Скажем, были такие "Крестоприводные книги", своего рода документально оформленная присяга на верность и лояльность власти. Или судебные документы. Все это, воспринимаемое обывателями как бюрократический хлам, дает пытливому исследователю массу информации. Поэтому я испытываю, и призываю к этому других, священный трепет перед любыми бумажками, способными в будущем стать кладезем бесценного материала для специалистов. И источником их заработка, конечно. Всяческие переписи подворий, церковные метрические книги (кто когда крестился, женился, умер) – это наш хлеб.
Само собой, читать по ним историю, как по нотам, не получается. Всегда в любом поисковом деле даже после его завершения остается огромное количество пробелов. Может и вообще никаких документов по определенному периоду не найтись, или мало их, хоть плачь. Да и которые есть, основательно перепутаны. Сплошные порой ребусы и головоломки. Зачастую факты просто отсутствуют, исследователю остаются лишь догадки и предположения. Но без них нельзя двигаться дальше.
Однажды у меня было такое. Имеется пять Астаховых. Из них – три Ивана. Из тех Иванов – два Ивана Петровича. У обоих дочери Татьяны. А вот какую из этих Татьян отпели, а какая родила пятью годами позже – попробуй угадай. Остается лишь предполагать.
Облегчают поиск и дворово-родовые прозвища. Они были довольно распространены в помещичьих селах. В том же Разумном, уверен, тоже. Спроси, например, кого-нибудь: "А где тут Шибановы жили?", скажут: "А это кто?". А спроси про "богушкиных", выложат все, как на духу. А еще вдруг выяснится, что были Шибановы, которые на горе жили, но они не "богушкины", хотя и родня, а "вазелиновы". А "вазелиновы", в свою очередь, делились на «сенькиных» и «арининых».
Когда речь идет о ближайшем к нам столетии, помогают расспросы живых людей, очевидцев событий, ровесников века. Родственников, сотрудников, друзей. Среди них встречаются довольно уникальные люди. Мало того что они могут неплохо помнить собственную родословную, но и про другие семьи способны рассказать немало. При этом отмечается довольно известный феномен: давнее прошлое помнится пожилыми людьми четко, "как вчера", а вот со вчерашним днем – хуже. Забывают. Склероз не щадит никого.
Таких людей мы очень любим и на вес золота ценим. Иногда приходится навещать их несколько раз: не умещаются их рассказы в одну встречу. Некоторые из них, конечно, ворчат и делают недовольный вид: мол, опять приперся, помереть не даст спокойно. Но в душе млеют они от удовольствия и внимания к собственной персоне. Рассказывают и рассказывают. Главное, задать направление – потом не остановишь.
Хотя наладить первый контакт иногда бывает трудно. Желание узнать нечто, никому доселе ненужное, вызывает подозрения. Не террорист ли? Не наймит ли мирового капитала? Или шпиён? Может, отсудить чего хочет, а мы не понимаем? Приходится объяснять. Убеждать. Актерствовать.
А даже если и поверят тебе, то примут за малохольного. Сами подумайте – здоровый, не старый еще мужик тратит время на то, чтобы узнать, была ли Маня Голикова, 1922 года рождения, замужем за Арсением Феоктистовичем и, если да, то почему у ее сына другая фамилия? Сами вы чтобы подумали про человека, задающего такие вопросы?
Здорово, конечно, если сохранились фотографии. Можно показать их очевидцам, и воспоминания становятся живее. Кстати, люди в былые времена вообще лучше друг друга запоминали. Видать, по причине отсутствия гаджетов были внимательнее друг к другу.
Само собой, рассказчики, даже очень хорошие, далеко не всегда являются носителями истины. Их возраст, давность и эмоциональная значимость событий вносят немалую лепту в достоверность повествования. Оттого истории эти необходимо перепроверять у других «машин времени», нудно и скурпулезно сопоставляя даты, имена, события.
Надо понимать, что если речь идет о близких родственниках, которых любили, узнать правду о событиях неприятных бывает ох как непросто. О хорошем говорить не стыдно, а грехами родных кому охота делиться? Но без скелетов в шкафу семей не бывает.
