Прохор, а обидчиком моим оказался, конечно, он, виновато развел руками: мол, знаю, дурак, а что делать? Таким уж уродился.
Таня пощупала мою опухшую физиономию и приложила лед.
– Хорошо бы, конечно, рентген сделать. Вдруг – перелом?
Я протестующе замотал головой. Ненавижу все эти медицинские процедуры вкупе с медицинскими же учреждениями. А вдруг там какой-нибудь врач-убийца сидит? Загубит мою молодую жизнь почем зря. Тем более челюсть действительно болела не так сильно. Я просто вошел в роль обиженного и оскорбленного.
– Какие все мужики трусы, – презрительно фыркнула Татьяна. – Ладно, пойду попрошу в буфете льда. Вы можете тут без меня не передраться?
Мы с Прохором кивнули синхронно, как китайские болванчики на торпеде машины.
***
– Слушай, ты меня извини, – опять начал Прохор, как только Татьяна вышла. – Я и правда не знал, что вы друзья старые.
– Проехали, – ответил я.
– Понимаешь, я ее так люблю… Так люблю… Я уже два месяца с мужиками не выпивал.
– Да, тогда это действительно серьезно, – почти не шутя, сказал я. – Только ты держи себя в руках. Прибьешь кого-нибудь и сядешь. А она тебя ждать не будет.
– Она – будет, – уверенно заявил Проша. Так уверенно, что я даже позавидовал. Я всегда завидовал цельным людям.
– Может, тебе таблетку какую дать? – проявил заботу Проша.
– Ага, давай, – согласился я. – Открой шкаф, там таблетка стоит. Стаканы – на столике.
Прохор достал из шкафа бутылку коньяка. Воровато озираясь на дверь, налил по полстакана. Мы быстро выпили, и он быстро убрал бутылку обратно. Почему мы оба подумали, что Татьяна осудит этот поступок, не знаю. Но решили не рисковать.
– Как коньяк? – спросил я отдышавшись.
– Говно, – резюмировал Проша. – Не люблю. Зачем он нужен, если есть водка?
– Верно, незачем. Слушай, а вы когда женитесь?
– Таня сказала, что надо подождать годик. Привыкнуть.
– Это правильно. "Привычка свыше нам дана, замена счастию она".
– Чего? – Проша недоуменно посмотрел на меня.
– Это я так. Друг один у меня так говорит.
– Это не друг. Это Пушкин. "Евгений Онегин", – совершенно спокойно проговорил тракторист.
Я был, мягко говоря, ошарашен.
– Ух, ты! А ты откуда знаешь? Обычно, кроме "мой дядя самых честных правил", никто и не знает ничего.
– Да еще в детстве старшие ребята читать заставили. Ну, как "заставили"? Сами читали и нас, мальцов, подтянули. Заразно оказалось, мля. Кино в клубе только по субботам, по другим дням – скучища. Уроки да мамка с папкой. Так мы, падла, толпой в библиотеку ходили, к библиотекарше Лидии Григорьевне.
– Однако, – прокомментировал я.
– Все подряд читали, – продолжал Павел, – Чего, мля, было. Газеты, всякие, журналы, и книжки тоже. Наобум, твою ж, как щенята, тыкались. Фантастика, конеш, в главном почете была. «Человек-амфибия». А Лидия Григорьевна Пушкина любила. "Евгения Онегина" всех заставила прочитать. Роман, говорит, мля, романов, вся русская литература от него пошла. Потом вопросы задавала: попробуй соври, что прочитал, а сам и не думал. «Дураком вырастешь, – ругалась, – это ж энциклопедия русской жизни».
Потом в городские библиотеки ездили, книжки воровали, дебилы. Один раз даже стырили старинную книгу в комиссионке. Не знали что с ней делать, зассали, в помойку выкинули. А у Лидии Григорьевны ничего не воровали. Она так там и работает, хотя старая уже совсем.
– Заходите к ней?
– Неа. Потому что мудаки, – резюмировал Павел.
И тут вернулась Татьяна.
***
– Ну, как вы? – спросила она, протягивая мне новую порцию льда, завернутого в полотенце.
– Нормально, – ответил я, – о литературе беседуем.
– Да ну? – живо отреагировала Татьяна. – И как?
– Прохор очень начитан, – светски похвалил я.
