Сталин. Рефлексия (10 ночей 1941 года)

Даже странно, что не считают у нас Колумба придурком – поперся искать путь в северную Индию, а наткнулся – на Америку. Ничего не понял, назвал тамошних туземцев "индейцами", отбыл восвояси и доложил королю: мол выполнил я задание Вашего Величества. Нет, был бы он русским – был бы придурком, но он европеец, а за ними мы не видим ни грехов, ни огрехов.

За нашими, правда, тоже не видим – если потеют и говорят что-то красивое. Но это не про тебя: ты слишком кровавый и слишком свой. Ты не Петр – ему за "окно" да за макет Европы на чухонских болотах все простили. И то, что народ на пятую часть сократился¹⁷, и то, что дворяне стали крепостными, и то, что крепостные окончательно стали рабами, и то, что бюрократы расплодились, как кролики, и то, что им губернии на кормление отдавали, и то, что большинство войн проигрывалось… Главное – слова. И – чтоб про Европу, да путь ее. И в нее…

Нет, тебя ждет судьба Ивана Васильевича. Не третьего – четвертого. Историкам (начиная с Карамзина, основоположника, так сказать) плевать на то, что при Грозном территория страны увеличилась почти вдвое: и не болотами приросла – Волгой, Уралом.... Это, мол, не он, это – его современники. А он – это опричнина, казни лютые, пытки ужасные, глумления над завоеванными. Вот и про тебя тоже самое будут говорить: репрессии, ограбление всех и вся, ликвидация свобод и свободомыслия… Все припомнят – кроме хорошего (разве может быть у тебя – рябого, рыжего, сухорукого – хоть что-то хорошее?). Ну кто будет помнить, что ты еще в середине двадцатых говорил: будет война, войну нельзя выиграть без танков, самолетов, инфраструктуры, а, значит, без военной промышленности, которую нужно создавать практически с нуля, создав перед этим – опять с нуля – промышленность тяжелую. И кто будет помнить, что все это благодаря тебе возникло (нет, то, что в результате грабежей и из-под палки – этого, конечно, не забудут). А вспомнят (напомнит же кто-то!), так скажут: мол, это не благодаря – вопреки. Или какой-нибудь будущий Милюков расскажет про тебя, как нынешний про Петра: дескать, действия твои были спонтанными, разрабатывались они коллективно, конечные цели реформ ты понимал лишь частично – в части, которую тебе тот самый коллектив захотел объяснить¹⁸. Точнее, смог объяснить – ты же не все был понять способен, инородец неотесанный. Оська корявый¹⁹…

Так что был бы не Сталин – все было бы и быстрее, и лучше, и без крови. Как в Европе. А то, что в Европе, когда в ней менялся традиционный уклад, кровь лилась не ручьями – реками, что с того? Время было другое, да и палачи были европейцами. А то, что Европа вся как один дружно легла под Гитлера – так это по случайности. Опять же, вследствие цивилизованности.

Но знай дарагой – о посмертной судьбе Грозного тебя сейчас можно только мечтать. Тебя не ненависть ждет – презрение. Ты, дарагой, на собственных глазах превращаешься в чеховского персонажа: "Скажи, меня правда здесь все ненавидят? – Да что ты, кто ж тебя ненавидит. Так, просто презирают."

Или – если повезет тебе, но не повезет твоему народу – полное забвение после полного уничтожения. Чтобы остаться в глазах "просвещенных" потомков ненавидимым (не презираемым, не забытым – ненавидимым), нужно в этой войне победить. Любой ценой. Ненависть тоже заслужить нужно. Победой. Лютой победой, лютыми методами. А какие еще могут быть, когда враг лютый?»

Сталина трясло. Он не был похож сам на себя – того, которого видели его соратники, нынешние и бывшее. С ними он сдерживал эмоции ("слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми", – помнил Сталин Екклесиаста, не зря учился в духовной семинарии), терпел, зачастую соглашался на арест кого-либо из них через многие месяцы после принятия своего решения. Именно соглашался, он же должен быть добрым и доверчивым: царь все-таки – его в пролитии крови убеждать надо.

Вот, Рычагов, например, тридцатилетний командующий ВВС РККА, полностью обязанный Сталину беспримерным возвышением (четыре года дистанции от курсанта до замнаркома), посмел сказать ему – публично! – "вы заставляете нас летать на гробах". Что ж, он всего лишь прекратил совещание, дважды сказав Рычагову "Вы не должны были так сказать", его бешенства (бешенства – не недовольства) никто не заметил (наблюдательные могли бы понять по неправильно употребленному "сказать", но это – наблюдательные…). И позволил вчерашнему лейтенанту походить еще пару месяцев в генеральских петлицах: с должности, конечно, снял, но из армии не выгнал – просто направил в академию Генштаба.

