Положив трубку, Гоша слегка огорченно сообщил:
– Надо инвестору какому-то лесопилку показать. Лексей наш его по области катает. Придется проявить широту души, – Гоша улыбнулся.– Ну, да поехали. Раз к ужину компания большая, надо это учесть.
Махнув на прощанье Диме, мы прыгнули к какой то чудовищно старый пикап, и, взревев всем дизелем, помчались навстречу рыбе нашей мечты…
***
День догорал закатом. Вместе с закатом догорал и шашлык. За ним просто некому было следить. Несколько человек катались по земле, мутузя друг друга кулаками и сминая сочную… Или как она называется по-деревенски? Наливная? Да, сминая сочную наливную траву.
Люди не кричали, только пыхтели. Дрались азартно, весело. Средь них, словно Суворов по лагерю любимых солдат, ходил Георгий. В руке – стакан и бутылка. Время от времени он пинал ногой кого-то из дерущихся и интересовался, не желает ли тот выпить. Но все были слишком увлечены делом.
С одной стороны, Георгия огорчало игнорирования его персоны, но, с другой, он радовался, что люди и в наше время могут жить такой полной насыщенной жизнью. Вот так вот драться, забыв обо всем на свете. Хорошо-то как! Хорошо!
Все это я наблюдал из раскладного рыбацкого кресла, не имея возможности даже встать в результате полного пресыщения организма. И сцена эта была последней, сохранившейся в моей памяти из того вечера…
Меня разбудил крик: громкий, пронзительный, резкий. Пока мозг пытался понять, что происходит, крик повторился с еще большей силой. Наверное, тут принято было подобным образом созывать на рыбалку. А, может, убивали кого?
Преодолев тошноту, я встал и двинулся в сторону звука. Оказавшись возле ванной комнаты, услышал еще один вопль, и сразу понял – там. Там! Рывком распахнул дверь.
В ванной находился вчерашний гость. Важный гость. Он стоял перед зеркалом и кричал.
– Что, что случилось? – спросил я хриплым от сна и излишеств голосом.
Гость повернулся и показал на огромный лиловый фингал под левым глазом. Нельзя сказать, что остальное лицо имело шикарный вид, но бланш, безусловно, был центром композиции.
В голове произошло полное прояснение, и вчерашний день как-то сразу восстановился в памяти во все его ужасном великолепии.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Счастливые часов не наблюдают
А вчера было так.
Приехав на лесопилку мы обнаружили, что, благодаря стараниям работников, все уже готово к ужину. Мелкие нюансы довершил Георгий, разобрав привезенные из магазина пакеты.
Практически следом за нами прикатил и телефонный Леха, который оказался местным депутатом, Гошиным приятелем по жизни и мелким коррупционным схемам. Депутат Леха приехал не один, а вместе с этим, кем-то ударенным нынче, мужчиной. Мужчина, как оказалось, был весьма богат, и его возили по району, показывая объекты возможных инвестиций.
Последним пунктом в этой насыщенной программе было как раз деревообрабатывающее предприятие Георгия. Сюда богатея привезли с показательными целями: вот, мол, настоящий человек, работяга, сам, своими руками и головой, в условиях бюрократии и угнетения, развивающий этот, во всех смыслах, малый бизнес. Не всякая там спекулятивная шушера!
За день все устали. Поэтому хозяин предложил перекусить, а потом, если будет время и желание, о делах разговаривать.
Никого не пришлось упрашивать дважды. Все немедленно расположились за столом. И от предложения выпить никто не отказался. Конечно, рюмки до третьей-четвертой было определенное напряжение, но потом оно прошло. А когда Гоша уговорил присутствующих переночевать у него, а с утра рвануть на рыбалку, все расслабились окончательно. Олигарх, правда, немного замялся, но, выпив еще пару рюмок, отправил водителя домой, наказав рано утром его забрать. И понеслось…
Шашлык был уже импровизацией. В определенный момент нас всех потянуло на природу. А тут и озеро в двух шагах. Разожгли огонь, нанизали мясо. Смех, шутки, все родные. Семья практически!
Откуда появилась компания местных, так и осталось невыясненным. Но они тоже присоединились к веселью. Момент конфликта я помнил смутно, мне казалось, что все протекает до невозможности дружелюбно, и даже любвеобильно. Помнил только эту возню на траве. На сочной наливной траве.