– Да ладно, – махнул тот рукой. – Это ерунда. Вот нас в поселке люди были, брехали, как по писаному. Лучше любого писателя.
– Давай, рассказывай, – разрешила Таня. – Все равно сидим, лечимся. Только, прошу тебя, следи за речью. Не матерись зря.
Проша сделал успокаивающее движение рукой, мол, мы ж люди с понятием, и начал:
– Я сам из Хохлово. А Хохлово – это ж, мля, Париж…
– Прохор! – предостерегающе приподняла палец Таня.
– Ладно, ладно. Короче, про Париж – это Сеня Фукс придумал. Чтобы баб клеить. Трындел им, что небоскребы в Хохлове кругом стоят. Эфилева башня в натуральный рост. Что река Хохловка судоходная. По ней, мол, туда-сюда баржи ходят с интуристами и пароходы на воздушной подушке. А ночью подводные лодки на ремонт проплывают, для секретности. Они, дуры, верили. Встретился с одной в другом городе и задумал к нам ее завлечь. В постель прям по месту затянул, но не успокоился. И она повелась. А Сеня, падла, привез ее к нам и бросил. Ну, ничо, замуж вышла, трое детей.
– Я бы тоже клюнула, – улыбнулась Таня. – Тут ведь главное не правда, а убедительность.
– Во! – обрадовался неожиданной поддержке Прохор. – А я про что? Нам-то он другую историю плел. Про то, как, как возле реки нашел пещеру с фашистами. Дело, если чо, происходило году в девяностом. Сеня, значит, начал с ними перестрелку и всех перебил. У самого, конечно, ни царапины. Мы ему: Сеня, с чего стрелял-то, с пальца, что ли? А он: стрелял с автомата. Перекусил руку часовому, и этой откушенной рукой с автоматом отстреливался. Такую глобальную брехню у нас всегда уважали, потому Фукса, гада, любили.
– Да, – сказал я. – Действительно, мастер.
– Да не, это так, ерунда, – махнул рукой Проша. – А то Юрий Садовников еще был. Вот жеж человек! Он жил с мамкой Петьки Чекмарева, и был компанейский такой мужик. Нам наливал, и от нашего не прятался. Только теть Женя в ночную смену пойдет, у нас с ним гулянка. А при ней учил уму-разуму о вреде пьянства. Мы головами кивали, чтоб его не сдавать.
Когда Садовников крепко подпивал, он всегда одну историю рассказывал. Как дрался с китайцами за остров Даманский. Не, может, он вправду дрался, не знаю. Только истории почему-то разные выходили. То Юрий на танке, то на бэтээре, то пехотинцем, то артиллеристом, то летчиком. Китайцы падают тыщами, друзья гибнут, земля горит. Плакал всегда в конце, просил налить, "шоб нерв не рвался", и засыпал. Мы его тихонько на кровать перекладывали и по домам шли.
Один раз договорился до того, что «сгорели мы все в танке, никто не выжил». Мы ему: "а как же ты тут сидишь-то?" Он раньше обычного заплакал, послал нас к едрене матери. Сопляки вы, говорит, и ничего не смыслите. Я теперь думаю – и то правда. Человеку ж нужно, чтоб его слушали. Может в том вся жизнь его? Так какая, к лешему, разница – правда, неправда?
А говорил он, мля, красиво. И места описывал, и людей. «Брешет, и сам себе верит», – так у нас всегда говорили. Уважали таких.
– Ладно, Прохор, пошли, поздно, – поднялась Татьяна. – Олег, я смотрю, ты уже не умираешь. Если с утра все будет в порядке, тебя ждут в архиве Управления ЗАГСов, в десять. Я договорилась. Зовут Полина, – и она почему-то подмигнула.
– Спасибо тебе, – сказал я.
И заснул, как только они вышли. Но перед сном в голову мне пришла странная мысль. Мысль о том, что не такой уж плохой мужик, этот Прохор. И, может, с Танюней у них все и получится. Раз уж у нас не получилось.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Дюймовка
Наутро челюсть побаливала, но внешних признаков расправы на лице почти не просматривалась. А я думал, рука у трактористов покрепче будет.
Но тут грех жаловаться. Потому что, в противном случае, мне улыбалась бы перспектива объяснять людям, за что я получил по физиономии. И в "ни за что" тут мало бы кто поверил.