Сталин вспомнил о скороспелом генерале и подумал: «Пора. Погулял, щенок…» Он не стал делать какие-то пометки в блокноте – подобные решения вождь не забывал. Сегодня же напомнит о выскочке Лаврентию и даст (по его настоятельной просьбе, конечно) санкцию. А по какой категории²⁰. придется отвечать вчерашнему военлету – так это не вопрос сегодняшнего дня. Не до него сейчас.

Библиотека Сталина. Тухачевский, Пилсудский, Шапошников.Финская война.

«А до чего сейчас?» – Сталин окинул взглядом библиотеку и подумал: «Двадцать тысяч книг, все просмотрены, многие прочитаны, есть даже проштудированные, а толку? А был бы толк, если оживить их авторов? Клаузевица, например?».

Но взгляд председателя Совнаркома почему-то был обращен не на полки с томами классиков военного дела, а на отдельно стоящие книжки Троцкого, Бухарина, Радека, Каменева, Зиновьева… Для кого-то – "запрещенная литература", а для него – обычные "единицы постоянного и временного хранения".

Он стал вспоминать, как создавалось это книгохранилище (точнее, хранилища: книги были распределены по всем помещениям, где он мог находиться – от кремлевской квартиры до южных дач). Стоял май 25-го, он еще не был вождем и учителем, даже первым лицом государства не был. Тот же Каменев, председательствующий на всем, где можно было председательствовать, предварял его выступления одними и теми же словами: "А сейчас о работе канцелярии Политбюро нам расскажет товарищ Сталин". Крыса канцелярская – вот кем он был. Именно с той поры стал называть себя (в узком кругу, конечно, наедине с самим собой да при жене и детях) "секретаришкой". "Чтобы вылезти из дерьма необходимо знать, что в дерьме находишься. Чтобы перестать быть дерьмом, нужно знать, что им являешься," – вспомнил он свои умозаключения тех лет. Посему и унижал сам себя куда хлеще, чем делали его "соратнички" – злее буду. И параллельно создавал "подъемные механизмы", они же – механизмы личной власти. И себя, "великого", заодно создавал:

«Вроде, получилось.» Вчерашняя канцелярия политбюро превратилась в ЦК (слово "аппарат" мало кто употреблял, вызвали в ЦК – понятно, что не на пленум), должность генерального (или просто первого – как сейчас) секретаря – в главную должность страны, а сам он – в вождя, учителя, "Ленина сегодня", друга всех и вся, великого, гениального и т.д., и т.п.

«Придурки, – помянул он ушедших в небытие соратничков. – Не ленинская гвардия – тыловой обоз. А ведь предупреждал их Владимир Ильич: мол, как помру, вождя у вас не будет, неоткуда ему взяться. Сами посмотрите на моих ближайших сподвижников: Сталин – груб, Троцкий – не вполне марксист, Зиновьев с Каменевым – предавали раньше, предадут и потом, Бухарин не понимает диалектики, Пятаков – политики, про Молотова же вообще сказать нечего. Так что не выдумывайте нового вождя – живите по партийному уставу. Где нет вождей, а есть коллективное руководство. Вот и руководите коллективно: вместе вы – туда-сюда, а по отдельности – говно разной консистенции. Да, кстати: не забудьте Сталина с поста генсека снять, иначе он всех вас сожрет – не поперхнется…. С помощью своего "говеного аппарата"…. Впрочем, про аппарат он в другой бумаге сказал²¹. Но и здесь все вполне подробно объяснил, однако – не поняли. Потому что не хотели понимать. Потому что не хотели считать себя говном. Потому и не хотели, что им были....

