Ване тут подурнело. Воронеж, мля, триста километров от дома…
А теперь еще чуть назад время отмотаем.
Едут, значит, дальнобойщики наши, постарше и молодой, на фуре. Ночь, фонарей нет. Малый за рулем. Вдруг старший орет, как зарезанный: "Тормози!". Водила по тормозам. Как с дороги не улетели или не убились, одному Богу известно. Выскочили на дорогу, смотрят: огромное колесо почти наехало на тело, посередь дороги лежащее. Старший, он чуть через лобовуху не вылетел при торможении, заорал:
– Вот же козел! Храпит, как ни в чем не бывало! – и еще разных слов добавил, которые Таня не любит.
– Я же его в последний момент заметил! – оправдывается молодой. – Устроил, гад, лежбище!
– Так, хорош стоять, иди открывай заднюю дверь фуры, – старший говорит.
– Зачем?
– Прокатим человека. Чтобы неповадно было.
Засунули его с велосипедом вместе в фуру, а перед Воронежем сгрузили. Пошутили, мля.
Ваня, сука, два дня до дому добирался. Хорошо хоть в магазине дали позвонить, а то жена совсем с ума сходила, в милицию идти собиралась. Позвонил, говорит: еду, мля, из Воронежа. На велосипеде. Ждите.
Народ охренел, конечно. Ржали все. И никто ему не верил. Понятия же, мля, не имели про дальнобойщиков, да и Ванька ничего не знал. Рассказал, что помнил. Горячился, слюной брызгал, сука, доказывал. Но позвонили на тот номер, продавщице в магазине. Оказалось, действительно окраина Воронежа.
Смеяться больше не смеялись, но на Ивана стали коситься, как на больного. Мужики перестали приглашать в компанию: кто его знает, что он еще, падла, выкинет. Может, на Луну улетит. А Иван и не хотел ни с кем встречаться. Пить бросил напрочь, потому что сам себя боялся…
– Да, мужики, – сказал я водилам, – спасибо я вам говорить, конеш, не буду, пошутили вы жестко. Но зато спасли человека. Спивался он серьезно.
– Нет худа без добра, – сказал старший. – Ладно, поехали мы. Просто хотели проведать подопечного нашего. А адрес в паспорте подсмотрели, в куртке у него лежал.
***
– Вот так, – закончил тракторист и поднялся с места. – Ладно, приехал я. Ты уж не держи на меня зла.
– А ты Таню-то не обижай, – сказал я. – Она хорошая.
Прохор в ответ улыбнулся согласительно и вдруг спросил:
– А ты ведь женат?
– Есть немного, – ответил я.
– Дети у вас?
– Сын.
– Счастливый человек, – Проша грустно улыбнулся. – Жена, сын. Это ведь оно и есть, счастье-то.
Я удивился. Для меня подобный критерий был странен. Да нет, семья – это, конечно, важно, но уж больно обыденно. Привычно. А ему – счастье. То есть, я счастливчик? Надо же, никогда бы не подумал. Вот тебе и тракторист.
Потом я вспомнил, что Прохор потерял жену, и немного успокоился. Видно, потому так и рассуждает. Боль утраты и всякое такое.
– А еще Таня мне сказала, – чуть помолчав, сказал Прохор. – что никакой ты ей, мля, не однокурсник. Не только однокурсник, в смысле.
– Она такая, Таня, – покачал головой я. – Умирать будет – не соврет. «Гвозди бы делать из этих людей».
– Гвоздей, сука, и без того полно, – и он опять посмотрел мне в глаза. – А она… Лучше ее нет. Как думаешь, пойдет за меня?
– Пойдет. Куда денется.
Прохор одарил меня улыбкой, хлопнул по плечу, и встал. Потом подошел к заднему сидению, поднял с него Толика и почти на руках вынес из автобуса.
Следующей остановкой значилось Разумное.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Дело мастера боится
Вот я и в Разумном.
Автобус номер сто три отъезжает от остановки. Мы с сумкой остаемся. Наезд камеры: крупный план моего мужественного и задумчивого лица с глубокой мыслью во взгляде, сверкающем из-под полы шляпы. Или у шляпы нет "полы"? Неважно, главное, у меня есть мысль. И я ее думаю. Значит, кто я? Правильно, человек мыслящий.