Людей можно понять: у них, у людей, богатая фантазия. Если их естественное любопытство не удовлетворяется, они начинают домысливать разные романтические истории, как то: был застигнут у любовницы и бит мужем. Или: напился и был бит собутыльниками совместно с друзьями собутыльников. Или: опять же напившись, нарушал общественный порядок, и был бит милицией. И наконец: был бит женой по совокупности заслуг. Отмываться от любого из этих подозрений одинаково неприятно. И отмежеваться до конца практически невозможно. Так что, спасибо тебе, Проша-тракторист, за твой гуманизм и слабость длани.
Когда я был в нежном возрасте, с моим папой случилась история. У нас имелась сумка на колесиках, в которой перевозились всякие тяжести. В основном, с дачи и на дачу. Такие сумки тогда были в жутком дефиците. Тогда все было в дефиците.
Сумка была великолепна! Но нет в мире совершенства. Когда вещи, уложенные в сумку, превышали определенный вес, это были, например, банки с огурцами или кирпичи (бывало и такое), сумка начинала вести себя непредсказуемо. Заваливалась в разные стороны.
С целью восстановления баланса папа внедрил смелое инженерное решение. Был куплен эспандер, состоящий из двух металлических ручек и толстых резинок с крючками между ними. Качать мышцы, конечно, никто не собирался, такой ерундой у нас в семье не занимались. Зато резинки прекрасно подходили для закрепления непокорного груза.
Все работало замечательно до одного не очень прекрасного воскресного дня. Когда папа перетягивал сумку резинками, один из крючков сорвался и ударил прямо в отцовский глаз.
Единственным положительным моментом в данной ситуации было то, что папа все же остался с глазом. Почти целым. Все остальное было плохо. Вид у папы был такой, словно он провел выходные не на грядках с семьей, а у самого затрапезного пивного ларька.
Усугубляло ситуацию то, что на своем предприятии он занимал должность парторга, и назавтра как раз должно было состояться ежемесячное партийное собрание. А не пойти папа не мог. Гипертрофированное чувство ответственности не позволяло.
На следующий день он говорил каждому встречному:
– Не поверите: резинка от эспандера!
Думаю, не поверили. И только железобетонный папин авторитет позволил ему избежать оргвыводов начальства.
Вот так, а вы говорите. Запачкаться – легко, отмыться – сложно.
***
Время приближалось к десяти, и мне нужно было торопиться. Без пяти десять я должен был стоять возле местного Управления ЗАГСов.
И я стоял. Без семи десять. Я же пунктуальный донельзя. Стоял до десяти. Потом до пятнадцати минут одиннадцатого. Потом еще пятнадцать минут. А потом, грешным делом, подумал, что Таня решила мне отомстить, и никому она не звонила. Месть была какой-то мелкой, и такого от Танюни ожидать было сложно, но люди меняются. Мало ли что произошло за столько лет. Может, какие обиды накопила. Все, решил я, жду еще пять минут, нет, уже четыре, и отправляюсь восвояси. Хватит.
– Ой, а вы все еще ждете? – раздался позади меня журчащий голосок, тут же сменившийся заразительным смехом.
Я обернулся и никого не увидел. Вернее увидел шляпку, своею экстравагантностью и шармом навевающие мысли о Париже тридцатых годов. Переведя взгляд ниже, я улицезрел и владелицу шляпки.
Полина, так отрекомендовала ее Татьяна, была того роста, который льстит даже самому невысокому мужчине. При этом я ни за что не решился бы назвать ее миниатюрной. Полина была пухла и нежнорумяна. Помимо шляпки на женщине было ярко-алое платье, заканчивающееся сильно выше колен. Пухлых ног своих она явно не стеснялась, хоть я мог бы оспорить такую смелость. Ее глаза, яркие от природы, но и вдобавок обильно накрашенные, смотрели на по-женски оценивающе: мол, что там за кавалер там у подруги завелся? Видимо, Таня пока что не посвятила Полину в свой мезальянс с трактористом.
Про себя я сразу прозвал ее Дюймовка. Ну, как бы подросшая Дюймовочка, которая, вопреки сказке, вышла замуж за крота и прожила с ним в счастливом браке лет двадцать.