А уж если зло на кого есть, тут тоже фантазиям раздолье. Чего только стоят характеристики! Хоть Гоголю отдавай. "Верка такая была женщина хорошая, а он – дурак-придура́к. Он же, курва, ни одного дня тверезвый не ходил и не работал, падла, месяцами. Форменный анархист!».
Порой именно краеведы рассказывают людям, что, например, соседи через два дома – их самая близкая родня. Когда-то два брата поссорились и до самой смерти не знались вовсе. Никаких контактов, "развод и девичья фамилия". За тридцать-сорок лет люди становятся не просто чужими, а как бы и незнакомыми вовсе. Все и думать забыли о том, что они родственники. Проходит пара поколений, и прежнее родство порастает быльем. Но документы – вещь упрямая. И они говорят – родственники, и ближайшие.
Люди несказанно удивляются. Родственные отношения, конечно, восстанавливаются не всегда, для этого нужно быть сильным человеком. Но бывает и так.
Еще один неисчерпаемый источник информации – кладбища. Там же фамилии, даты, фотографии – чего еще можно желать архивной мыши? Родные зачастую похоронены рядом. Многое проясняется. Даже если могилы без табличек, можно поговорить с посетителями. Самое благодатное время для разговоров – церковные праздники: Пасха, родительские субботы. В эти дни почти на всех могилах – люди: кто работает, ухаживает, кто просто навещает. Выпивают, конечно. Разговаривай – не хочу.
При расспросах нужно уметь тонко направить собеседника, чтобы он не потерял нить рассказа, потому как увлеченный человек вспоминает порой все, что угодно, кроме того, что нужно. Но, с другой стороны, нельзя и обидеть рассказчика. Нельзя дать ему понять, что на него давят и используют, как губку, которую выжмут и выкинут.
Тем более, в процессе таких "бессмысленных" рассказов порой всплывает совершенно неожиданная информация. "Да это ж Шурка Логачева там жила, у нее два сына было. Они на севера уехали. А она ушла потом к сестре жить – Вальке Лелекиной. Да сестры они, точно знаю. Только отцы у них разные. У Шурки – Мишка Ломакин отец, а у Вали этот… как его… Сисика его звали». И как будто недостающие элементы в мозаику добавились, и вся картина перед глазами твоими выстроилась. «Гибель Помпеи», не меньше. За эти моменты и стоит глотать тонны пыли, унижаться перед незнакомыми людьми и терпеть их недоверие.
За это я и люблю свою профессию. Даже когда работаю бесплатно. В смысле, за зарплату.
Вот такая у нас работа – сложная, но тяжелая. Главное – мало кто оценить может. Да не жалуюсь я, просто плачусь.
ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ
Онегин, я была моложе
Как говаривал мой школьный приятель: "хочешь, не хочешь, а тут как хочешь". Так сказал себе и я, потому что настало время приниматься за практическую работу. Не все же в полулюксах загорать и прожигать жизнь на средства работодателя.
Одевшись поприличнее и надежно, как мне казалось, закамуфлировав французским парфюмом остатки перегара, я двинулся в сторону местного храма истории – Государственного архива Белгородской области.
Конечно, ни по давности создания, ни по количеству документов Белгородский архив даже и приблизиться не мог к моему родному РГИА, но, тем не менее, учреждение было довольно серьезным. Шестьсот тысяч единиц хранения. Ну, да, знаю, не пещера Аладдина. Чистенько, но бедненько. Ну, так я и не пытаюсь найти тут тайную переписку Бенкендорфа. Меня интересуют местные сюжеты. А для их распутки региональные архивы незаменимы.
Из моего бодрого тона может сложиться впечатление, что шел я абсолютно наобум, рассчитывая исключительно на силу мужского обаяния и талант авантюриста. Как оно было бы, скажем, в кино?
Захожу я, значит, этаким бандеросом в сию провинциальную богадельню. Горящим взором обвожу склонившихся к столам архивных див. Величественно игнорирую пару случившихся от одного моего вида обмороков. Выбираю из дам одну, наиболее перспективную.