Каждый из них считал себя равным Ленину: среди "старичков" исключений не найти – разве что Троцкий. Он ставил себя выше вождя, сам считал себя вождем, Ленин для него так – временная фигура и постоянный обидчик. Двести девятнадцать только письменных оскорблений, такая вот статистика. Знал ли ее соратничек, мне неведомо, но слова-то не мог не запомнить, все эти "пустозвон", "свинья", "негодяй", "подлец из подлецов", "проститутка", ну и "иудушка", конечно, главное определение, классическое, можно сказать. Не из Библии Иуда – из русского романа, родной-родной нам Иудушка. В самом деле, похож: даже на ленинские похороны не приехал – не захотелось отпуск прерывать, устал, видите ли. Народ его речь ждет, а он в Крыму волосатое тело греет. И вместо него какой-то Сталин на трибуне что-то говорит – и все по существу. Теперь эту речь школьники учат: "Клятва Сталина", даже фильм такой сняли. А ведь могла быть "Клятва Троцкого". Не всякий оратор – политик. А вот наоборот….»

Сталин и сам был не в восторге от ленинского "Письма к съезду". Ему нравилась другая работа "позднего" Ильича – "Очередные задачи советской власти":

"Мы пойдем себе своей дорогой, стараясь как можно осторожнее и терпеливее испытывать и распознавать настоящих организаторов, людей с трезвым умом и с практической сметкой, людей, соединяющих преданность социализму с уменьем без шума (и вопреки суматохе и шуму) налаживать крепкую и дружную совместную работу большого количества людей в рамках советской организации. Только таких людей, после десятикратного испытания, надо, двигая их от простейших задач к труднейшим, выдвигать на ответственные посты руководителей народного труда, руководителей управления. Мы этому еще не научились. Мы этому научимся", – этот отрывок Сталин помнил наизусть. И вывод из него сделал очевидный, куда более точный, чем вывод Учителя. Тот наивно думал, что "…переделка старых, почти исключительно агитаторских навыков – дело весьма длительное. Но невозможного тут ничего нет…".

«Нет, из болтуна организатора не сделаешь. Одно исключение – Троцкий, но он сам себя сделал. Без помощи Ленина, без помощи партии. И еще вопрос, что в нем, Троцком, главное – организаторские способности на уровне выше среднего или высочайший, на уровне Мирабо, ораторский талант. Но это – мелочи, суть не в них. Организаторы – не ораторы! – вот, кто нужен стране. И их, организаторов, будут не только слушаться, но и слушать. Ловить каждое их слово, задумываться над каждым их словом. Не из под палки (хотя и палка не помешает) – ради здравого смысла. Всякому нужно знать, что собирается делать вождь, ибо делать это предстоит не только вождю. И не столько вождю.

Ораторский дар – вещь не лишняя, но все ж не необходимая. Хватит и простого умения внятно излагать свои мысли. И наличия этих мыслей.

А мыслей этих у молодого Сталина хватало, просто он иногда побаивался их высказывать. Ему самому было противно, когда какой-то партийный неуч говорил какую-то банальность (или просто чушь) на религиозные темы. Но это ему, вполне даже образованному богослову, было противно, а остальные головами кивали, словечки столь же глупые вставляли. И не потому, что дураки – просто неучи. Кто из них знал эти мудрые слова: "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас."²²

«Но подобная необразованность в партийной среде – вещь вполне извинительная, да и незаметная вовсе. Здесь можно спутать Ветхий Завет с Новым, Апокалипсис с Екклесиастом – да хоть Талмуд с Торой! – но попробуй спутать Канта с Шопенгауэром, Толстого с Достоевским, Моцарта с Бетховеном…

У них, соратничков, было время все это изучать. Сидели себе в европейских кафе, пили кофеек, жрали пирожные…. Читали все, что попадется под руку (или что товарищи посоветуют), обсуждали, спорили… Он же Россию не покидал, банки да почтовые обозы грабил, на этот их кофеек зарабатывал. А его за это презирали – плевали, ублюдки, в руку дающего. И сейчас приедет в Россию иноземная знаменитость, напросится на прием и давай разглагольствовать: мол, "за Вами десятки лет подпольной работы, Вам приходилось подпольно перевозить и оружие, и литературу, в Вашей биографии имеются моменты, так сказать, разбойных выступлений, Вы неоднократно подвергались риску и опасности, Вас преследовали. Вы участвовали в боях"… И все это говорят лишь для того, чтобы задать вопрос: "Вам пришлось быть за границей очень недолго. Считаете ли Вы это Вашим недостатком, считаете ли Вы, что больше пользы для революции приносили те, которые, находясь в заграничной эмиграции, имели возможность вплотную изучать Европу, но зато отрывались от непосредственного контакта с народом, или те из революционеров, которые работали здесь, знали настроение народа, но зато мало знали Европу?²³". В самом деле, кто лучше: оторвавшийся от русских корней образованный европеец или не покидавший Россию полуграмотный, но геройский бандит?