– Да вот, пока жду, – развел я руками, – думал, вы уже не придете.
– Как это не приду? – и она опять зашлась смехом, демонстрируя пару золотых зубов. – Обязательно приду. Как же не приду?
"Содержательно общаемся, – подумал я".
– Ладно, пойдемте, – сказала Дюймовка столь игриво, как будто приглашала в номера. – А то у меня еще дел куча. А вы Тане кто? – спросила она, направляясь к дверям.
«Нормально, – опять подумал я. – Какие тактичные люди тут живут».
– Я Тане никто. Однокурсник. Приехал в Белгород по делам, случайно встретились.
Полина обернулась, прищурила глазки, и хмыкнула: мол, ври-ври да не завирайся. Я решил не разочаровывать милую женщину. А то вдруг в архивы не пустит. А у меня Португалия. Понизив голос до доверительной интимности, сказал:
– А вообще-то я приехал из Люксембурга. У меня там вилла и яхта. Хочу украсть Татьяну по древнему кавказскому обычаю и увезти на Тенерифе. Ловить акул.
Моя новая версия вызвала взрыв смеха.
– Какие же вы все, мужики, вруны, – довольная тем, что разоблачила меня на корню, молвила Дюймовка. – На Тенерифе нет акул. Там цивильные пляжи, я была.
Наличие яхты в Люксембурге Полину не смутило. Там она, видимо, не была.
– Спасибо, что согласились мне помочь, – сказал я, когда мы дошли до архива. – Сколько у меня времени?
– Да, хосподи, сидите, сколько хотите. Только документы не уносите с собой, у нас с этим строго. Ну, все, ушла.
И она скрылась за поворотом коридора, распространив за собой легкий шлейф сандала. Запах сандаловых палочек я ненавидел с детства, поэтому знал его хорошо.
***
Очень пожилая, но пребывающая в абсолютно здравом уме женщина-архивариус быстро нашла необходимые мне дела.
Я сел за стол, и внешний мир, как всегда, для меня выключился.
Документы советского периода – это, конечно, не дореволюционные метрики, но тоже вполне осязаемая история. Они сухи и информативны. И это главное. А поэзией будем наслаждаться, когда дело сделаем.
С документами я провозился почти до закрытия. Хотелось убедиться, что ничего не упустил. В сухом остатке оказалось следующее.
Софья Петровна Буженина, мама олигарха Чувичкина, родилась в 1952 году в поселке Разумное. Записи о смерти нет. Ну, это понятно, умерла она в Питере.
Отцом записан Петр Сергеевич Буженин. Сергеевич, понятно! Сергеевич! Последнего-то найденного у Танюни Буженина как звали, а? Как, а? Да Сергей же Петрович! Осталось одно маленькое, но наиважнейшее звено. Найти связь между Петром Сергеевичем и Сергеем Петровичем, и не просто связь, а связь типа "отец – сын". И все, здравствуй, Португалия. «Как прекрасна даль морская, как зовет она сверкая». Это не я пою. Это душа моя поет.
Только зря она пела. Дальше не случилось ни-че-го.
Сведений о Сергее Петровиче Буженине, 1894 года рождения, не было. То есть вообще никаких. Это было странно. Родился человек, судя по метрикам, и сгинул, как не жил. Отсутствовали записи о смерти. Отсутствовали записи о браке. Но, что самое печальное, отсутствовали записи о детях, среди которых я так надеялся найти свой билет в счастливую жизнь.
Более того. На Петра Сергеевича Буженина тоже не было никаких документов, кроме свидетельства о рождении Софьи Петровны! А копия этого свидетельства у меня и так была. Как же так? Ерунда какая-то. Ладно, допустим родившегося до революции дворянина могли и шлепнуть, не разбираясь. Без суда и следствия. Какие уж тут документы? Но Петр Сергеевич, папа Софьи, – простой советский человек. Чувичкин говорил, что родился дедушка году в двадцать пятом-двадцать шестом. Что-то же должно было остаться?
– Скажите, – обратился я к архивариусу, – а какова сохранность ваших архивов? Сильно они пострадали в войну?
– Архивы сохранились почти полностью, – ответила женщина, негромко и с хрипотцой, – в войну их эвакуировали, потом вернули. Нам повезло.