Ладно, развлеклись, пора и ночлег искать. Погоды нынче стоят теплые, но непредсказуемые: в Белгороде был дождь, тут – жара. Но дождь может в любую минуту вернуться. На лавочке, значит, особо не заночуешь. Да не очень и хочется. Где тут у них "дом колхозника", интересно?
Я огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь аборигена-консультанта. Аборигенов не нашел, зато увидел памятник. Солдат с автоматом смотрел с высокого постамента куда-то мимо меня, он был строг и собран, как перед смертельным боем. У подножия стояли плиты с именами. В солдате удивила меня одна деталь: в отличие от других героев подобных монументов, этот был необычайно юн. Почти мальчик. Никогда таких не видел.
Вокруг разбросаны были не первой свежести домики, из чего я сделал вывод, что нахожусь в старой части поселка. И куда дальше? Может, заорать зычным голосом «Эге-ге-гей, люди добрые, а кто тут предания старины глубокой знает?!».
Ладно, кричать пока обождем. В сумасшедшем доме нас ждут круглосуточно, так что спешить некуда. Пройдемся, прогуляемся, времени полно.
Улица носила имя Чехова и начиналась длинным административным зданием, смотревшимся достаточно эклектично среди деревенской застройки. Таблички с названиями организаций теснились на стене у входа, как курицы на насесте. Запомнилось одна: "Апогей. Агентство недвижимости". Да уж. Какая недвижимость, такое и название.
Обойдя все здание, я вышел к деревянному дому. "Ул. Чехова, 4" было написано на домовом знаке. Ниже висела табличка, гласившая, что здесь находится «Мастерская по ключам и заточке инструмента». Табличка была исполнена с некоторым изяществом. Видно было, что хозяин не чужд прекрасного.
Ворота оказались распахнуты настежь, а над калиткой имелась многообещающая надпись: «Добро пожаловать». Ключи мне были не нужны, но приветствие обнадеживало. Я зашел во двор.
Во дворе действительно располагалась мастерская. Я сразу понял это по наличию мастера. Мастер был настолько типичный, что принять его за кого-то другого было просто невозможно. Синий грязноватый комбинезон, синий же рабочий берет и железяка в натруженных мозолистых руках. Наш школьный учитель труда, мировой, кстати, мужик, выглядел точно так же. Даже лицом они были чем-то схожи.
Мастер настолько увлекся работой, что я не решился его потревожить. Осмотрелся вокруг.
Хозяйство было не новое, но крепкое. Еще один, помимо мастерской, домик, колодец, беседка с качельками и роскошный кирпичный туалет, явно являвшийся венцом хозяйского строительного гения и предметом его гордости. Больше ничего осмотреть я не успел, поскольку присутствие мое было обнаружено.
– Добрейшего денька. Чем могу способствовать?
В речи мастера явно слышался южно-русский акцент. Говор был забавный, похожий на украинский, с мягкой "г".
– Здравствуйте. А где у вас… "дом колхозника"?
Зачем, ну, зачем я сказал эту глупость?
На лице мастера не отразилось никаких эмоций, видимо, привык и не к такому. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А вы, значится, колхозник?
– Нет! – воскликнул я с такой горячностью, как будто был обвинен в растлении малолетних. – Я из Питера.
В глазах мастера появился неподдельный интерес.
– А давайте в беседке упадем, я как раз отдохну чутка.
Присели. Помолчали. Хозяин в упор, ничуть не таясь, разглядывал меня. Ох, уж эта мне провинциальная непосредственность.
Так, и о чем его спросить? Спросить, не знает ли он Чувичкина, и нет ли у него готовой родословной этого типа, с описанием дворянских корней до восьмого колена? А потом бежать по улице, обгоняя санитаров, и наслаждаться недолгой свободой, приветствуя уступающий дорогу сельский народ?
– Знаете, – начал я осторожно, – вообще-то я историк, краевед. Интересуюсь историей некоторых здешних фамилий.