Читают Троцкого заграничные знаменитости, помнят небось, что "Сталин, в качестве так называемого практика, без теоретического кругозора, без широких политических интересов и без знания иностранных языков, был неотделим от русской почвы"²⁴. И спрашивают себя (а потом меня): что это за почва такая, заменяющая теоретический кругозор да широкие политические интересы вместе с иностранными языками? Позволяющая победить тех, кто всем этим обладает? Это что – русские сказки? Или грузинские легенды? Соловей-разбойник в тигровой шкуре, сдобренный случайными цитатами из Маркса-Ленина?»

Он тогда нашелся, что ответить, но не только потому, что обладал природным умом – хватало и других источников. Первоисточников. Собираемых с 25-го в его собственной библиотеке:

«Не только у Ленина, но и у Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Молотова, да что там Молотова – у Демьяна Бедного! – нечто подобное было. И посему никто бы не посмел обвинить "секретаришку" в нескромности.

(Все помнят тифлисский скандал начала двадцатых, окончившийся дракой Орджоникидзе с неким "старым грузинским большевиком". Тот обвинял Серго именно в нескромности: мол, партийный стаж у нас одинаковый, но ты разъезжаешь на казенной лошади, а я пешком хожу. И плевать, что ты какой-то пост занимаешь, а я сижу без дела. Где справедливость? Подробности скандала все забыли, но "личная нескромность", да "партийное чванство" к Серго приклеились на всю жизнь. Недолгую жизнь, к сожалению. К сожалению?)

В общем, приказал ты Ване Товстухе²⁵ создать библиотеку: все чин по чину – с должностью библиотекаря в секретариате. И на вопросы своего помощника ответил письменно:

"Записка библиотекарю. Мой совет (и просьба):

1) Склассифицировать книги не по авторам, а по вопросам:

а) философия;

б) психология;

в) социология;

г) политэкономия;

д) финансы;

е) промышленность;

ж) сельское хозяйство;

з) кооперация;

и) русская история;

к) история других стран;

л) дипломатия;

м) внешняя и вн. торговля;

н) военное дело;

о) национальный вопрос;

п) съезды и конференции;

р) положение рабочих;

с) положение крестьян;

т) комсомол;

у) история других революций в других странах;

ф) о 1905 годе;

х) о Февральской революции 1917г.;

ц) о Октябрьской революции 1917 г.;

ч) о Ленине и ленинизме;

ш) история РКП(б) и Интернационала;

щ) о дискуссиях в РКП (статьи, брошюры);

щ1 профсоюзы;

щ2 беллетристика;

щ3 худ. критика;

щ4 журналы политические;

щ5 журналы естественно-научные;

щ6 словари всякие;

щ7 мемуары.

2) Из этой классификации изъять книги (расположить отдельно):

а) Ленина,

б) Маркса,

в) Энгельса,

г) Каутского,

д) Плеханова,

е) Троцкого,

ж) Бухарина,

з) Зиновьева,

и) Каменева,

к) Лафарга,

л) Люксембург,

м) Радека.

3) Все остальные склассифицировать по авторам, отложив в сторону: учебники всякие, мелкие журналы, антирелигиозную макулатуру и т.п.

И. Сталин».

Минут двадцать-тридцать писал товарищ Сталин эту записку, хранятся в его архиве эти несколько листков из ученической тетради²⁶: есть шанс, что потомки будут знать – вождь-то у их предков был вполне даже образованным….

Именно потомки. Это в Англии современники Черчилля не поминают каждый день о том, что нет у него высшего образования. Школа средняя, да школа кавалерийская (полуторагодичная) – вот и все его "университеты". И не напоминают постоянно народу, что в средней школе он оставался на второй год, а в военную поступил с третьей, кажется, попытки. Притом сдавал экзамены в пехотную, а поступил в кавалерийскую (где был недобор и принимали всех – лишь бы на экзаменах не провалился). Не знаю, есть ли в Англии поговорка "чтение – вот лучшее учение", у нас то она есть, только никто ее не воспринимает как истину. Четыре слова в рифму – не более. А те же британские историки, хлеб которых в не малых количествах ел и ест господин Черчилль, хоть и ругают его, но в безграмотности не обвиняют. Максимум, что себе могут позволить, так это сказать: по уровню своих знаний вчерашний кавалерист – лишь средний доктор наук. И это в стране, где можно говорить все. Будь такое у нас – с дерьмом бы смешали. И его бы, Сталина, смешали, если бы он позволил. Но он не позволит. Говорить не позволит – думать не запретишь. А думают они именно так – что ученики дореволюционных приват-доцентов, что выпускники института красной профессуры. Что в Академии наук, что в Комакадемии (пока была). Это Россия: здесь интеллигенция размножается из всех и вся – из дворян и помещиков, из рабочих и крестьян, из коммунистов и монархистов, из сирых и убогих, в воле и в неволе…»