"Да уж, вам повезло. Зато мне – не очень. Ну, ничего, еще не вечер".
– Вот вы всю жизнь с документами работаете, – закинул я следующую удочку, – а как такое может случиться, что на человека нет никаких документов? Родился он в советское время, записан отцом в свидетельстве о рождении, и все.
– А вы не догадываетесь? – почти прошептала архивариус.
– Честно говоря, нет, – тоже прошептал я, хотя и не очень понимал чего мы шепчемся.
– Когда человеку давали десять лет без права переписки, его документы изымались, – одними губами проговорила она.
– Вот оно что! – воскликнул я, и сам испугался своего крика, прозвучавшего дико в этой шелестящей тишине. – И где их можно найти, если они вообще существуют? – это уже опять шепотом.
– В архивах КГБ.
Последнее архивариус уже даже не сказала. Почти подумала.
"Мощно, – подумал я. – Там даже у Тани вряд ли есть связи".
– Понятно, – сказал я уже на нормальной громкости. – А если человек родился до революции, а документов, опять же, нет?
– О, тут масса вариантов, – гораздо более уверенно ответила она. – Эмиграция, например. Или что похуже.
– А как бы вы искали?
– Если нет бумаг, только по месту последнего жительства. На кладбища сходить, со старожилами поговорить. Вспомнят лучше любых документов.
– Спасибо, вы мне очень помогли, – совершенно искренне поблагодарил я.
– Да не за что, – улыбнулась архивариус. – Заходите.
Нанеся визит вежливости к Дюймовке и рассыпавшись в благодарностях, я с чистой совестью вышел на улицу. Нужно было делать то, чего я так хотел избежать. Ехать в село Разумное. Да что ж так не везет-то, а? Ненавижу все эти разговоры с «ровесниками века». Это дело краеведов. Да и поиск подобный – пальцем в небо. Повезет-не повезет. Эх, доля моя тяжкая.
Я, честно говоря серьезно, расстроился. Очень уж я рассчитывал, что сегодня все закончится. Но, как говорится, хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.
На все про все у меня остается, собственно, четырые-пять дней. Начиная с завтрашнего. Это очень, очень, очень мало. Ладно, нужно собраться и делать дело.
Забежал в гостиницу, сдал номер, и потопал на автобусную станцию. С Таней прощаться не хотелось, но, пересилив себя, позвонил. Поблагодарил за помощь. Она вежливо поинтересовалась успехами. Я коротко рассказал.
– Спасибо тебе еще раз. Пока, – сказал я в завершении.
– Пока. Звони, если что. И… заходи. Если свободен будешь.
Голос ее дрогнул или мне показалось?
Так завершилась моя первая любовь. Теперь, думаю, окончательно.
А на автобусной остановке я встретил Прошу-тракториста. А кого же, по законам жанра, я мог встретить еще?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Опаленные крылья Икара
– Здорово, – по-обычному отрывисто сказал Прохор. – Как сам?
– Вашими молитвами, – ответил я.
– А я Таню провожал, – счел нужным пояснить тракторист.
– А, – сказал я. – Понятно.
Загрузились в автобус. На задних сидениях развалился абсолютно пьяный мужчина. Увидев его, Прохор воскликнул:
– О, мля, Толик! Ты в своем репертуаре.
Потом быстро подошел к успевшему уснуть Толику и начал трясти его за плечи.
– Толян-корифан, твою ж меть, ты где так, сука, подгулял-то?
Толик, не открывая глаз, отвечал невнятным мычанием. Поняв, что попытки тщетны, Проша сел рядом со мной.
– До дома тащить придется, – раздосадованно молвил он. – А то опять в канаве, падла, заночует.
Автобус тронулся, и Толик немедленно завалился на сидение.
– Много пьют-то у вас? – спросил я вполголоса.
– Пьют, – неопределенно пожал плечами тракторист. – Не все, конечно, это сказки. Бросают многие. Толик-то еще нормальный. Депутат недоделанный, мля.
– О как, – заинтересовался я.
– Да ты чо, такая история была. Намечались у нас, короче, в Хохлове выборы депутатов местных. И приехал, значит, один хрен с горы. Член, мля, думской партии. Повезли его по предприятиям, по хозяйствам. Он там с народом трындел. Говорил: "Я просвещаю массы". Просвещает он, сука, массы. А у самого – ряха семь на восемь.