И вдруг такие неприятные дела. Богатей показывает на фиолетовый синяк. Слова вымолвить не может. Показывает на синяк, а потом почему-то – на запястье.
Я бережно взял его запястье, с видом опытного травматолога осмотрел и вынес вердикт:
– Да нет, тут все нормально. Синяков нет.
На этих словах гость застонал, сел табуретку и обхватил голову руками. В этот момент к ванную валился взлохмаченный Гоша.
Когда миллиардер обрел способность говорить, выяснилось следующее. С запястья пропали часы. И не просто часы. Они были подарены женой гостя всего лишь неделю назад, и стоили двадцатку.
Гоша как благородный хозяин предложил восстановить стоимость пропажи немедленно. Но "двадцатка", оказывается, измерялась в долларах. Подарок жены. Двадцать тысяч долларов. Ох!..
Вторая проблема, да и не проблема вовсе, а проблемища, заключалась в том, что через три дня должна была состояться свадьба дочери гостя. Свадьба планировалась в какой-то умопомрачительной "плазе", и туда приглашены были заместитель спикера Госдумы, Кобзон и еще сотня людей, которые могли бы оказаться в списке Форбс, но не отсвечивают для собственного спокойствия. Как он, гость, будет смотреть им в глаза? И куда будут смотреть ему они? В фингал? Что скажет жена на все это? А ведь он клятвенно обещал ей завязать с пьяными безобразиями.
Как говорят в таких случаях, повисла гнетущая тишина.
– Нужно действовать решительно! – взял, наконец, в руки инициативу Гоша. – Жаль, рыбалка накрылась.
И он начал действовать.
Хорошо знавший односельчан, да и людей вообще, Георгий сразу сделал несколько важных шагов. На ноги были подняты все работники лесопилки. Место борьбы тщательно прочесалось несколько раз. Пропажа не обнаружилась. Зато мы обнаружили пару недопитых бутылок и немного поправили самочувствие, что было очень кстати.
К сожалению, никто не помнил, что же за местные веселились вместе с нами вчера. Поэтому по поселку разослали гонцов с объявлением, что если, мол, часы найдутся по-хорошему, то никому ничего не будет. Даже, наоборот, будет немыслимая награда. Литраж вознаграждения не ограничен!
Затем Гоша лично посетил заведующую сельпо с просьбой не продавать никому ни капли спиртного до тех пор, пока часы не найдутся. И с обещанием компенсировать потери. Вплоть до выкупа всей спиртосодержащей продукции с оплатой в двойном размере. А если надо, то и в тройном. Олигарх даже улыбнулся, когда узнал, о какой сумме идет речь. Они за ужином иногда больше тратили.
Местному участковому было выдано вознаграждение с условием, что сегодня ни одна точка даже пар самогонный никому не продаст. Вознаграждение, видимо, было ошарашивающе огромным, потому как участковый заявил, что лично расстреляет любого, нарушившего запрет. Пришлось попросить его поумерить пыл, а нарушителей исключительно вешать. В смысле, никого не трогать, а просто припугнуть. А то и так уже дров наломали.
Влекомый тем же вознаграждением участковый лично обошел всех поселковых блатных и бывших сидельцев и пообещал, что с этого момента и до момента обнаружения часов спокойной жизни им не будет. И вообще никакой жизни не будет. Лучше пусть сразу собирают манатки и уматывают из поселка.
Что из вышеперечисленного возымело большее действие неизвестно, но к обеду часы нашлись. Их участковому принес малолетний пацан, сказав, мол, "дядя" велел передать. Кроме этого "дядя" посоветовал не разбрасываться часами где попало, ибо валялись они безпризорные на природе, подобрали их только "что бы не заржавели от россы" А награды дяде не надо, он от чистого сердца, и ему чужого не надо. Личность "дяди" так и не установили. Да никто на радостях и не пытался.
Тут же заработал магазин. Народ снял стресс и вздохнул с облегчением. Не чуящий под собой ног от счастья олигарх пообещал вложить в Гошину лесопилку половину своего состояния, сиганул в авто, и, подмигнув всем на прощание заплывшим глазом, отбыл. Помчался к городским эскулапам решать, так сказать, лицевую часть проблемы.