Подхожу к ней, выпятив грудь, несколько бочком, локти слегка назад. Звучит испанская гитара и кастаньеты. Склоняюсь к диве близко-близко, на расстояние дыхания. Прожигаю ее пламенным взором насквозь, так, что взгляд мой заканчивается где-то в районе ее затылка. Она вжимает голову в плечи, но из-под шкурки серой мышки вдруг с безудержной страстью блистают на меня черно-карие глаза Кармен.
"Асталависта, бейби, – говорю я голосом, охрипшим от ночных серенад и пыли мадридских улиц, – а дайте-ка мне папку за нумером три тысячи сто двадцать девять". Откуда я знаю, какая папка мне нужна? О, я знаю все. Я прозреваю и прошлое, и будущее, и мысли, и сердца, и смыслы бытия.
Дама медленно встает из-за стола. Уныло-серая шаль змеей сползает с плеч ее, открывая иссиня-черное платье с кровавым подбоем (это вроде где-то уже было? Про "подбой"? Ну, пусть и тут побудет). Звук гитары нарастает. Вторая гитара, сестра первой, сначала робко, потом все смелее и смелее вплетается в страстный наигрыш, слившись, в конце концов, с ним воедино.
Остальные архивные работницы, встав со своих мест и чуть приподняв руки к голове, отбивают ладонями захвативший всех ритм фламенко.
Мышь, ставшая гордой орлицей, сердцем устремляясь ко мне, а телом – к полкам, приносит предмет моего вожделения – папку за нумером три тысячи сто двадцать девять. Как можно передвигаться в ритме фламенко с папкой в руках, я еще не придумал, но тем занимательнее. Интересно, как настоящая Кармен выкрутилась бы?
На несколько мгновений прижимаю ее талию к своей, мы замираем, но… Долг влечет меня, и, резко отвернувшись, я погружаюсь в сладостное созерцание документов. За моей спиной раздается шорох платья и звук негромкого падения о старый рассохшийся паркет. Не оборачиваюсь, но, по прошелестевшему по залу робкому шепоту "убита… сражена…", понимаю, что случилось. Но это уже не важно, потому что в руках моих трофей, в котором есть все. В папке под номером три тысячи сто двадцать девять хранятся все тайны мира. Что там говорить о жалкой загадке происхождения олигарха Чувичкина! Об этом, за незначительностью, сообщается в примечаниях. А на первой странице кратко, но ясно решается вопрос первичности курицы и яйца.
Не оборачиваясь, покидаю ставшее роковым место. Миссия моя завершена. Я победил. Возвращаюсь домой по пустынным переулкам вечерней Севильи, по дороге заколов верной шпагой пятнадцать-семнадцать гвардейцев кардинала (это, вроде, не отсюда?).
Да. Можно было бы вести себя и так. Да, так я могу, и это красиво. Но есть и некоторые риски. В частности, я был не до конца уверен в комфортабельности местных психиатрических больниц, куда меня почти наверняка отправили бы для продолжения зажигательного перформанса.
Поэтому я пошел путем скучным и не романтическим.
***
Еще будучи в Питере, сразу перед отъездом, я по своим каналам узнал, к кому в Белгородском архиве стоит обратиться. К директору Воскресному И.П. идти было бесполезно: долго это, да и не его масштаба вопрос. Из пушки по воробьям.
А вот "Отдел использования архивных документов" и его руководительница Татьяна Михайловна Ларина – это то, что нам нужно. Во-первых, литературные имя-фамилия впечатляли. "Но я другому отдана и буду век ему верна". Во-вторых, мы примерно в одном весе. Она – руководитель отдела, я – зам, но, учитывая разные масштабы наших заведений, я-то, глядишь, и потяжелее буду. Столичная штучка, как никак. Можно эдак и на скромности поиграть. Мол, да, оттуда, с культурной столицы. "Поребрик", "парадная", Мариинский театр. Но не кичусь, не кичусь. Да, можете со мной запросто. Да, с академиком Лихачевым приходилось встречаться, масштабный человек. Даниил Гранин, ну, как же, практически соседи. Владимир Владимирович… Нет, вот этого не надо. Тут главное не переборщить. А то только все дело испортишь.