Заехали в один совхоз. Совхоз так себе, но ничо, дышит. Другие вообще развалились к едрене-фене.
Председатель этого члена с челядью встретил, посидели хорошо так. Пошли с народом общаться, на ферму. На вечернюю, мля, дойку попали. А там – ударница наша, Татьяна Федоровна. Тихая такая, молчит все , работает, надои растит.
Вся эта звездобратия стоит, любуется, как она доит. Федоровна дойку закончила и собралась отвалить. И тут хрен этот решил совет дать. Помочь, мля, народу. Этим же гадам хлеба не надо, дай только посоветовать.
Вот он и говорит: дорогая Татьяна, все, мол, хорошо, и председатель вас хвалит, но если бы вы еще минут десять подоили корову, она, мол, литром больше молока бы дала. Рацинализатор, глядь, народник.
Федоровна охренела маненько, посмотрела на него этак косо, поняла, что не шуткует, и ответила: "А ты жене своей посоветуй подергать тебя за хрен минут десять, когда у вас все закончилось. А потом расскажи, что ответила". И отвалила.
Мы с Прохором заржали представляя ответ, а с заднего сидения послышался густой раскатистый храп.
– Толик, зараза! – подскочил тракторист. – Нажрался, так веди себя прилично, – и Толик получил пару тычков, оказавших целебное действие. Храп прекратился. Остальные пассажиры взирали на эту сцену с философским безразличием.
***
– Ты про депутата хотел рассказать, – напомнил я, когда, произведя воспитательную экзекуцию, Прохор вернулся на место.
– Уй! – засмеялся он от одного только воспоминания. – Короче, так. Этот хрен, которого Федоровна приложила, поехал потом на предприятия, где Толик работал. Собрание вести. Думали местных депутатов выбирать, а он, сука, своего хотел пропихнуть. С директором уже договорились, народ согнали, сидят.
Московский говорит, как Дед Мороз, мля, на утреннике: "Товарищи, как вы думаете, кто может стать кандидатом в депутаты от вашего коллектива? Кто самый достойный?"
А в зале заранее несколько человек подучили, чтобы они имя правильного человечка крикнули. Чтобы как бы, падла, демократия, аж глазам больно. Чтобы, типа, народ выдвинул. А дальше не его, народа, дело.
Но не успели они крикнуть. Видать, тормозов каких-то недоделанных нашли. А кто-то из работяг успел. Смеха ради, сука, крикнул: "Комарина в депутаты! Толика Комарина!"
Народ в зале заржал в голос, но подхватили. Куражились, гады: "Анатолий Комарин достойный депутат будет! Комарина, Комарина!". Восстал, короче, народ против мировой буржуазии.
Хрен московский резко скис, но попытался еще подергаться. Стал какую-то соплю мотать: что ж вы, дескать, товарищи, такие несознательные, пошутили, и будет. Но его, падлу, уже не слушали. Тогда психанул он и давай орать, как дите шестимесячное. А на народ орать не надо. Он, сука, на крик обижается и жестоко мстит. "Комарина – в депутаты" стали орать еще громче. На принцип пошли.
Московский, красный весь, со сцены отвалил. За ним директор выбежал. Тот, говорят, директору каких-то денег наобещал, если дело выгорит. Вот, не выгорело. Народ Толика хотел. Пусть мля, спасибо скажут, что не Зимний брать.
В общем, признали Толика Комарина кандидатом.
А ржал-то народ не зря. Прозвище у кандидата этого, который на задах сейчас дрыхнет, Дурдыка. Мы, конеш, все немного с придурью, но Толя тут чемпион. Шутки-прибаутки про него по заводу гуляют годами. То он пилораму угробит, то башенный кран чуть не опрокинет, то, мля, заявление в бухгалтерию напишет: "Прошу выписать мне дрова в счет отпуска". Зато беззлобный. Добрый, сука, как теля. За то прощали ему все.
Собрание, значит, кончилось, народ расходиться начал. Настроение хорошее: руководство знатно нагнули. Не каждый день такое. Толика, значит, поздравляют. Он, дурак, сияет, как медный рупь, поздравления принимает. Праздник, короч.