***
Все эти полдня мне пришлось наблюдать за событиями, практически бездействуя. А потом еще утешать Гошу, который клял весь список Форбс, обвиняя его в похеренной рыбалке. Не могу сказать, что такая потеря времени меня сильно радовала. Но я искренне позавидовал Гошиной способности действовать, не допуская и тени сомнения. Ведь не его это была, собственно, проблема – какие-то часы. Ну, напился человек, ну, потерял, ну, извини. Я бы размышлял именно так. А тут, вишь-ты, человек чужую беду как свою воспринимает. Скажете, Георгий за свою репутацию опасался? Да бросьте! Какая там репутация. Он же не дорогостоящий адвокат.
Когда, по окончании треволнений, Гоша предложил отвезти меня к Дмитрию, я был несказанно счастлив. Я и сам уже собирался откланяться, только не понимал, как добраться домой.
Георгий сильно торопился, поэтому домчались мы практически мгновенно.
– Как улов? – вместо приветствия спросил Дима.
– Лучше не бывает! – крикнул из машины Георгий. – Все, бывайте. Извини, Олег, что так вышло.
– Да, ладно, – я махнул рукой.
– Чего это он извиняется? – удивился Дима. – Как-то на него не похоже.
– Да так, – ответил я. – Сом большой попался, упустили. Потом расскажу. Извини, Дим, а когда мы сможем к бабе Клаве наведаться? А то у меня уже полный цейтнот.
– Да прямо сейчас, – ответил Дима. – Пошли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Белый чулок
Дом Клавдии Семеновны был невелик и покрыт традиционно зеленой, порядком облупившейся краской. Неказист, уютен. Как пряничный домик из сказки, лишь слегка обкусанный каким-то сорванцом. Стоял он на углу улицы, так что обзор оттуда открывался отличный. Пройти мимо дома и быть незамеченным хозяйкой не существовало никакой возможности. Идеальный наблюдательный пункт. Дозорная башня.
Сама баба Клава сидела на скамеечке под вишнями и, казалось, дремала. Но при нашем подходе глазки ее вспыхнули, как угольки под дуновением ветра. Да, на таких глазках я женился бы не глядя. Жаль, что нас разделяли лет пятьдесят.
– Ой, любай, ты чей жа будешь? – приветствовала меня Клавдия Семеновна.
Она была очень пожилой, даже древней, и достаточно полной. По лицу ее все время гуляло выражение полуулыбки.
– Здрасте, баб Клава, – вместо меня ответил Дмитрий. – Это Олег, он из Петербурга. Как дела-то у тебя, баб Клава?
– А, эт ты, Димка. Да вот, пензию жду, почтарка должна принесть, – сообщила Клавдия Семеновна.
Она так и сказала: "пензию". Видимо, для нее это было что-то родом из Пензы.
– А вы чего шлындаетесь? – продолжала баб Клава. – Паразитствуете?
– Ну, ты, баб Клава, даешь, – засмеялся Дмитрий. – Ты же знаешь, я дня без дела не сидел. А Олег, – он кивнул на меня, – истории из твоей молодости собирает. Работа у него такая.
Клавдия Семеновна с подозрением глянула на меня. В ее картине мира мужик, "собирающий истории из жизни", никем, кроме как паразитом, быть не мог.
– Историк он, историк, – успокоил ее подозрения Дима. – Занимается историей, детишек учит, – и подмигнул мне.
– Детишков? – удивилась баба Клава. – У меня сын, Мишка, тоже был грамотной. На анжинер выучился. Хороший парень, но пил шибко. Помер таперича. Я ему: "Падла, что ж ты делаешь! Ты ж анжинер, на тебя все в конторе смотрють, а ты опять с завгаром этим надерябался, и ведут тебя, курву, домой под белы рученьки! Что ж ты делаешь, баламошка, завтра выгонють, будешь, как Микося, шалаться. Кому станешь нужон?" Но нет, не слухает. Хоть кол на голове теши. Говорит мне: "Мама, ну, хватит, мне ж пясьдесят лет ужо, а вы всё с Веркой меня жить учите!". Пясьдесят лет – а дурак дураком.