Для надежности я подписал у Зои Павловны Жуковской вверительную грамоту. Одна страничка: мол, предъявитель сего такой-то и такой-то, просьба оказать всяческое содействие. Начальник отдела и прочая-прочая. Печать и подпись.
Понятно, что подобная бумажка не обладает никакой юридической силой. Зато она обладает силой, скажем так, психологической. Вот сидите вы у себя на работе, пасьянсы раскладываете, вдруг приходит какой-то хрен с горы, в смысле, человек с улицы, и говорит: сделайте мне хорошо. А на каком основании, друг ситный? И тебе остается что-то мямлить про коллег, про чувство корпоративной солидарности и, в конце концов, совать потной ладошкой купюры. Тьфу, ненавижу. Я же не делаю ничего предосудительного: не пытаюсь получить секретную информацию или склонить человека к государственной измене. Архивы наши открыты: приходи, читай. Мне всего лишь нужно чуть ускорить процесс.
А с бумажкой ты сразу человек. К тебе, конечно, сначала с осторожкой отнесутся, но это нормально. Никто лишнюю работу не любит. Но у тебя появится возможность спокойно изложить суть дела. Четко, конкретно, по-военному.
Так что, укрепленный бумажною бронею, я уверенно вошел под сень Белгородского архива.
"Татьяна Михайловна, где вы?" – заорал я зычным голосом… Нет, орать я не стал, потому что прямо передо мной висел стенд с названиями отделов и перечнем комнат. "Директор, наверное, бывший военный", – почему-то подумалось мне. Это они, бывшие военные, обычно организуют такой порядок – ровно окрашенные стены, всегда зеленого цвета, таблички, часовой, тумбочка.
Поднялся на второй этаж. Прошел коридор в одну сторону. Потом в другою. Потом опять обратно. Комната номер пятнадцать, которую я искал, следовала не за комнатой номер четырнадцать, как мог бы подумать человек, напрочь лишенный фантазии, а за комнатой номер тридцать один. И я, естественно, нашел ее, эту комнату, последней. "Нет, директор – не военный, – снова подумалось мне, – слишком креативно у них тут для военного".
Постучал в дверь. Дверь не ответила, и я вошел. А что, присутственное место, имею право.
В помещении стояло четыре стола. За столами склонились дамы, представлявшие собой всю палитру женских возрастов: от нежного девичества до поздней зрелости. Все четверо подняли головы на меня, и я не сразу понял, что произошло.
– Олежка? – вдруг удивленно воскликнула самая симпатичная из них.
– Таня? – обалдело произнес я.
Это была Танька Просвирнина. Танюня. Моя однокурсница. И не только.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Танюня
Познакомились мы с Таней на первом курсе истфака питерского университета. Практически в первый же день учебы.
В те времена считалось, что ни один абитуриент не может стать настоящим студентом, не отдав священный долг полям нашей Родины. Весь сентябрь первокурсники проводили на полях в битве за урожай. Для меня всегда, кстати, было загадкой, и тогда, и теперь, что в это время делали сами работники полей, получающие за зарплату. Видимо, по институтам учились, в свободных от нас помещениях.
К назначенному времени я пришел на вокзал и увидел большую толпу парней и девушек моего возраста. Будущих однокурсников и однокурсниц.
– Привет, – громко сказал я, обращаясь ко всем и ни к кому. – Отсюда высылают на Колыму?
В то время я любил дешевые эффекты. Да и шутки подобные были уже тогда абсолютно безопасны, и даже поощряемы.
В толпе вяло засмеялись. Ко мне повернулась девушка, стоявшая до сего времени спиной. Девушка из серии "ничего особенного": челочка, губки, щечки. Лишь глаза, не очень большие, но яркие и насмешливые, были похожи на искры костра, летящие в глубокую августовскую ночь. Девушка смерила меня взглядом английской королевы, если бы вдруг ей сервировали завтрак пластиковой посудой.
