там хозяйственными делами, пока военные начальники отдыхают, пытаясь при этом сходить на медведя. Хватит ржать, Олег, это охотники так выражаются – "ходить на медведя". Как эксперт по охоте говорю.
А жалеть того мишку не надо. Мишка был откровенно не прав, и охоту на него тогда устроили не зря. Он по округе безобразничал и разорял местные хозяйства. Чуть даже не задрал кого-то. Не сегодня, так завтра мог натворить серьезных бед.
С военными пошли и охотники. Не те, которые по бутылкам и банкам стреляют, а настоящие.
И вот на второй или третий день безуспешных поисков группа в сопровождении Игоря с рванула туда, где, по полученной информации, хозяин тайги только что разорил курятник. До места добрались на военном грузовике с жестяным кунгом. Нет, Олег, кунг – это не муж кенгуру, а такая будка на кузове грузовика, где можно комфортно пересидеть любую непогоду. Этакий домик на машине.
Подъехав к опушке леса, они остановились и начали распределять роли. Ну, дело охотничье, я, конечно, эксперт, но в этом не очень понимаю. Знаю лишь, что так всегда делают: распределяют роли. Как в театре. Да, Олег, понтов нагоняют, я тоже так думаю.
Охотники с ружьями наперевес углубились в лес, а Георгий остался в кунге. И даже придремал. Известное дело: солдат спит – служба идет, и не воспользоваться таким моментом было грех.
Что произошло в глубинах леса, Гоше доподлинно неизвестно. Так, Гоша? Неизвестно? Видишь, Олег, неизвестно. Но в результате этих мероприятий Михайло Потапыч, отступая от осадивших его врагов, оказался возле кунга. К моменту своего появления он был раздражен до невозможности. Всей своей звериной натурой чувствуя преследователей и увидев перед собой машину, медведь решил, что окружен. И озверел по-настоящему.
Георгий, к тому времени уже хорошо выспавшийся и любовавшийся через открытую дверь кунга живописными пейзажами, был очень испуган, увидев несущегося к нему на огромной скорости медведя.
– Ты, Дима, очень политкорректен, – вставил Гоша.
– Да, дорогой, я политкорректен, и горжусь этим. Но ради тебя и истины скажу, как есть. Он немедленно описался. Причем так, как никогда до этого в жизни. Даже в раннем детстве.
Тем временем медведь практически подбежал к двери и собирался ворваться в кунг. Но тут громыхнул выстрел, и здоровенная туша обрушилась на землю возле машины. По счастливой случайности, рядом оказался один из настоящих охотников.
Гоша сидел в кунге ни жив ни мертв, и думал, что в этой жизни есть масса прекрасных вещей. По сравнению с медведем. Служба армейская – вообще сахар. Георгий даже нашел в себе силы встать, чтобы пойти переодеться, но… Но охотник, его спаситель, громко закричал, призывая никого не двигаться, итем более к медведю подходить.
Опыт его не подвел, ибо еще через мгновение медведь с ревом вскочил на задние лапы и ударил когтями по кунгу, пробив металл насквозь!
До этого момента Гоша был уверен, что отлично пописал, и в нем точно уже не осталось ни капли влаги. Правда, Гоша? Но нет! Запас оказался просто огромным. Понятно, что это противоречит всем законам физиологии, но факт остается фактом.
Второй выстрел таки окончательно угомонил разбушевавшегося зверя. Но Георгию было уже все равно. У него и так наступил катарсис. Нет, Гоша, я не знаю таких слов, придумываю на ходу.
Из лесу прибежали остальные. Восхищались размерами добычи. Радовались. Гоша тоже радовался вместе с другими. Он всему теперь радовался.
– Вот вы ржете, – сказал Георгий, – а я в туалет три дня не ходил.
И тут мы поняли, что спалили мясо.
***
– Слушайте, друзья мои, – сказал я, когда мы аккуратно, чтобы не видела Элен, соскребли нагар с кусков. – Вы не скажете, где тут захоронение помещиков Бужениных? Может есть у них какой-нибудь склеп фамильный?
Байки – байками, но пора и честь знать. У меня же работа.
– Склеп есть, – кивнул Дмитрий. – Прямо рядом с храмом нашим.
– А как бы мне туда попасть? – я сделал просительное лицо.