А жена его ,Верка, ничо ишо баба. Культурная. Я ей как начну за огород выговаривать, так она мне: "Мама, идите вы, пожалуйста, в жопу!" На "вы", с уважением. Хорошая девка. Но дурака моего бросила и в город ускакала.
– Ну, вы тут общайтесь, – предательски заторопился Дмитрий, – а мне пора. Баб Клава, ты ему за чулки расскажи.
И убежал, стервец, а я, значит, про чулки слушай. Ну, ладно, послушаю. С места в карьер со старыми людьми нельзя. Тут подход нужен. Или, как сказала бы баб Клава, "нужон".
Глаза Клавдии Семеновны подернулись мечтательной дымкой:
– Как же жили-т весело раньше, иих! Вечером мелом набелим ноги, и вроде как в чулках на улицу идем. В потемках – поди разбери. Пляшем под гармонь, ног не чувствуем, до упаду. Уж за полночь, надо-те спать ложиться иттить. Подымались, вишь, ни свет ни заря, жизнь колхозная. А я бегу за гармонистом: "Сыграй ишо!". Утром вскочим на наряд, как не бывало, и только вечера опять ждем.
А ноныча что? Придут на свадьбу и ну бечь за стол. Сидять, жруть. Ну, право, как голодныя. Сами-то лоснятся и трескаются, а все равно жують. А до танцев и дела нет! И радости-то на лицах тоже нет.
Мы, конечно, не в пример впроголодь жили, каждому куску хлеба радовалися. Но главное веселиться умели. И песни пели на все голоса так, что душа разрывалась. Смеялися и шутили. И не пили, как ноныча. Хотя и выпивали, чего уж. Но дело твердо помнили.
Мы же, когда молодые, круженные, бежим, бежим, а куда бежим? Мама мне, бывалыча, говаривала: «Клав, посиди со мной, поговори хотя немножко!» И что ж я, сидела? Аж два раза! Бегла, хтозны куды. А теперь к Пасхе только что на могилке прибираемся, сыпем песочек. Как в глаза себе сыпем, чтоб не видать, как время бессовестно потратили не на родных.
Мужа мово мама-то привечала. Муж мой на все руки мастер был, и по характеру мужчина золотой. Тока припивать начал. Дрянь эта быстро прилепляется.
Уж как я его обихаживала! Встает он утром в день получки, я его кормлю завтраком, а сама прошу: "Ты уж получишь, иди сразу домой, родной, я тебе и стол накрою, и все, что хочешь, тебе будет, только приходи. У нас же сынов трое. Вот послушай, сколько всего надо купить, тому к школе, тому в секцию. А с бригадой своей свяжешьси, так, считай, половины получки и нет. А то и совсем не донесешь, как тою зимою. Помнишь, нет, еле дотянули потом? Ты же наш кормилец главный. И мать твоя с нами живет. Что там пенсии ее, семь рублев? Хорошо хоть непривередлива, все слушается, да ест, что дают".
Провожу его, а потом к пяти часам бегу с работы встречать. Когда и встречу, а когда и не видно миленочка маво. Или идет тепленький. А я рада-прерада! Под белы рученьки его возьму, и домой, домой скорей. Он, конеш, повыкобенивается и обматерит по-всякому, но идеть, слушается. А дома-то как шелковый: спать уляжется, выспится, свеженький. Я его борщом горячим покормлю, да опять ласково прошу прийти домой сразу. Дел ишо невпроворот. Когда послушает, а когда и нет. Иду тогда по посадкам прогляжу, по лавочкам. Найду, подниму, до дому доведу.
Но этось пустое, а он меня уважал и любил. И сынов мы с ним подняли, и ссорились нечасто. Да и мать его с нами тридцать годков вместе прожила. Мы с ней – душа в душу! Она ему все говорила, чтобы он меня любил. Потому нагляделась, как кругом со свекровками обходятся, да как мужей изводят.
Внуки у меня хороши, ой, хороши! Только девки в основном, пацан один. Он когда родился, я нарадоваться не могла. Другим сынам говорю: "Ну, хоть у Лексея – хлопчик, а то понарожали навозных куч!"
В этот момент во двор зашла почтальонша, средних лет женщина с косыми глазами.
– Здрасьте, баба Клава, – приветствовала она хозяйку, зыркнув на меня одним глазом. Другой при этом смотрел на Клавдию Семеновну. – Вот, пенсию вам принесла.