– Высылку на Колыму надо сперва заслужить, – молвила она и отвернулась.
"Фря", – подумал я, а вслух сказал:
– Спасибо, я очень постараюсь. Заслужить.
Это была, конечно, она. Танюня.
***
Именовать ее Танюней придумал не я. Лишь спросил, как ее звали в детстве. Она ответила. Мне так понравилось, что я стал звать ее исключительно этим детским именем. Она не возражала.
Питерский университет, в части гуманитарных профессий, представляет их себя царство женское, что придает определенную специфику, как процессу обучения, так и отношениям в коллективе. Другой чертой данного заведения, основанного еще Михайло Васильевичем Ломоносовым, является известная богемность его обитателей. Как студентов, так, порою, и преподавателей. Странность в универе всегда считалась нормой. Сумасшедшинка – необходимым атрибутом. Нормальность – серостью.
Если в обычных женских коллективах происходит стандартная борьба за стандартное мужское внимание, борьба довольно жесткая, но понятная, то здесь она носила несколько извращенный характер. Университетские барышни, по большей части, были слегка стукнуты идеями эмансипации, поэтому демонстрировали всяческую независимость. Но естественные влечения при этом не оставляли их сердец, и столь тяжелый конфликт внешнего и внутреннего серьезно мешал нормальному развитию человеческих отношений.
Многие из студенток курили. По части нецензурщины и проявлений естества середины не существовало. Преобладали крайности: либо "мы свободные люди" и "что естественно, то не безобразно", либо пуританство на грани отморожения. "Пуританки" ненавидели "свободных". "Свободные" платили им той же монетой, да с добавкой.
Присутствовали на курсе, конечно, и нормальные девчонки. Как они попали в это царство "звезд", было не очень понятно. Видимо, некоторые из них искренне увлекались профессией. Настолько, что готовы были терпеть издержки.
Таня относилась к этой, последний, категории. Будучи девушкой серьезной, с крепкой психикой, очень позитивной, она мало реагировала на закидоны однокурсниц. Не участвовала в распространении сплетен, не пускала себе в душу готовых предать по поводу и без повода «подруг». Была ровна и приветлива со всеми. От природы остроумная и легкая на язык, могла дать отлуп любому обидчику, но не обидно, а как-то смешно. Поэтому даже самые отъявленные курсовые мегеры с Таней связываться побаивались.
В колхозе мы жили в "корпусах", которые, по сути, являлись обычными бараками. Бараков было, естественно, два: женский и мужской. Между ними были протянуты многочисленные нити, невидимые, эфемерные, но столь сильные, что, казалось, они искрили в темноте, как провода с поврежденной изоляцией.
Днем – сбор моркови в деревянные ящики. Вечером – песни у костра или по баракам. Репертуар противоречивый, как и все в те переходные девяностые годы: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались". И тут же "Армия жизни" «Алисы». Пели и по-английски – все-таки интеллектуальная элита, едрена вошь. Правда, что-нибудь простенькое, типа" Let it be" "Битлз".
Я был глупым восемнадцатилетним фатом. Поигрывал на гитаре, умел бросать томные взгляды и любил женский пол всеми фибрами души, чем неизбежно снискал популярность. Раздав авансы нескольким симпатичным однокурсницам, я наслаждался признаками соперничества между ними. Это тешило мое тщеславие, как предводителя команчей тешат скальпы убитых бледнолицых.
Тане я тоже пытался раздать авансы. Я человек злопамятный и прекрасно запомнил обиду, нанесенную на вокзале. Мне хотелось сыграть с ней в увлекательную игру, описанную еще Пушкиным: "чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". То есть поматросить и бросить. Чтобы не больно задавалась.
Но все мои авансы разбивались о Танину насмешливость. Таня прекрасно проницала мои маневры и, судя по всему, понимала их смысл. Она не отвергала меня категорически, но в отношении ее ко мне сквозила материнская снисходительность. Это злило и вводило в азарт.