– Так а я тебя завтра отведу. Это нужно с настоятелем местным, отцом Виталием, решать. Ключи у него, всех подряд не пускают. Боятся гопников всяких. Гошка-то у нас атеист, хоть и монархист. Его туда на пушечный выстрел не подпустят, – и Дмитрий подмигнул нам обоим.
– От мракобеса слышу! – парировал Георгий. – Ладно, пойду я. Завтра народ гонять ни свет ни заря, заказ большой у нас.
– Да, действительно, пора закругляться, – подытожил Дима.
Начали прощаться. Я пожал руки мужчинам, поцеловал ручку молчаливой Элен. Она смутилась.
– Ты нам теток тут не порти, – сказал Георгий. – А то уедешь, а нам потом пожизненно ручки им целовать.
– А я готов, – гордо молвил Дима. И поцеловал жену. Только почему-то в щечку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
И только Небо неизменно
По дороге к храму Дима что-то говорил, но я отвечал механически. Погрузился, так сказать, в себя.
Отношения с Богом у меня сложные. Видимо, потому, что Он меня любит, а я его – нет. Это не значит, что я какой-то ярый противник религии. Просто равнодушен. У них, у православных, это называется "теплохладен". Знаем, читали.
А еще у меня к Богу есть ряд претензий. Набор стандартный: войны, страдания детей, Джордано Бруно. "Как же Вы допустили?"
К священникам же я отношусь несколько проще. Люди как люди. Я далек от мысли, что служители культа все, как один "толстые попы на мерседесах и с телками". Но и святых среди них тоже немного. Как и среди нас. Делают люди свое дело, и пусть делают. Мне оно кажется в меру бессмысленным. Но кому-то оно, дело это, наверное, необходимо.
Впрочем, с попами близко я никогда не общался. Вот и познакомлюсь заодно. Задам пару, так сказать, мировоззренческих вопросов.
– …отец Виталий – это человечище! – прорвался в мои тягучие мысли бодрый голос Дмитрия. – Дизель. У него энергии – на десятерых. А то и на пяти… на пятидесятерых. -
И мастер задумался. Явно над тем, есть ли в русском языке такое слово – "пятидесятерых".
– Нет, – сказал я.
– Что "нет"? – немного опешил Дима.
– Нет такого слова в русском языке – "пятидесятерых".
Мастер посмотрел на меня с некоторым испугом. "Мысли читает, – наверняка подумал он. – Надо думать аккуратнее, не всю правду".
– Ладно, – прервал я его суеверный трепет, – неважно. Расскажи про отца Виталия.
И Дима рассказал.
Виталий был родом не из Разумного, а из деревни километрах в двухстах. Деревня называлась Прелестное.
Дедушка его в достаточно зрелом возрасте наложил на себя руки. С бабушкой тоже было не все просто – гуляла по молодости, как кошка. А папа будущего священника бегал по деревне в "белой горячке" и частенько колачивал маму. Поэтому еще в школе Виталик решил, что он обязательно должен разобраться с тем, какие причины делают людей злыми и несчастными. И как можно сделать их, людей, добрыми и счастливыми.
После школы Виталий уехал в Белгород и легко поступил на факультет психологии: в школе учился он отлично. Психология была для него единственным видимым путем, наукой, которая может дать ответ на простой вопрос: а что же у человека внутри? Не там, где кишки, а там, где сердце. Что же у человека болит, когда все органы здоровы?
Отучившись три курса, Виталий понял, что все это – зря. Не дает психология никаких ответов. Не знает она ничего про человека и не может ему помочь.
– Знаешь как отец Виталий говорит? – Дима остановился, чтобы сосредоточиться и не переврать цитату. – "Психология гладит человека по коже, потому что глубже проникнуть ей не дано. А думает о себе, что познала его, человека, целиком".
– Глубоко копает, – констатировал я.
Мой спутник удовлетворенно кивнул, не заметив иронии. Видимо, находился под впечатлением масштаба личности своего кумира.
Разочаровавшись в деле, казавшимся тогда смыслом жизни, Виталий пустился во все тяжкие. С успеваемостью в университете появились проблемы. Да и здоровье, как физическое, так и психическое, стало быстро и неуклонно ухудшаться. Нелегкая наследственность уверенно взяла его за горло и тянула в бездну, знакомую, но от того не менее мерзкую.
Однажды, будучи сильно пьяным, Виталий решил повеситься. Смысла в жизни он не видел. Решение было принято, когда шел по улице. Внезапно ноги его ослабели, и он, чтобы не упасть, опустился на первую попавшуюся лавку. А лавка стояла перед церковью Архангела Гавриила. Впрочем, Виталию было все равно где сесть – лишь бы не упасть. Но и сидя он продолжал обдумывать технические детали суицида.