Я не был уверен, что этот человек знает слово "краевед", но ошибся. Мастер неожиданно вскочил и хлопнул себя по бедру от переполнившего его вдруг восторга:
– Краевед? Так это ж, едрицкий кот, прекрасно! – и он посмотрел на меня так, как будто я был любимым, потерявшимся, но неожиданно найденным щенком.
Я впервые столкнулся с такой теплой реакцией на слово "краевед". Это было как-то непривычно. Ни в ком до сей поры оно не вызывало такой ажитации.
– И что же в этом хорошего? – осторожно спросил я.
– Так у меня кореш заповедный – тоже краевед. Он тут рядом обитается. Правда, сейчас на юга съехал. Говорит: что-то горло побаливает, водовки, мол, теплой попить потребно.
Дедуктивный метод подсказал мне, что кравед – тот самый, что в Белгородском архиве рылся. Это в Питере у нас, куда ни плюнь, в коллегу попадешь. А тут, думаю, краеведы – редкость. В Красной Книге они тут.
– Я бы с удовольствием познакомился с коллегой, – дипломатично проговорил я. – Жаль, что он в отъезде. И с вами бы пообщался. Но сначала я хотел бы заселиться в какую-нибудь гостиницу.
– И зачем тебе та гостиница? – мастер изящно сократил нашу социальную дистанцию, перейдя на "ты". – Да и нет у нас ни одной. "Дом колхозника" и вправду был, но богадельню ту еще при эсесесере прикрыли. Поселяйся тут, в бабушкином доме, – он указал рукой на маленький, но уютный домик, окруженный яблонями. – Кислород впитывай.
Перспектива жить с какой-то там бабушкой мне совершенно не улыбалась. Эта неизвестная бабушка могла… как бы это сказать? Ограничить мое личное пространство.
Заметив мои колебания, мастер усилил напор:
– Да ты не боись. Пустует светелка, как бабушка померла. Два года уж, – и вздохнул. Из чего я сделал вывод, что бабушка была любимой.
Такой поворот меня вполне устраивал. Не смерть любимой бабушки, конечно, а возможность отдельного проживания.
– Спасибо за предложение, – сказал я, – а сколько я вам буду должен?
Человек я, как все архивные работники, щепетильный, и привык сразу расставлять все точки над "ё".
– Да ты сдурел или где? – махнул рукой мастер. – Какие деньги? У нас тут денег нету. Натуральное хозяйство: горшки на мыло меняем.
"Интересная манера разговора, – подумалось мне. – Как у скомороха".
Дальше между нами, естественно, произошел диалог из серии "я так не могу – да что вы, что вы – да позвольте – да позвольте вам не позволить", в финале которого я получил ключи от дома.
– Дмитрий, – протянул мне руку мастер. – Можно просто Дима.
– Олег, – сказал я, пожимая шершавую ладонь. – Можно просто Олег.
***
Только собрались мы пройти в обретенное мною пристанище, как дворовая идиллия была нарушена громким, но веселым шумом. Во двор ворвались трое взбудораженных, как гончие во время травли лисы, парней в рабочей одежде. Они махали руками и безостановочно галдели. Дима попросил меня посидеть в беседке, а сам вступил с ними в энергичный диалог. Дело для него было явно привычным, если не сказать, приятным.
Парни протягивали мастеру какой-то инструмент, протягивали с мольбой и верой, как подают младенца для защиты от сглаза особо почитаемому шаману. Насколько я понял, смысл их прошения заключался в том, что инструмент нужно немедленно заточить. Немедленно! Иначе – катастрофа, апокалипсис и ядерная зима.
Мастер с удивительным спокойствием, совершенно не заражаясь возбуждением парней, объяснял им свои резоны. Мол, желание сделать все быстро понятно, но в данной ситуации не выполнимо. Он, Дмитрий, может сделать быстро и плохо. Или хорошо, но чуть медленнее. Нет, это совершенно не зависит от суммы, которую они готовы заплатить. Потому что в нашем мире существуют законы физики. Их нельзя преодолеть денежными знаками, а возможно лишь терпением, упорством и свободой воли. Еще Ницше утверждал… Впрочем, про Ницще Дима не говорил. Но подумал: это было видно это его лицу. Вместо "Ницше" он добавил несколько других слов, которые я не решусь воспроизвести в приличном обществе. Так, для большей доходчивости.