Я решил давить на самое чувствительное из женских мест – ревность. На ближайшей дискотеке я станцевал пару «медляков» с одной из сохших по мне однокурсниц, по ходу дела слившись с нею в долгом поцелуе. Краем глаза я наблюдал за реакцией Тани. Казалось, ее это совершенно не трогало. Зато другие, ранее обласканные, а теперь брошенные мною мадемуазели, взбеленились не на шутку. Несчастная, с которой я танцевал, была подвергнута остракизму. Ей был объявлен бойкот. Но она летала на крыльях любви, ничего не замечая. И мне почему-то было ее ничуть не жаль.
Таня продолжала вести себя так, как будто не видела моих показательных выступлений. Она смеялась и танцевала со здоровенным грузным парнем по прозвищу Панда. А я-то ждал, что она поставит мне "шесть-ноль" за артистизм и падет в мои горячие объятия. Оставалось признать, что я плохо знаю женщин. И смириться.
Мы вернулись в город, и студенческая жизнь потекла своим чередом. Зачеты-сессии, пьянки-гулянки, встречи-расставания. Однокурсница Света, с которой я целовался на дискотеке, была решительно отставлена еще в колхозе. Я продолжал пользовался на курсе популярностью, был ветрен, легко заводил и рвал отношения. Взял, так сказать, судьбу за жабры. Но краем глаза следил за Таниной жизнью. Почему-то мне казалось, что она тоже наблюдает за мной.
***
Следующим летом нас послали в археологическую экспедицию. Учились мы на излете советской науки, и подобного расточительства – отправлять студентов непонятно куда непонятно зачем – уже почти нигде не было. Но у нас еще осталось.
Поехали мы на Кольский полуостров, копать могильники. Днем копали, вечером пели и пили. Все, как обычно.
Однажды, дело было после обеда, все разбрелись по своим объектам, а я заметил, что Тани нет. Исподтишка за ней я наблюдал постоянно, поэтому обнаружил отсутствие моментально. Мне не хотелось сеять панику: мало ли, может, по маленькому в лес отошла. Но на сердце было неспокойно.
Я обошел все места раскопок: Тани нигде не было. Тогда я вошел в лес и позвал ее. Нет ответа. Я начал углубляться в лес, периодически выкрикивая: "Таня, ау!".
Вдруг мне показалось, что я услышал ответный крик. Я побежал, периодически останавливаясь и аукая. Ответное «я здесь» теперь слышалось вполне отчетливо.
Наконец я добрался до неглубокого оврага и заглянул в него. Таня сидела на дне и терла ногу. Я чуть не кубарем скатился к ней.
– Пошла пройтись и оступилась, – сказала она, морщась.
– Сломала? – задал я глупый вопрос. У нее что, рентгеновская установка в кармане, что ли?
– Надеюсь, нет. Но идти пока не могу.
– Это не вопрос, – сказал я тоном человека, специализирующегося на решении проблем. – С другой стороны овраг пологий, залезай на спину, доберемся.
Таня обвила меня руками сзади, и мы потихоньку двинулись. Я чувствовал ухом теплое дыхание, волосы ее слегка щекотали мою щеку. Таня казалась мне легкой-легкой, почти невесомой. Возможно, от переполнявшего меня глупого, совершенно неуместного в данный момент, счастья.
В азарте поиска я, как оказалось, углубился в лес достаточно далеко. Так что через некоторое время, несмотря на счастье, сдох. Все-таки подъем из оврага оказался непрост, а парнем я был не шибко спортивным. Таня это заметила и сказала:
– Поставь меня, отдохни.
Я еще пару минут, корча супермена, продолжал идти, стиснув зубы, но быстро понял, что просто не дойду до лагеря. Аккуратно поставил Таню на землю и повернулся к ней, чтобы помочь сесть.
И тут мы начали неистово целоваться.