Рядом опустился мужчина. Он был не молод и не стар. Правильные черты лица, хорошая улыбка. Некоторое время он сидел молча и смотрел на купола. Потом вдруг повернулся к Виталию и сказал:
– Не надо.
– Что не надо? – опешил Виталий.
– Убивать себя не надо.
– Почему это? – Виталий с вызовом, откуда только силы взялись, посмотрел на незнакомца. Его даже не удивило, что человек знает то, чего знать никому не должно.
– А тебе надо храм на селе построить. Дальше – как знаешь.
Виталий хотел саркастически рассмеяться. Где он и где храм? Да и с какой стати? Зачем ему нужна эта поповская глупость? Но рассмеяться почему-то не смог.
– Ладно, пойду я, – буднично сказал мужчина и, уже поднявшись, добавил. – Да, ты больше всякую дрянь не пей. Пиво можно немного, или вина. По праздникам. А остального – не надо. Ну, давай, не болей, – он потрепал Виталия по голове.
Ни от кого Виталий не потерпел бы подобной фамильярности, но этот жест показался совсем не обидным. Наоборот, возникло ощущение, будто отец, в один из редких трезвых дней, сел к нему на кроватку и долго-долго гладил по голове. У чужого мужчины была та же рука. Отцовская.
В голове у Виталия неожиданно прояснилось, на сердце стало легко и спокойно. Хмель улетучился, вернулись силы. Он возвратился в общежитие, проспался и, встав наутро, забрал документы из университета. А потом уехал домой, в деревню.
В Прекрасном было три достопримечательности: детский дом для новорожденных, тюрьма строгого режима и ветеринарный техникум.
Молодой человек устроился работать в тюремную котельную, и через некоторое время жизнь свела его со священником из соседнего села, отцом Петром. Виталий рассказал отцу Петру о своей встрече и честно признался, что никаких особых религиозных чувств в нем нет. Но он хочет понять природу человека и быть полезным людям. И храм бы он построил, только не знает как. И нужно ли.
Священник, пожилой вдовец и папа семерых детей, уже, правда, взрослых, подумал и ответил:
– Быть полезным – это хорошо. У нас тут в церкви крыша протекла. Ее-то залатали, а потолок теперь в пятнах. Побелить поможешь?
Виталик не понимал, как побелка потолка может изменить его судьбу. Больно мелко это как-то, приземленно. Но помог. Отказать было неудобно. Потом помог поправить покосившийся забор. Потом помог нести хоругви в престольный праздник. А потом оказалось, что он проводит в Храме больше времени, чем дома, хотя село Зародищи, где стояла церквушка, располагалось километрах в пяти от Прелестного.
Однажды, где-то через год, на праздник в церковь приехал владыка Арсений, местный митрополит. После праздника и соответствующих застолий, по-деревенски обильных, он переговорил в сторонке с отцом Петром, и они подозвали Виталия.
– Вы хотите быть священником? – сразу взял быка за рога владыка. Человеком он был прямым и всяких экивоков не жаловал.
– Да, – не задумываясь ответил парень, сам не зная почему. На эту тему он никогда и не думал.
– Подавайте заявление в семинарию. Я дам рекомендательное письмо.
Колебался Виталий недолго. Не всю же жизнь в котельной провести. Он подал документы на заочное отделение петербургской духовной семинарии, и его, учитывая годы в университете, взяли сразу на второй курс. Через год Виталия рукоположили во дьяконы, а еще через полгода – в иереи. Рукополагал все тот же владыка Арсений.
После таинства опять обильно трапезничали. Владыка хитро посмотрел на вновь испеченного священника и сказал:
– Давай, строй храм в Прелестном. Есть на то решение, и земля выкуплена. Не благодари, но и помощи особой не жди. Будет нелегко. Сдюжишь – молодец. Не сдюжишь – жаль. Но мне почему-то кажется, что справишься.
Последующие пять лет были самыми тяжелыми, но и самыми счастливыми в жизни отца Виталия. Проблемы возникали на каждом шагу и росли, как снежный ком. Отсутствие денег, пьющие работяги, некачественные стройматериалы. А главное, Виталия периодически одолевали сомнения – нужно ли то, что он делает? Правильно ли это?