Парни, услышав эти слова, сникли и согласились, наконец, явиться к назначенному времени. После чего опять же стремительно покинули двор. Я почему-то подумал, что у них все так: быстро делают, потом быстро ломают и быстро переделывают.
– Понаберут по объявлению! – охарактеризовал ушедших Дмитрий, чуть ли не по-отечески глядя им вслед. А потом добавил:
– Ну, пошли что ль, хоромы казать буду.
Дима повел меня к дому, по дороге наставляя и инструктируя, как музейный гид с тридцатилетним стажем:
– В плане удобств тут, как в Греции, если чего нет, то купим. Там – колодец, тут – туалет, – при виде кирпичного чуда его взгляд потеплел и затуманился, – с беседкой я тебя уже поздравствовал. Сиди, дыши. В доме все просто, но, извини, со вкусом. Главное – высота проемов. Тут знай только голову береги. Электрик приехал счетчик проверить, и котелком своим о притолоку так шандарахнулся, мама моя! Искры из глаз как брызнут, не вру, сам видел. Даже штукатурка немного осыпалась, вон, видишь? Это от его башки убыток. На лбу немедленно вырос рог, от-такой, – мастер показал размер "рога" сантиметров в тридцать, как рыбаки обычно показывают размер улова – большими пальцами. – С ним, с рогом-то, к семье и ушел. Я тут тоже временами прикладываюсь, но тот парень – лучший, – и Дмитрий весело хохотнул, вспоминая.
Я из вежливости улыбнулся, но мысленно закатил глаза, удивляясь незамысловатости местного юмора.
– Тут – электроплитка. Двухконфорочная! – почему-то с особенной гордостью уточнил хозяин, как будто двукомфорочная плитка была каким-то невиданным, существующим в природе в единственном экземпляре артефактом.
– Это – холодильник, – и он указал на холодильник, – а это – кровать, – и он, как любимую собаку, погладил подушку.
"Спасибо тебе, Капитан Очевидность", – чуть не вырвалось у меня, но я промолчал. Совесть надо иметь. Тут такое гостеприимство, а я не могу свою язвительность укротить.
Помимо кровати в комнате имелась пара стульев и тумбочка, но, видимо, ввиду их незначительности, хозяин не стал знакомить нас лично.
– По вечерам цикады, заразы, стрекочут – смерть. Как в Крыму! – мечтательно продолжил хозяин. – Даже лучше. Там – оглохнешь, а тут нежно так струны трогают. Как Рихтер на рояле.
С появлением "Рихтера" я понял, что в Разумном меня ждет еще немало открытий. Даже если не найду ничего по основному делу.
– Ночью – тишь. Правда, собаки порой брешут, – несколько озабоченно сообщил Дмитрий, – но это не помешает. Точно.
Логику последнего утверждения я не понял, но не удивился. Я уже знал, что в этом мирке логика – не самый ходовой товар.
– Еще утром петухи орут, как режут, а по ночам пара-тройка долбоклюев промчится на тонированных шестерках. Куда нынче без этих… как их бишь? Стритрейсеры, во! Но пьяные песни теперь редкость, чего нет, того нет, врать тебе не буду. Воспитанные все стали, аж тошно. Правда, клиенты могут потревожить. Этим часы побоку. Набуздычаться водовки и припрутся в полвторого ночи ключики делать. Человек же на дому работает, чо стесняться? А так – ничо. Тихо. Благодать, едрицкий кот.
В этот момент со стороны улицы раздался звук мощного удара и скрежет железа. Свет в доме погас. Мы молчали, прислушиваясь. С улицы послышались крики, а вдалеке заорала милицейская сирена.
– Какой-то дятел в электростолб впилил, – невозмутимо пояснил мастер. – Столб этот хорошо стоит, но неудачно. На полдороги вылезает. Которые трезвые, ничего, объезжают. Остальным везет не всегда. Ладно, скоро починят.
"Да уж, действительно тишайшее место", – подумал я.