***
– Олег, какими судьбами? – Татьяна вскочила из-за стола и явно собралась броситься мне на шею. Но вовремя одумалась. Мы находились под прицелом трех пар глаз, таких внимательных, словно обладательницы их одновременно работали и на ФСБ, и на ЦРУ, и просто не могли позволить себе упустить какой-либо факт из жизни любимой начальницы.
– Так я по работе. Не знал, что ты… что вы здесь… что ты – это вы…
Я окончательно запутался. Слишком уж неожиданной была встреча. В голову лезли какие-то несущественные хаотичные мысли. Почему она Ларина-то, если Просвирнина должна быть? Почему в каком-то Белгороде?
– Девушки, знакомьтесь, – разрядила обстановку Татьяна. – Олег Языков. Мой однокурсник и настоящий профессионал нашего дела. Из славного города Питера.
Глаза разновозрастных "девушек" потеплели, из них исчезла неприятная вахтерская строгость. Но любопытство лишь усилилось. Ну, как же: Питер, профессионал… Знаем мы вас.
– Олег, у нас обед через пятнадцать минут, – Татьяна поняла, что здесь поговорить нам не дадут. – Подожди меня на улице. Сходим в кафе, тут недалеко. Хорошо?
Я кивнул. А чего же не хорошо? Конечно, хорошо.
Мне даже не пришло в голову, насколько эта встреча может облегчить мое задание. В присутствии Тани я по-прежнему терял разум.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
О чем молчал Шопенгауэр
Рядом с Танюней я не только терял способность мыслить связно, но утрачивал и все свое остроумие, и цинизм, и фатовство, и язвительность. Одним своим взглядом она встряхивала меня, словно мешок, выбивая налипшую за жизнь пыль. Нельзя сказать, что для меня это было безболезненно. Но выбора не оставалось. Я влюбился в Танюню по уши, без шансов на спасение. И мог лишь слегка извиваться под ее каблучком. Хорошо хоть он, каблучок этот, был не очень острый.
Танюня же, как и раньше, была по отношению ко мне чуть снисходительна. Впрочем, так она относилась ко всем ко всему вокруг: к людям, животным, событиям жизни, как плохим, так и хорошим. Даже с родителями она говорила, как с великовозрастными детьми: "Да, папочка. Конечно, мамочка".
Таня происходила из почти профессорской семьи. "Почти" в том смысле, что папа ее был без пяти минут профессором и замначальника кафедры какого-то технического вуза. Мама работала инженером. Ко мне они отнеслись вполне благосклонно. Ну, а что? Питерец, симпатичный, живенький такой. Профессия не мужская, это да. Ну, не за слесаря же дочь отдавать, правильно? Мои родители тоже возражений не высказывали. В общем, с этой стороны препятствий у нас не просматривалось.
Танюня сразу дала понять, что до свадьбы – ни-ни. Я безоглядно согласился, как соглашался со всем, что она говорила. Целоваться – целовались, это да. Подолгу, взахлеб. Но когда я однажды попытался зайти дальше, она посмотрела на меня, как на братца-дауна, который за семейным обедом вылил тарелку супа себе на голову. Вроде: "ну, что ж от тебя еще ожидать". Но при этом: "Ты же больше так не будешь?" Она просто посмотрела. И мне расхотелось поступать "так". Я очень боялся ее потерять. Я был тогда законченным дураком. Теперь я точно знаю, что надо было проявить решительность.
А про свадьбу речь как-то не заходила. То ли Таня в свое время сказала что-то такое, вроде и не к нам вроде относящееся, что-то как бы абстрактное, что, мол, женитьба – дело серьезное. Это один раз на всю жизнь, и торопиться в этом деле нельзя. Я был готов на всю жизнь. Я был готов вообще на все. Но в глубине души не был уверен, что мои рука и сердце будут приняты Таней благосклонно.
В конце концов, я был настолько уверен в Танюнином знании того, "как надо", что решил полностью положиться на нее. То есть занял выжидательную позицию и не предъявлял никаких матримониальных претензий. Я тогда не знал, что одна из немногих вещей, которые женщина не готова простить мужчине – это нерешительность в желании обладать ею. Раз нерешителен, не завоевывает, значит, не любит настолько, чтобы не побояться получить отказ. Отказ, который часто бывает столь же решительным, сколь и не окончательным. Логика, конечно, кривоватая, но у женщин весьма распространенная.