– Ох, пензию, – обрадовалась Клавдия Семеновна. – Спасибо, солнышко. Уж такая пензия у меня хорошая, даж помирать жалко.
– А это вот – Олежик, – представила она меня. – Вучитель. Истории всякие собирает. Про чулки вот ему рассказываю, да про жисть свою.
Почтальонша снова зыркнула на меня, теперь уже двумя глазами, посмотрела в упор, беспощадно-оценивающе. И ничего не сказала. Привычно подписала за бабу Клаву ведомость и распрощалась.
Я понял, что настал момент действовать. Если сейчас не начать расспросы, мы будем погружаться в воспоминания до морковкиного заговения.
– Клавдия Семеновна, у вас память такая прекрасная, на вас вся надежда (подольстить, подольстить, тут меду много не бывает). Можно я вам задам несколько вопросов?
– Коль знаю, скажу, – снова прожгла меня своими угольками баба Клава, – спрашивай. На память не жалуюсь. Что вчера было – ня помню, а про полвека назад – как ноныча.
– Хорошо. Скажите, вы не знали Петра Сергеевича Буженина? На Садовой улице он жил.
– Петьку-та что ли? А то как же! Их по-уличному "кравцовы" кликали, они там в "кутке" обитались.
Прекрасно! Похоже, я не зря сюда зашел.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Сценарий сериала
– Вот хорошо! Так они из местных? – от ощущения близкой удачи щеки мои загорелись, как у молодой девушки, завидевшей сердечного друга.
– Да сколь помню, жили там. И бабушка моя с ихней родня были, они завсегда знались. Мы-то уж нет, так, здрасьте-досвиданья, и весь сказ.
– Ну а отца Петра, Сергея, знали?
– Ну, а то нет! – глаза-угольки блеснули, бабка Клава разубалась. – Да его вся округа знала. Он ведь как напьется, так комедь на всю улицу. Упадет посередь дороги, и давай голосить. Жалится на судьбинушку, плачет. А иной раз песни орет дурнягой. За им родные выбегут, тянут домой. Только к воротам подойдуть, новый концерт пошел. Он упрется, как бычок, во двор нейдет, орет благим матом. То за штакет уцепится – оторвать не могуть, то раскорячится так, что в двери его не протолкнут. Артист был. Поутру бежит тише травы, как другой человек, "здрасьте" шепотом шепчет. Ни в жисть не подумаешь, что он вчера отчебучивал. Все его знали, любого спроси.
– Скажите, а не было такого разговора, что рода они дворянского, барского?
– Тю, – рассмеялась Клавдия Семеновна, – да какие ж баре будут кожу мять? А эти-то спокон веку тем и кормились. И дед ихний, и прадед, и детей учили. Да только никому ноныча оно стало не надо. То, как корова: никакого прибытку. И нос все воротят, раз в магазине есть. И не то им, что молоко магазинное – с химией. Так и кожемяки: ранея нужны были, да вся нужда вышла.
– А точно они кожевниками были? – все-таки решил переспросить я.
– Да тятя мой завсегда говорил: "Эти "кравцовы" только по делу своему хороши, а как за что другое берутся, так сикось-накось все у их. Даже пить, и то не могут, только шум да беспокойство. До прадеда всех знал, завсегда таки были!" А тятя мой человек честный, врать ни жисть не стал бы. Ты сам посуди, каки они баре?
Видимо, никакой ошибки. А Клавдия Семеновна продолжала:
– Папа мой – рассудительный человек. Тверезый, и аккуратист. Бывалоча, мужички соберутся что делать, так пока Семена Макаровича не дождутся, делов не делають. Степенный был человек, все обстоятельно устраивал. Нынешние-то – круженные: глаза вылупят и бегут сам не знать куда. Поналомають дров, накуролесят, одно расстройство. А там, глядишь, и запил от нервов, и пропал пропадом.
Настала пора главного вопроса. Тут или пан, или пропал. Ну, ни пуха.
– А у Петра Сергеевича, "кравцова", дети были ? Они-то где?