– А днем в мастерской – движуха, – мечтательно улыбнулся Дима. – Приходят, уходят, заказа ждут, снуют, как иваси. Треплются меж собой. Иногда так языками сцепятся, трактором не расцепить. Будто клуб им тут! Если бы я им, гадам, еще чаю с пивасиком наливал, они б и ночевать остались, дня на три. Правда, бывают и интересные персонажи. О, чуешь? – внезапно прервал он свой монолог.
– Нет, не чую, – честно признался я. Мне хотелось хоть чем-то порадовать гостеприимного хозяина, но я действительно не чуял.
– Ломится кто-то, – удовлетворенно констатировал Дима. – Клиенты, двигатель торговли, так их. Никак не угомонятся. Если нож прямо сейчас, скажем, не заточишь, все. Кончится жисть. Ладно, пойду. Вечером покушаем вместе, жена что-нибудь вкусное приготовит. Как она готовит, Олег, как она готовит! Я после ее обеда второй обед на сладкое готов лупить. И с интересным человеком тебя познакомлю. Ох, с каким интересным человека. Ну, давай, отдыхай.
И он покинул дом, как покидают гавань корабли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Суринамская пипа
Оставшись один, я погрузился в раздумья.
Ужин с мастером Димой, его женой и "интересным человеком" – это, конечно, хорошо. Даже прекрасно. Это значит, что у меня будет масса возможностей обсудить с местными, куда мне, собственно, двигаться. За пять дней найти что-то самому – задача не реальная. Даже идти куда-то одному или в сопровождении местного – две большие разницы, как говорят в Одессе. Мне вот, зуб даю, придется посетить кладбище. Оно наверняка очень и очень большое. Если что на нем и удастся сыскать, дальше с этой находкой надо будет что-то делать: рыть документы, пытаться найти живых свидетелей. И где это все взять, скажите? Тут даже взятки не помогут. Для взяток нужен взяточник, а его еще найти надо. Тут без местных – никуда.
Это вам не центральные архивы, где все бумажки – в папочках, папочки – на полочках, полочки – под номерочками. И сидит архивариус, которая еще Ленину подшивки газет готовила и чаи с ним гоняла. Что вчера было, она уже не помнит, а каждую папочку знает чуть не наизусть. А по этим краям железной пятой прошлись революции да войны, втаптывая в землю не то что бумажки – людей. Чудо не в том, что что-то потерялось, а в том, что что-то найдется.
Ладно, времени до вечера полно, вернемся к дяде Феде Плойкину. Хорошее название для кино – "Письма Плойкина". Надо будет кому-нибудь продать. Какой-нибудь "Парамаунт пикчерс".
***
"Дорогая моя Соничка.
Я вот все думаю как мы еще родились с тобой непонятно. Тьму же народу тварь-война выкосила как наши родители еще выжили не знаю. Чудо это да и только. Все эти люди сквозь войну кто прошел хоть и разные но похожие друг на друга. Похожи тем что лучше нас. Так я думаю.
Немногих я знал. Я ж зеленым пацаном был а молодежи старшие люди до лампочки. Мне ж когда двадцать было я думал что после сорка старость настает. А они в грудь себя не били и не кричали какие они герои.
Как они жизни радавались. Не верили до конца что войну пережили и живы остались. Ценили что мы мало ценим. И хлеб и кров и детей.
Трудились же они как катаржные. Нельзя ж подругому выжить было на селе. В городах наверно тоже тяжело было но тут вобще страсть. Если бездельники и были так форменные паразиты на шее у родных и близких. Тьфу.
Родители наши подняли пашню заново сгоревшие мазанки отстроили и детей выкормили. И не ныли как нынче ноют и то им не так это не этак. Жемчуг все им мелкий. А те и поругать власть и порядки могли но без злобы черной без обиды на жизнь.
И матерились конечно. Но весело как-то с огоньком и по делу. Чтобы лучше понятно было а не просто грязные слова говорить. Препечатывали людишек всяких мелких. Ну и смеялись тоже до слез порой. Смешливые были.
Опять не знаю зачем пишу тебе это Соничка. Просто думаю вместе с тобой как дышу. И захотелось просто написать. Где-то же это должно быть.