Односельчане к трудам Виталия относились по-разному. Кто-то, от кого и ожидать нельзя было, помогал. Работал люто, бесплатно, до последних сил. Кто-то, наоборот. Директор местного строительного магазинчика, например, бывший с Виталием в прекрасных отношениях, попытался сделать свой гешефт и заломил тройные цены. Спасло лишь, что новый батюшка в короткий срок стал асом в прорабском деле и вовремя пресек обман.
Откуда брались силы, непонятно. Откуда деньги, непонятно тем более. Но храм строился, и настал день, когда он был освящен.
Попутно отец Виталий успел обзавестись женой и двумя детьми. Женился он на преподавательнице русского языка в ветеринарном техникуме. Новоиспеченная матушка, закончившая музыкальную школу, собрала из мало-мальских музыкальных сельчан небольшой церковный хор.
Начались службы, требы, рутинная жизнь. Раз в несколько недель отец Виталий посещал тюрьму. Как мог, помогал детскому дому, собирая по крохам деньги и вещи.
Когда, пять лет спустя, священник оглянулся на то, что было сделано, ему стало страшно. Совершить такое усилием одной лишь человеческой воли было просто немыслимо.
– Отец Виталий уверен, что это он его там, на скамейке, встретил, – закончил свой рассказ Дима.
– Кого "его"? – не понял я.
– Его, – и Вадик со значением поднял палец к небу, – Гавриила, Архангела.
"Они тут все сумасшедшие", – подумал я. Но вслух сказал:
– А чего же он из своего Прелестного в Разумное переехал? Предпочел разум красоте?
Дмитрий с укором посмотрел на меня: шуток по поводу названия села он, как я понял, не любил.
– Так здесь настоятель наш помер, старый был. Вот отца Виталия и двинули на повышение. Поле деятельности тут – закачаешься, работы – непочатый край. Только он и может справится. Человек-мотор.
И с этими его словами мы вступили на порог разуменского храма.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Банный день
Христорожденственская церковь была довольно просторной и светлой – не чета некоторым. Я не люблю старорусские храмы с их полумраком и крохотными окошками. В них ты чувствуешь себя маленьким и ничтожным. Зоя Павловна, моя начальница, говорит, что это способствует более глубокому покаянию. А я думаю, что это способствует лишь депрессии.
Никогда вот этого не понимал: я никого не убиваю, не краду, жене не изменяю. Ну, почти. Пью иногда, это да. Но человеческого облика не теряю. И в чем мне каяться-то? В чем мне бить себя в грудь и раздирать рубаху? Большие путаники эти православные.
В центре зала стояла группа людей, являющая собой сонм разнокалиберных и разновозрастных теток. В платочках, конечно. Как цыплята наседку обступили они высокого, в бороде и очках, священника. Был он не очень… как это у них называется? Ах, да, не очень "благообразен". Борода присутствовала, а вот стрижка – короткая, почти под "ноль". Как у меня. Что это было: борьба с ранней лысиной или дань удобству, я так и не понял.
– Это он, – негромко сказал Дима, – пойдем, послухаем. Мне нравится наблюдать, как Виталий с нашими приходскими бабами общается. Он им про Фому, они – про Ерему. Дуры, конечно. Но незлые. В основном, – резюмировал он и двинулся в сторону стихийного собрания. Я последовал за ним.
Лидировала необъятных размеров тетя в расшитом яркими цветами платье и ядовито-зеленой косынке.
– Батюшка, – говорила она обиженно-плаксиво, как ребенок. Как ребенок, когда у него забрали гвоздик, который он планировал сунуть в розетку. – Батюшка, научите ее.
– Кого "ее"? – спокойно спрашивал отец Виталий, явно привыкший к подобным сценам.
– Да Тоньку Колмакову. Она домой уже побежала, лишней минуты в церкви ж не побудет, но в следующий раз скажите ей на исповеди.
– И что сказать?
– А она подходит ко мне, и давай лясы точить, донимать меня, торкать. А я ведь, батюшка, только причастилась, а она сразу после Таинства вот так со мной! Да как же оно такое можно? Неужели ж она, бестолковая, не понимает? Скажите ей, дуре, что нельзя так, батюшка, родненький!
Судя по всему, тетка могла еще долго жаловаться, потому как сам процесс доставлял ей истинное удовольствие. Но отец Виталий перебил ее:
– Знаете, а я ведь тоже только что причастился. Но вот стою, слушаю вас.