Сталин вспомнил книгу Черчилля про первую мировую войну²⁷. Ее в сокращенном виде перевели и издали пятитысячным тиражом: для всех – не только для высших советских руководителей. Хотя вряд ли кто-то из членов политбюро, совнаркома, секретарей и зав.отделами ЦК ее читал.

А он прочел, прочел внимательно, с удовольствием даже. Ему как-то рассказали, что Конан Дойл считал Черчилля лучшим стилистом среди современных писателей. «Может быть, – подумал тогда Сталин. – И не просто стилист – еще и умница. Кто бы еще так внятно и здраво смог подвести черту под Гражданской войной:

"Нельзя сказать, что русские националисты погибли от недостатка оружия. Не недостаток в материальных средствах, а отсутствие духа товарищества, силы воли и стойкости привело их к поражению. Храбрость и преданность делу горели в отдельных личностях; в жестокости никогда не было недостатка, но тех качеств, какие дают возможность десяткам тысяч людей, соединившись воедино, действовать для достижения одной общей цели, совершенно не было среди этих обломков царской империи. Железные отряды, действующие при Морстон-Муре, гренадеры, сопровождавшие Наполеона в его походе ста дней, краснорубашечники Гарибальди и чернорубашечники Муссолини были проникнуты совершенно различными моральными и умственными устремлениями… Но все они горели огнем. У русских же мы видим одни только искры."

«А как он о нас, тех "нерусских", что взяли власть в Октябре семнадцатого: "собрание крокодилов с образцовыми интеллектами". Если бы кто из соотечественников назвал большевистское руководство "крокодилами", он бы не преминул добавить: "с интеллектами, размером со спичечный коробок". При этом встал бы навытяжку, тряхнул головой, глаза бы закатил: "вот как я их". Интеллигент, что с него взять…

А ведь у меня по меркам Российской Империи было вполне приличное образование.» Два курса семинарии давали возможность их обладателям, что пожелают служить в армии, прийти на сборный пункт, не дожидаясь призыва, и стать вольноопределяющимися первого разряда – то есть теми, кому через девять месяцев военной службы присваивается офицерское звание. «Выше разряда не было: инженеры, врачи, философы – все в нем. Смешной критерий, но за отсутствием другого…

Сейчас, конечно, другие ориентиры. Он имел о них представление, как то спросил у одного молодого наркома: сколько предметов вы изучали в вузе? Тот сразу не ответил, что-то мычал про какой-то вкладыш, но к вечеру отзвонился: мол, около пятидесяти, товарищ Сталин.

Один предмет – один учебник. А сколько у него этих учебников, то есть монографий, в библиотеке? Процентов двадцать от общего количества книг? То есть четыре тысячи? Ну ладно, не все прочитано, многими книгами я пользовался лишь как справочниками, но хотя бы каждый десятый учебник изучен? Четыреста книг? Поделим на пятьдесят – восемь получится. Восемь высших образований – как минимум.

Есть чем гордится», – Сталин постепенно успокаивался.

Ежедневно на чтение он отводил по 2-3 часа. Он лукавил, говоря "моя дневная норма – страниц 500", хотя мог читать со скоростью 3-4 страницы в минуту. Но не монографии или сборники научных статей – их он читал медленно, вдумчиво, делая пометки, загибая страницы.

«Интересно, – подумал вождь, – а высшее военное у меня есть?» В конце двадцатых он перечел уйму дореволюционных книг о войнах древних ассирийцев, греков и римлян, затем стал читать о войнах более современных. И советских авторов тоже читал, в том числе для принятия "решений".

«По Тухачевскому, например. Нет, то, что Тухачевский враг, было понятно и без книг. Креатура Троцкого, но не верный сторонник "Иудушки" – совсем даже отдельный "объект разработки".