Заканчиваю люблю и жду твой Федор".
Где-нибудь это должно быть, Федор Иванович. Обязательно должно быть.
***
"Далекая моя Соничка.
Как-то хрен один приезжий кореспондент Комсомолки что ли начал пенять мне что местные все грязнули. Бань у нас дескать мало. Я дурак молодой попал под влияние городского. А как не попасть? Совсем пацан был глупый. Стыдно мне стало хоть плачь а чего это мы и вправду такие хрюши?
Тут дядя Сережа к нам зашел и я ему сразу вопрос в лицо чего дескать не моемся? Он посмотрел на меня как на чумного и говорит "этот твой умник хоть бы головой чуть-чуть подумал. У нас же лесов почти нет. Соломой и камышом печи топили и то на ночь чтобы до утра не замерзнуть. Дрова это ж роскошь была и взять их негде. Когда к нам уголь с Донбасса возить стали так мы хоть немного согрелись".
Так что умничать легко со стороны. А те которые городские особенно любят поучить уму-разуму. Сельских глупее себя почитают.
Но мы ж хитрые. Говори что хошь живи как хошь но не выделывайся. Вот идет незнакомый мужик по улице все смотрят что за человек? Откуда? Не пидор ли городской? Может по ушам ему накидать на всякий? Прости Соничка что выражаюсь но тут так все говорят потому что много извращенцев разных по городам живет.
А бабы то млеют. Говорят "все равно" а сами млеют. Брови дугой бедрами крутят глаза сверкают. Может и от мужа за то в лоб получить. Но это редко обычно без последствей. Так жопой покрутят и успокоятся прости что ругаюсь.
Принимают городского по избам водят расспрашивают как там в большом городе? Есть жизнь? Про свою говорят тоже если слушает. Но мало кто слушает. Потому как славой своей упивается и купается в ней если Бог ума не дал.
Прихорашиваются местные. Гость же! Выцветшую толстовку Олимпиада-80 на рубашку сменят. Кучу хлама на главной дорожке двора уберут а то полгода лежит и сам палец зашиб и кум на Покрова лоб расифонил. Матом не ругаются слова приличные подбирают тяжело. На детей не орут почем зря. Как будто городской с фонарем пришел все темные уголки высветил. Что в потемках казалось вроде и ничего перед ним кажется грязненьким и глупеньким.
Но и городской не каждый умный. Бывает палку перегнет. Обидит кого или святое заденет. А святого у нас поболе будет чем у столичного бедолаги. Нам же каждый камень ребятенок вон соседский как свой. А еще дом есть. Мать с отцом там жили.
А в городе каждый сам по себе и отчетом никому не обязан. Вот и обижает городской сам того не ведая. Часто не со зла. И вот тут берегись могут не спустить. Хотя чаще прощают что с убогого возьмешь. А кабы местный понял что он какой есть тем и хорош то и разговор може пошел бы по-другому.
По телеку тут показывали есть жаба такая пипа суринамская. Раздувается до невероятных размеров. Вот и мы так друг перед другам дуемся на кой непонятно. Городской перед деревенским деревенский перед городским. Нет бы послушать да понять друг друга. У нас парень один в школе в сочинении написал "человеку нужен человек а иначе и тортик съесть не с кем".
У нас и местных то честно говоря по настоящему нет. Понаехали отовсюду кто с северов кто с Белоруссии или еще откуда. А все тут и там слышится что местные уроды. Если спросишь где же вы увидели этих местных получишь ответ "как где вот же они же вокруг!" Так и живем. Среди уродов.
Твой вечно и навсегда Федор".
Молодец Федор Иваныч. Припечатал соотечественников, как отрезал. Но информация, несмотря на ее внешнюю бессмысленность для меня ценна. Они тут, оказывается, все с гонором. Живут сложной, насыщенной внутренней жизнью. Нужно учесть, чтобы не влипнуть.
– Ты не спишь там? – раздался с улицы голоса Дмитрия. – Давай, пошли, борщ стынуть изволят.