Зато с Таней мне было интересно. Ни с кем мне не было так интересно, как с моей Танюней. Она не имела каких-то "продуктивных" талантов. Не писала, как многие наши однокурсницы, слезливо-депрессивных стихов. Не дерзила преподавателям. Не участвовала в "пьянках гениев", которые устраивались лишь для взаимного утешения самолюбия фразами типа "ну, слушай, это же гениально".
При всей своей независимости, Таня не шла в фарватере модных либеральных идей. Либерализм был ей чужд вовсе, она оставалась поклонницей традиции. Муж – глава семьи, женщина – хранительница очага, и все такое. Мне было не очень понятно, как она собирается сочетать это с требованием безусловного подчинения себе, которое она предъявляла близким. Видимо, вместе со штампом в паспорте с ней должна была произойти какая-то метаморфоза, как с гусеницей, когда она, гусеница, выходит из кокона в совершенно ином обличии.
Так что жизнь наша текла до школьности целомудренно. Мы ходили на выставки, в кино. В кино ходили, чтобы смотреть кино. Такое тоже бывает. Хотя на двадцатилетнюю мужскую психику это действует травмирующе.
И однажды моя травмированная психика не выдержала.
Летом после пятого, дипломного, курса Таня уехала с родителями в Крым. Они собирались туда давно, а я хотел поехать с ними. А что, думалось мне, займу у родственников денег, в учебном году поработаю, отдам. Но Таня сказала, что ситуация будет слишком двусмысленной. Либо надо делать предложение и ехать в качестве жениха, либо не ехать вообще. Родители не поймут.
Когда она говорила про "делать предложение", то посмотрела на меня одним из своих долгих взглядов. Но я его не понял. Я уже говорил, что был тогда дураком? Еще раз повторяю: я был тогда дураком. Я согласился, что ситуация двусмысленная, и на юг мне лучше не ехать. Чтобы не расстраивать родителей. Танюня погрустнела, и грусть ее сохранялась до самого отъезда. Как будто она что-то предвидела.
В день отъезда я проводил Таню с родителями на вокзал, вернулся домой и сразу начал тосковать. Мобильной связи тогда не было, и мы договорились, что она будет звонить мне раз в неделю с почты. Но до контрольного звонка было еще, ох, как далеко.
И тут позвонила та самая однокурсница. Светлана. После дискотеки и последующей отставки она отступилась не сразу, вилась вокруг меня, иногда переходя границы приличий. Я принимал ее знаки благосклонно, но держал дистанцию. Мол, что было, то было, дело молодое, но сердцу не прикажешь, и теперь мы просто друзья. Когда всем стало понятно, что у нас с Таней роман, и роман серьезный, Света отстала и вроде как даже устроила свою личную жизнь. Во всяком случае, из универа ее периодически забирала тонированная "девятка".
А тут вот позвонила. Сказала, что планируется вечеринка с избранным обществом, сливками курса, можно сказать. Отмечаем, мол, диплом. Я попытался отказаться, но Света попеняла, что это неправильно. Важная, мол, веха в жизни, альма матер, студенческое братство и, вообще, я буду последней сволочью, если не пойду. И я пошел.
Собирались в большой трехкомнатной квартире на Петроградской стороне. Родители одного из наших однокурсников, Сашки Хворина, мужественно отдали жилище под студенческий погром и уехали на дачу. Было много водки, вина, сигаретного дыма, разговоров о Шопенгауэре и исторической науке, как высшем проявлении гармонии мира.
От Шопенгаура, приправленного водкой и отшлифованного какой-то настойкой на имбире, принесенной полусумасшедшим ювелиром, другом Сашкиной семьи, мне стало нехорошо. Я пошел в дальнюю комнату и прилег на кровать, к курткам и свитерам. Их свалили туда, потому что вешалка в прихожей не была рассчитана на такую нагрузку.