– Были, как не быть. Первый сын у их сразу после родов помер. Ой, как горевала супруга Петькина! Насилу успокоилась. Года только через четыре после того девчонку родила, Софушку. Носились они с ей, как с хрустальною. Но ничо, хоть не споганили ребенка своей заботою. Девка выросла видная, статная, да вдобавок умница. И душа у ее была добрая. Жаль не все у ей сложилось.
– Софья Петровна, значит, – уточнил я, больше для себя.
Все, товарищ Чувичкин, плакало ваше дворянство. Вместе с заграничным контрактом. Баста. Надо было сразу к бабе Клаве идти, а не по архивам да кладбищам шататься. Теряю нюх. Но самое печальное другое. Сами понимаете. Накрылась моя свобода. Накрылась моя Португалия. Что ж я за человек такой невезучий?
– Да, Софушка, а по батюшке – Петровна, – продолжала баб Клава. – Хорошая девка. Бежит, бывалоча, мимо, всегда поздрастается, улыбнется. Другие-то идут, как сено гнилое, ни живы, ни мертвы, через губу не переплюнут. А эта – нет, рада-радехонька всегда.
– А что с ней случилось? Где она сейчас?
– Бог весть. Как она тогда с Федькой Плойкиным связалася, так сама не своя стала. Может, женились бы да жили, но пошел у них раздор. А отчего – не поймешь. Она тогда подхватилась, да и уехала. Не послухала ни отца, ни матерь, только и видали ее. Все из-за Федьки этого, он ее с панталыку-то и сбил. Навроде и любовь у них была, а чо не сложилось, в толк не возьму. От него-то она и сыночка родила. Только уехала отседова подальше, чтобы никто не понял, шо да как.
Федя Плойкин… Ежкин кот! Я поймал себя на том, что даже мысленно выражаюсь, как коренной разуменец, дитя природы. Вот так вот выражаюсь – ежкин кот! Это же он, Федор Иванович. Его письма я всю дорог читал. И это он… Нет, это ж бразильский сериал какой-то. "Просто Мария". "Санта-Барбара" производства студии "Мосфильм".
– Клавдия Семеновна, скажите, а сыночка-то Софьиного как звали?
– Погоди… Как бишь его? Так Колькой же ж нарекли! Точно, Колькой.
Николай Чувичкин. Сын Федора Плойкина. Обалдеть. И что я теперь, скажите мне на милость, должен своему ненаглядному олигарху докладывать?
– А где сейчас Федор Плойкин?
– Да давно его не видала. Он в Белгороде ноныча живет. Раньше порой поддатый, нет-нет, да и наезжал сюда к дружкам, приходил со мной побалакать. А теперь-то ему и приезжать не к кому. Все поперемерли. Кто с водки, кто от рака, будь он неладен.
– А где в Белгороде Плойкин живет? У кого мне адрес узнать?
– А что там узнавать-та? Улица Нежная, шисдисят девять. Такой адрес. Дом от тетки ему достался. Старый такой дом, в Жилой слободе. Люся одинокая была, в Феденьке души не чаяла, все на него записала. А мы с ней-то дружили, я в гости ездила, адресок помню.
Хорошая была женщина, да заболела навеки и преставилась. Ее у нас и схоронили, возле мамы. А Федор как ухаживать за ней переехал, так и остался жить. Как-то приехала я к Люсе в гости, она уже болела сильно. К дому подхожу, Федьку встречаю. Бежит с сумкой. Куда, говорю, торописся? Он мне: живность, мол, надоть кормить. Кого там завел, интересуюсь? Да теть Люсю, кого же еще, отвечает. Люди поросят да курей держат, а у меня вон како хозяйство. Шутник. Но пить сильно начал. Эх, жаль он на Софушке не женился. А так пропал мужик, как не было.
Я поднялся.
– Спасибо вам, Клавдия Семеновна, вы мне очень помогли. С вашей памятью вам книжки писать надо.
– А неграмотная я – книжки писать. За пензию только научилась подпись ставить, да и то глаза не видять.
– Пойду, я. Спасибо вам.
– Ну, ты, милок, заходи. Чайку с брусничкой попьем.
– Зайду, – соврал я и вышел со двора с маленьким пряничным зеленым домиком.
***
Вернувшись домой, я увидел, что меня ждут. Виолетта Геннадьевна собственной персоной. Я вспомнил про двадцать обещанных встреч, про неслучившийся поцелуй, и мне стало неловко.