Я и не думал, что прошло так много времени. Ну, что ж, пошли так пошли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Аз есмь царь
Стол для званого ужина был накрыт в беседке, и представлял он собой кулинарный шедевр из разряда "все свое". Про огурчики-помидорчики свежие-маринованные даже говорить не стоит, это мелочи. Разнообразие салатов, как легких, овощных, так и серьезных, майонезно-сметанных, веселило голодный глаз и свидетельствовало о том, что можно остаться сытым, ограничившись только ими. Но поставить точку в этом месте не позволил бы борщ, уже разлитый по тарелкам: настоящий, с жировой слезой, настолько густой, что любая, самая тяжелая, ложка осталась бы стоять в нем вертикально, если бы кто-то решил ее туда установить.
Такое преизобилие не очень здоровой, но вкусной пищи, казалось бы, исключало любую возможность помыслить о чем-то еще. Ан нет! На небольшом столике возле мангала стояла алюминиевая миска с мясом.
Про запотевшие бутылки даже говорить не буду. Просто скажу: они были. Они были, как тот последний мазок мастера, который отличает художественный шедевр от школярской поделки.
О десерте после созерцания всего этого великолепия не хотелось и думать, но по краю сознания блуждала мысль, что без него здесь не обойдется. Не те люди.
– Это на потом, – несколько успокоил мастер Дима, указывая на мясо. – Сейчас закусим, а после будем шашлык жарить. Заодно и разомнемся чуток.
Мастер Дима, по случаю застолья, сменил комбинезон на брюки с рубашкой. В вихре захвативших меня событий я позабыл описать его внешность, что и делаю, исправляясь.
Дмитрию было лет около сорока семи-восьми. Чуть седоват, подтянут. Среднестатистическое, хотя и не лишенное приятности, лицо. Как говорится, "бабам нравится". Глаза его были быстры и, двигаясь, приводили в шевеления брови, что создавало впечатления беспрестанного вращения мысли в голове их обладателя. В речи Дима имел склонность к некоторой витиеватости, что, в сочетании с малоросским "гыканьем" производило весьма забавное впечатление.
Изложив программу вечера, Дмитрий представил меня присутствующим. Их было двое. Княгиня Изольда Викентьевна Беломо и граф Аскольд Рудольфович Безлунный. Шутка. Их звали Элен и Гоша.
Элен оказалась созидательницей всей этой гастрономической роскоши, а по совместительству – женой Дмитрия. Это была живая темноволосая женщина, удивительно хорошо сохранившаяся для своих лет. Ее открытая улыбка казалась лишенной какого-либо кокетства. На голове она носила легкую косынку, что для меня, жителя сугубо городского, было немалой диковинкой. Своей немногословностью Элен довершала образ сельской жительницы, который восторженные писатели девятнадцатого века определяли порой, как "сама Русь". Спросить о происхождении столь нездешнего имени я постеснялся, но догадаться было несложно. Скорее всего, "Элен" было ласковым мужниным прозвищем, а по паспорту же она была просто Леной.
Гоша, он же Георгий Опенкин личностью в Разумном был легендарной. Высокий и, как говорили в прежние времена, статный. Владелец собственной лесопилки. С щегольски закрученными усами, которым хозяин явно уделял повышенное внимание. Глаза, светло-голубые и очень пронзительные, как у всех почти светлоглазых людей, смотрели прямо и бесхитростно. Лицо при этом оставалось живым, и в течение нескольких секунд на нем могли смениться выражения покоя, напряжения, осознания, скорби от этого осознания, и опять покоя. Никогда раньше я не встречал таких живых лиц. Судя по всему, Гошин внутренний мир можно было читать, как открытую книгу.
Рассказать об этом человеке стоит особо стоит особо. Факты его жизни мастер Дима выдавал мне порциями, между делом, но личность Георгия более всего раскрывается при непрерывном их изложении.
***
Георгий был совестью поселка. Прямой, как стелла победе коммунизма, врать он не умел совсем. И надо бы соврать, а он не может. Слово и дело у него были совсем рядом, промежутка не существовало. Сказал – сделал. И в действиях своих был предельно радикален. Без полутонов.
Как-то пришел Гоша с работы в очень плохом расположении духа. Это было еще до лесопилки, он на заводе трудился. План у них что ли горел. Или, наоборот, за выполненный план премию не додали. А Гоша несправедливости не любил. Переживал очень.