Тетка открыла рот и замерла. Я посмотрел на Дмитрия. Он восхищенно поднял палец вверх, а потом опустил его вниз. Я понял эту жестикуляцию, как: "Молодец. Насмерть".
Тетка развернулась, да так и пошла с открытым ртом к выходу. Остальные слушательницы, поняв, что ничего интересного больше не произойдет, тоже рассосались.
– Отец Виталий, – позвал Дима, – можно вас минут на десять.
Они троекратно расцеловались. Мне, знакомясь, священник пожал руку. Это порадовало. Маловато во мне толерантности для поцелуев с мужчинами.
– Отец Виталий, – начал я уверенно (а нечего мне пресмыкаться с самого начала, я не тетка, мы на равных), – я занимаюсь краеведением, и меня интересует семейное захоронение помещиков Бужениных. Я хотел бы восстановить их родословную после революции, здесь очень много пробелов.
– Конечно, – сказал священник, – пойдемте посмотрим, пока у меня перерыв.
Но не успели мы выйти из храма, как к нам подошел мужчина. Мужчина вида серьезного, период его возмужания явно пришелся на девяностые годы прошлого века. Было очевидно, что большую часть жизни сей муж посвятил накачиванию мускулатуры, но в последние годы променял данное обременительное занятие на обильные трапезы с не менее обильными возлияниями. Об этом свидетельствовал туго обтягивающий футболку живот. Довершала образ золотая цепь на мощной шее. В руках серьезный мужчина держал толстую связку свечей, которую бесконечно вертел.
– Эта…, – сказал посетитель неуверенно. Неуверенность претила ему, была непривычна и некомфортна. – Уважаемай…
– Можете обращаться ко мне отец Виталий, – мягко сказал священник.
– Эта.. Отец Виталий. Хотел тут спросить…
– Конечно, спрашивайте.
– Я вот уже месяц сюда хожу, эта… молюсь, свечи ставлю, а Бог не помогает. Баба одна, свечками которая торгует…
– Свечница, – пряча улыбку, подсказал отец Виталий.
– Во, точно! Так баба эта, типа, сказала, что надо сорокоуст заказать. Я проплатился, так опять без движения. Может, эта… вы за меня помолитесь? Вы же тут главный, типа.
Слова эти – "Бог", "помолитесь" давались мужчине с явным усилием. Язык его спотыкался о них, как спотыкается младенец, делающий первые шаги.
– Какую же помощь от Господа вы ждете? – спросил священник.
Выяснилось следующее. Открыл этот человек баню. Парилочка, венички, комнаты отдыха. Здоровье и чистота. Но дела шли из рук вон нехорошо. Бизнес был убыточным.
– А девушки по вызову приезжают? – голосом самой невинности спросил Виталий.
– А то! – с некоторым даже удивление ответил искатель Божьей помощи. – Эта… Без этого дела не делаются. Помыться и в ванне можно.
– Понятно, – сказал отец Виталий и покачал головой в знак того, что ему действительно все понятно. – То есть, с проституции кормиться хотите и просите Бога помочь. Так?
– Ага, – радостно закивал головой бизнесмен.
– Понятно, – еще раз повторил Виталий. – Ну, смотрите. Допустим, есть у вас партнер. По бизнесу. Вы с ним по-честному делите все заработанное, помогаете, себе лучше откажете в чем-то, чем ему. А он вам нож в спину втыкает. Как вы к этому отнесетесь?
– Я… эта…, – лицо мужчины покраснело от напряжения мысли, – перестану его уважать!
Сказал, как выдохнул. Ему явно хотелось предложить другой порядок действий, например, "зарою его в лесу", но чудовищным усилием воли он сдержал себя.
– Ну, вот, – сказал священник, – а проституция – это нож в спину Бога. Вы его просите помочь, а сами ведете себя, как тот партнер-предатель.
Мощный мужчина озадачился. Его стройная картина мира рушилась на глазах.
– Эта… А что же делать-то? Мне долги отдавать надо.
– Вы вот что. Вы просто изначально не на тех клиентов рассчитывали. Бань с проститутками – навалом, а настоящих, русских – и не найти. Вы наймите хорошего банщика, настоящего. Который понимает, что и как. Пусть он у вас работает, наладит всякие процедуры, с травами, с вениками. И такую рекламу повесьте: "Баня. Просто баня". А вот потом приходите помощи у Бога просить. И все будет хорошо.