Учительница подошла ко мне вплотную, строго посмотрела в глаза. Мне захотелось начать оправдываться: мол, учил, случайно только не доучил.
– Здравствуйте, – сказала она.
– Вы опять хотите прогуляться по кладбищу? – спросил я.
– У вас довольно однообразная программа, – спокойно ответила Вита, – и странный выбор мест для прогулок.
Я почувствовал себя клоуном, за десять минут выступления не увидевшим ни одной улыбки на лицах зрителей. Ну, я не золотой рубль, чтобы всех радовать. И у меня все плохо. Миссия провалена, хоть и профессионально. И вообще, я уезжаю. Гастроли кончились, аплодисментов не нужно.
– Олег, простите, у меня не так много времени, – продолжила Виолетта. – Я, собственно, по делу. Для вас есть информация. Про Сергея Петровича Буженина.
Я сделал правильное, соответствующее моменту, лицо. Она же не знает, что мне Сергей Петрович уже не особо интересен.
– Смотрите, – она достала несколько листов. – Мой приятель из Франции прислал ссылку на мемуары некоего политического деятеля. Участник белого движения и все такое. Так вот, там подробно описано его знакомство с Сергеем Бужениным, который эмигрировал во Францию в 1918 году. Этот мемуарист с ним сотрудничал, они создали какое-то общество по взаимодействию с советской Россией.
– Странно, обычно общества по борьбе с большевизмом создавались, а тут…
– Всякие были. Так вот, Сергей Петрович скончался в 1921 году. Скоропостижно. Острый перитонит. В мемуарах описаны похороны. В общем, все, что вас интересует – тут, на листочках.
Информация Виолетты забивала последний гвоздь в крышку гроба дворянского происхождения олигарха Чувичкина. Вы – потомок кожевенников, дорогой Николай. Так вам и скажу. И посмотрю, как вы заплачете. Или даже гаркну: "А ну цыц, холоп!" Хотя, не буду гаркать, конечно. Я же не зверь.
– Вам это не интересно? – спросила Вита, про которую, увлеченный своими размышлениями, я и забыл.
– Виолетта, миленькая, интересно, очень интересно! Я уже потерял всякую надежду, и тут приходите вы. Мне хочется вас расцеловать, и только воспитание питерского сноба не позволяет этого сделать.
Она грустно улыбнулась. Потом сунула мне в руку листочки, развернулась и вышла в калитку.
– Не обижайся, но выглядишь ты, как идиот, – прокомментировал невесть откуда взявшийся Дима.
– А я и есть идиот, – уныло ответил я.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Царь Соломон и торцовочная пила
До комнаты я не дошел. Уселся в беседке и, как говорится, погрузился в глубокие, продолжительные раздумья. Тяжко мне было.
Что теперь делать? Португалия моя плакала, с этим я уже смирился. Но как поступить с неожиданно обретенным папашей-Плойкиным? Могу ли я, вот так, запросто, изменить судьбы двух людей? "Трудно быть богом". Да, действительно, трудно.
Допустим, я могу не сказать ничего и никому. Информация от бабы Клавы получена устная, документов нет. Приеду, расстрою Чувичкина сообщением о том, что происходит он из рода пьяниц-кожевенников, получу свой небольшой гонорар, и разбежались. Этот удар он, думаю, как-нибудь переживет. Николай же неплохой бизнесмен, раз заработал столько денег, правильно? Значит у него всегда есть запасной план. И не один, а целых пять. Изначально глупо было бы делать ставку на это сомнительное дворянство. Происхождение – ненадежная, скажу я вам, вещь.
Но это же отец. Кто-то всю жизнь ищет родственников, даже далеких, а тут – отец… А я промолчу. Получается, надо сказать?
И представил я себе, значит, как прихожу к олигарху Чувичкину с докладом. Лакей меня у входа встречает, принимает плащ и цилиндр. "Ожидают-с, – говорит, – даже чай не изволили пить-с".
Захожу, значит, в палаты каменные. Там Николай сидит в боярских одеяниях, на роялях играет шансон французский. Встает мне навстречу. На ногах – тапки туреченские с загнутыми носами, в глазах – надежда. Как, мол, оно там все? Как судьба моя решилась? Есть ли звезды на небе и моральный закон в сердце?