Супруга, дура, нет, чтобы почувствовать настроение мужа и промолчать, начала с порога поднимать жилищный вопрос. Требовать ответа: мол, когда будем расширяться? А то уж больно тесно живем. В такой тесноте и самоконтроль потерять можно.
Да так агрессивно и настойчиво она с Георгием разговаривала, что он тут же его и потерял, самоконтроль этот.
В коридоре стояла кувалда. Кум возвратил, попользовавшись. Тяжелый Гошин взгляд пал на ту кувалду, и в голове у него родился, или, скорее, вспыхнул план. Схватив инструмент, он стал им лупить стену, разделявшую квартиру с соседской, с криками:
– Расшириться хочешь? Ох, я нас сейчас расширю! Так расширю, что не соберешь!
Стена узкая была, в полкирпича, и продержалась под суровым напором недолго. Несколько обломков вывалилось к соседям. В этот момент, к счастью, кувалда не удержалась в руках Георгия и со свистом улетела в образовавшийся проем. К счастью, потому что в тот момент там никого не было, кроме серванта с посудой, который и принял на себя весь удар карающей длани.
Свершив эти невиданные действа, Георгий покинул нежданно расширившиеся жилище. Видимо, пошел оформлять новую недвижимость.
Соседи, вернувшись домой, поинтересовались через отверстие: а в чем, собственно, дело? В чем, так сказать, острота текущего момента? Жена Надя, которая к тому времени обрела какой-то дар речи, объяснила, что, мол, нервный срыв. У всех бывает. А ущерб возместим, и все назад восстановим.
Соседи согласились подождать. Отношения у семей были хорошими. Гоша – парень трудолюбивый и рукастый, а ущерб на крупный не тянул. Хотя сервиза было жалко. Но не имелось у соседей иного выбора, кроме как ждать.
Дыру на ночь для звукоизоляции заткнули подушкой. А кувалду отдавать не стали. Мало ли в каком настроении Гоша вернется.
На следующий день Георгий все восстановил, оплатил и даже извинился. А жена вопрос о расширении жилплощади более не поднимала. Вот что значит правильно объясниться с человеком. Подобрать, так сказать, нужные аргументы.
А еще у Гоши было ружье. Но охотился он редко. Вернее совсем не охотился, а использовал его вот для чего. Когда на заводе почти совсем перестали платить зарплату, считая это лишней нагрузкой на государственный бюджет, Георгий, за долю малую мяса, отстреливал предназначенную на убой живность. В основном, свиней. Иначе ведь резать надо. А что такое резать? Море крови, визгов и морального опустошения. А тут Гоша из ружья ба-бах – и готово. Красота!
В тот раз его позвали завалить кабанчика. Ну, как кабанчика. Здоровенного такого матерого хряка. Чем он был дорог хозяевам, что его дорастили до такого размера, неизвестно. Может он был особо умный; Кант среди свиней. Но все имеет свой предел. В какой-то момент хозяева стали опасаться за свою жизнь. Потому как, помимо сомнительного ума, хряк обладал довольно мрачным характером.
Гоша стрелком был метким, но в тот раз рука почему-то дрогнула. Или патрон неправильно подобрал, на такую-то тушу. В итоге выстрел кабанчика только ранил и привел в дикую ярость. В одно мгновение зверюга проломила заграждение хлева и ринулась на убийцу.
Георгий говорил потом, что никогда в жизни не бегал так быстро. Говорил, что олимпийцам перед стартом надо угрожать чем-то смертельно опасным, например, каким-нибудь разгневанным хряком. Тогда и рекордам не будет числа.
Спасло Гошу только то, что на пути стояла прислоненная к сараю лестница. На нее он и взлетел, практически мгновенно, как горлица на вершину дерева.
Сидя на верхней ступеньке и проклиная соседей с их не убиваемым монстром, он дрожащими руками перезаряжал ружье. А кабан в это время с остервенением грыз лестницу. Грыз в прямом смысле, со скоростью и усердием справной бензопилы. И лестница в любой момент могла рухнуть.