Кстати, может, Толик, падла, и пробился бы. Мало ли там наверху чудаков что ли? Дурдыка точно не хуже. Может, каким-нибудь губернатором, сука, стал бы. Но не судьба!
Какой-то Дурдыкин избиратель говорит: "Ну что, Анатолий, надо бы обмыть доверие народа!" Кругом все кадыками дернули, глаза налились. Ждут.
Губернатор будущий отреагировал резонно: "Так айда в бытовку, у меня там баночка есть!" Ну и ломанулись, чо. Выпить на халяву, да в нерабочее время – это ж счастье.
Банка, сука, оказалась трехлитровой. А в ней – спирт. И понеслось! Лозунги, наказы, мля, избирателей, пожелания стать президентом и секретарем ООН. Толик цвел, как девица. Компании предвыборная ему нравилась до колик в животе.
Потом, значится, политик наш с избирателями бытовку, шатаясь, покинули, и поперлись к тете Дусе закреплять успех. Тетя Дуся – местная самогонщица. Ее отрава, сука, быка с ног валит, не то что кандидата какого-то.
Толе хорошо стало. Он и так мужик не злой, а когда выпьет, как щеня всех любит. Сегодня вон что-то перебрал, а так обычно ходячий. Короче, захотелось ему народ порадовать, спеть, мля, и станцевать. А чо, Киркорову, мужу бабушки можно, а Толику нельзя что ли? Было лето, окна в домах – настежь. Дурдыка, мля, значит, танцует, народ радуется, одобряет самодеятельность. У нас артистов любят, из народа – так ваще.
Слушал я его тогда. Ух, какие ноты он брал! И песни все душевные такие. Частушки матерные, в основном. В общем, я тебе скажу, Киркоров тот в сравнении с Толиком – петух щипаный.
Но появились, мля, и злопыхатели. Наряд вызвали. Спать им, падлам, видите ли, мешают! Мильты приехали, послушали, порадовались, но служба есть служба.
Начали Толика брать. А Толик – против, упирается, бушует. Депутатская неприкосновенность у меня, мол, кричит. Меня в ООН, кричит, возьмут, я вас тут всех!.. Я вам тут всем!.. С работы посымаю – и в Сибирь. Мильты слушали спокойно,улыбались, пока Толик погон одному не оторвал. Тогда их тоже зло взяло. Запихали его в "бобик", дали пару раз дубинкой по жопе. От души так хлестанули, чтобы, сука, не разжигал геополитический конфликт.
"Бобик" уехал, зрители разошлись. Концерт, мля, закончился.
Наутро Толя помятый пришел, грустный. Болела голова с одной стороны, а с другой жопа. Он всем жаловался на произвол, но тут его директор вызвал. И беседу провел.
Короче, взял Толик самоотвод от депутатства. Директор за это пообещал его от милиции отмазать. И отмазал, конечно. Мильты-то уже поуспокоились. Понимали, что за политику человек пострадал. За идею, мля.
А народ всех простил. Ржали потом и говорили, что нормальным депутатом был бы Толик. Не хуже остальных. Хотя б не зажрался бы.
***
– Да, весело у вас тут, – покачал головой я.
Не могу сказать, что немудреная болтовня тракториста очень уж меня восхищала, но делать было все равно нечего. Тем более, я не мог отказать ему в определенном остроумии. При всей своей сельской незамутненности, Прохор был явно не глуп и весьма наблюдателен. Ну, матерится, а что делать? Таня, глядишь, отучит. Глянет пару раз строго – и пройдет у него. Правда, тяжело ему будет слова связывать. Но ничего, привыкнет.
– Это что, – сказал Прохор. – У меня друган, сука, полгода как пить бросил. Навсегда. Он за ночь на велосипеде до Воронежа доехал, триста верст. И не помнил ничего.
– Нормально. Как это возможно?
– Да мы сами думали – как? Решили сначала: врет. Потом все выяснилось. Но ему не сказали. Зачем человека обратно в блудняк вводить?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Народная медицина
– Пропадал Ванька совсем, – начал Прохор, нахмурившись. – Жену извел, плакала все время. Этот-то, – кивнул он на заднее сидение, – неделю бухает, потом месяца три – ни-ни. Впахивает, сука, семью кормит. А Ванька – каждый божий день пить повадился.