А я ему, прямо с порога, даже не отбив поклона земного: «Был я во Разумном во селе. Работал, головушку не преклоняя, денно и нощно. Много повидал дива дивного. Но главное диво, что никакой вы не боярин, а кожемякин сын! Так что сымайте ваш халат шелковый и тапки туреческие и идите обратно в грязь, откуда в князи вылезли. А еще лучше поезжайте во село во Разумное: там вас папа родный встретит. Нет, не тот, который полярник, а тот, который пьет горькую и в ус не дует».
Вскакивает олигарх в село Разумное ехать, но тут удар с ним случается от переживаний. Теряя сознание, он в последней двухчасовой речи благодарит меня сердечно, со слезой, и сумму гонорара удваивает одним махом. Вернее, удесятеряет. Полцарства отдает, короче. А другие полцарства между разуменцами делит.
И ставят разуменцы посреди поселка памятник Неведомому Богатому Брату. Памятник ставят, а сами уезжают на Бали жить. И теперь на месте Разумного – Луна-Парк, самый большой в мире. И ходит по нему грустный Микки-Маус. Плохо ему в России. Неуютно. Чужой он тут.
На скамейку подсел Дмитрий. Вытер о тряпку испачканные машинным маслом руки. Помолчали. Вдруг мне вспомнился наш разговор с олигархом Чувичкиным в ресторане. Он тогда сказал что-то загадочное. Какое-то странное слово. Аббревиатуру. А я не переспросил. И времени узнать не было.
– Слушай, Дим, а что такое ПГТ, не знаешь?
– Чего ж тут не знать, – ответил он. – Поселок городского типа. Разумное с семьдесять восьмого года ПГТ.
– А, – протянул я.
Как, оказывается, все прозаично. А я-то думал…
– Знаешь, о чем я думаю? – вдруг сказал Дима.
– О чем?
– О царе Соломоне.
– О ком?!
– О царе Соломоне.
"Все, – подумал я, – приехали. Мастер по изготовлению ключей из ПГТ, думающий о царе Соломоне, – это конец истории".
– Ведь вот же человечище был! – продолжал Дима, не слыша, разумеется, моих мыслей. – Он людей практически насквозь видел. Как рентгеном. Кто подлец, кто негодяй, а кто, так, – жулик мелкий. Представляешь, каково ему было? Это же мука, а не жизнь. А он – ничего, терпел. Даже целую книгу написал. Небось всех читать заставлял, царь же, попробуй ослушайся. А потом спрашивал: ну, как, мол, прочли? Они ему: да, царь наш мудрый, все от корки до корки прочли. Аж два раза .
Соломон смотрит на них: нет, не врут. И вправду два раза прочли. Тогда он спрашивает: "Ну и как, толковая книжонка-то?"
"Книг мы до этого видели мало, – отвечают ему, – потому как не придумали еще книгопечатания. Но лучше твоей и нет книги на белом свете". И вновь видит Соломон: не врут. Не лукавят.
"Так что, жить теперь по писаному будете?" – снова вопрошает великий царь.
"Только так, и никак иначе!" – отвечают в один голос. Все до одного отвечают. Но видит царь своим рентгеном: врут бессовестно.
Ну, что тут будешь делать? Казнить-то их можно, на то он и царь. Но, во-первых, царю без народа никак нельзя. А во-вторых, не для того он скрипел пером, гектары папируса с пергаментом изводил. Он ведь в надежде, что прочтут и одумаются, что жизнь свою непутевую исправят. А они – хоть убей. Врут и воруют. Воруют и врут.
И понял тогда Соломон, что в мире этом хорошо только немудрым. И тому, кто зла не видит. А когда он это понял, завел еще три десятка наложниц и успокоился. Но книгу оставил, не стал жечь. Может, кто и прочитает. И к бабам своим пошел. Мудрый человек был, как ни крути.
– Дим, ты это все серьезно? – спросил я.
– Почти, – ответил мастер. – Совсем серьезно я говорю только, когда выпью.
И тут вдруг я решил сделать то, чего никогда не делал. А именно положиться на судьбу. Почему, в конце концов, я должен решать все и вся сам? Пусть высшие силы поработают, если они есть, конечно.