А мы с ним с детства друганы. Вижу – пропадает совсем. Я и говорил с ним, и уговаривал, и морду бил – без толку. Бухал, падла, как не в себя. Здоровье удивительное притом. Однажды, дело в ноябре было, упал, сука, в лужу и уснул. А ночью мороз ударил, и Ванька в лужу вмерз. Все утро, бляха, пролежал, наутро еле отковыряли. И ничего, понимаешь? Проспался, да на работу двинул. Я бы точно сдох.
А он ведь не дурак. Кличка у него – Философ. Он, падла, любую житейскую байку моралью заканчивал. Как дедушка Крылов. Рассказывал, как менял прокладки в кране, а они, сука, другого размер оказались. Так весь дом залило до первого этажа. Казалось бы: ну, прокладки, херь какая-то. И как, думаешь, он закончил? Моралью: "Ко всему есть подходящая вещь. Булка подходит к молоку, бумага – к табаку, хомут – к узде, а х…й – к п…де".
У нас-то всегда в почете были люди, кто смачно материться умеет. У Ваньки – талант на эту тему. И вот он талант этот свой пропивал.
Буду я с конца рассказывать, чтоб интересней было. История необычная, серьезно.
Стоим, значит, с мужиками как-то у дороги, подъезжает фура. Тормозами ухает, останавливается. Выходят двое, помоложе и постарше. Тот, что постарше, мля, здоровается:
– Добрый день.
– Привет, коль не шутите, – говорим.
– Хотели узнать про одного человека.
– Спрашивайте. Что знаем, скажем, не утаим, коль вы не шпиены.
Достает старший из кармана бумагу и читает:
– Ширков Иван Валерьянович тут проживает?
– Друган мой, – начинаю я тревожиться. – Натворил чего?
Он стоит, улыбится:
– Да ничего не натворил. Скажите , а он выпивает? Сейчас выпивает?
– Уже полгода в завязке.
Я вообще в полных непонятках: чо за люди, что хотят? Говорю:
– А вам-то какое дело?
Старший еще шире улыбку растянул и напарнику своему молодому говорит:
– Ну, что я тебе говорил? Помогли человеку. Ну, раз вы друг, – ко мне поворачивается, – расскажем. Тут такая история…
Теперь по времени чуть отмотаем. Как в кино. "Назад в будущее", мля.
Ваня, падла, в тот день премию отмечал. Премию им давали редко, потому что бухать надо меньше и работать лучше. Но они, мля, как дети обрадовались и водку жрать стали. Ванька, кстати, и не собирался, жене клятвенно обещал домой трезвым придти, но тут же – мужики. Коллеги-хроники, как тут откажешь?
Засиделись, конечно. Ваня все порывался отбыть до дому, но кореша не пускали. Сначала, значит, за бригаду выпили. Потом за баб. За любовь. За любовь с бабами. За труд. На посошок…
В общем, когда Иван, падла, открыл глаза, перед ним была трава. Везде. Он матюкнулся, понял, что опять, значит, до дома не дополз и где-то в овраге спать завалился. Крайний раз на огороде ночевал. Пора завязывать, пора, подумал Ваня. Это он так потом рассказывал. Но врал, сука, даже себе врал. Завязывать он не желал, потому как водка была ему, мля, милее жизни.
Попытался он встать, но что-то мешало. Оторвался от земли, посмотрел: велосипед рядом лежит. Херасе, думает, фортеции! Вчера никакого велика, вроде, не было.
Тут светать начало. Ванька встал, отряхнулся, осмотрелся. И не узнал нифига. Местность – не знакомая абсолютно. Потом в голове слегонца прочистилось, и вспомнил он, как после пьянки рабочей потопал к свату в гараж. А тут Витька Хмара с бутылкой зарулил: "Будете?". Какие ж люди дурацкие вопросы задают. Нет, мля, не будем! Выпили. А потом, во, точно, Ваня попросил у свата велосипед: мол, не дойду пешком. А дальше у Ваньки полный провал был.
Ну, делать нечего, идти надоть. Не в полях же, сука, валяться. Поднял велосипед, в сторону дороги побрел. По пути пастуха с коровами встречает.
– Мы где? – Ваня спрашивает.
– Так в Воронеже, – говорит пастух. Он такой был, довольно пожилой, не удивлялся уже ничему.