Если бы Тухачевский осуществил свой переворот, он бы не стал приглашать былого покровителя возглавить страну: мол, берите бразды, друг и благодетель… Он бы решил "вопрос Троцкого" вполне по-сталински, но все же с учетом своих предпочтений: не ледорубом – десятитонной бомбой. Создал бы нечто, не имеющее аналогов в мировой истории, какую-нибудь дивизию агентурно-активной разведки, каждому бойцу выдал бы по иностранному паспорту да по килограмму тротила – и гори все синим пламенем. Или красным. Любил размах сволочь, очень любил.»

Нет, то что Тухачевского – вместе с ближайшими соратниками – нужно изолировать, вопросов у Сталина не вызывало. Вопрос был в другом – он может понадобиться или без него можно обойтись? Если завтра война? Как в песне…

"И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью могучим ударом" – зазвучал в голове вождя лихой напев: «И удар не могуч, и земля не вражья, и кровь не малая. И не пошлешь в войска легендарного полководца. Чтоб принял командование, чтоб повел армию на "вражью землю", чтоб "разгромил"…

Некого послать. Или почти некого. Жукова, разве что.» Он и послал его вчера к Кирпоносу, на главное направление немецкого удара, а к Павлову²⁸ отправил Кулика: так, на всякий случай. Правда, с Куликом он послал в Белоруссию и Шапошникова, но ненадолго: «Шапошников нужен здесь.»

Сталин посмотрел на лежащие на его столе донесения.... «Зачем? Зачем мне эти бумажки? И мало их, и информация непонятно откуда, да и вообще…»

Он вспомнил слова Пилсудского: "донесения пишутся для начальства, они всегда имеют цель не только отчитаться в чем-либо, но и подспудно склонить начальника к тем или иным мыслям, к тем или иным решениям в отношении пишущего это донесение".

«Умница. Такого врага я бы не бы расстрелял. Такого беречь нужно – для войны. Для победы. И до победы. Держать в своем обозе – как Кир Креза.»

Сталин не случайно помянул польского диктатора. Он внимательно прочел его книгу²⁹, изданную в СССР в середине двадцатых, так сказать, для широких слоев населения. И перечел в 37-м, когда готовил "решение".

«Удивительное дело, у Пилсудского не было ни военного образования, ни полководческого опыта (да что там полководческого – боевого не было), но ведь победил! Ту самую, которая "всех сильней". А потом еще вдоволь поиздевался над проигравшим Тухачевским, который даже после разгрома хорохорился, молодцом себя считал. Интересно, это по его инициативе (не только Буденного?) песня появилась, в которой "помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки"? Псы-атаманы – бог с ними, может и помнят на том свете, а вот паны (там же) вспоминают не клинки – задницы бегущих конармейцев. И лагеря, где их – всех, до единого – уморили голодом. Панам это отлилось, санкцию на расстрел польских офицеров он дал больше года назад. Слава богу, не всех: наиболее заметных, сидевших во внутренней тюрьме Лубянки, вообще не расстреливали. И не будут расстреливать – нужно же кого-то предъявить новым союзникам. Тому же Черчиллю. Ситуация…»

Сталин вновь бросил взгляд на полку, где стоял томик Пилсудского, и стал вспоминать слова покойного "председателя Польши".

«Сделал поляк из Тухачевского котлету, дважды сделал. Сперва в бою, затем – в книжке. Почерк мастера: минимум обидных слов, никакой ненависти – только презрение. Чеховское….

Все оскорбительное – пара фраз с общей оценкой брошюрки: "книга, полная исторической фальши", "кто-то грязными руками публицистики прикоснулся к великому и чистому делу военной истории". Ну там еще "играл словами без содержания". А в остальном – что-то вроде беспристрастного обвинительного заключения:

"отсутствие в лекциях обобщенного анализа его деятельности в качестве главнокомандующего";

"доктринерская слепота автора";

"чрезмерная абстрактность книги";

"абстрактность стратегического мышления";

"управление армией как раз таким абстрактным способом";

"неумение увязывать свои мысли с повседневной жизнедеятельностью войск";

"публицистический метод расчетов";

"ошибка в расчетах, произведенных без учета второго хозяина войны, каковым является военачальник противной стороны";

"отсутствие стремления решить проблему борьбы с пространством, которое он не мог, не был в состоянии заполнить войсками".

И итоговый вывод: "упорное топтание мыслями вокруг подобных проблем у полководцев почти всегда неизбежно ведет тоже к топтанию, но уже ногами солдат, неутоптанной земли полей сражений с огромными затратами времени и сил".

Зачем нашей стране Тухачевский? Топтаться мы и без него можем. А также бежать "быстрее лани". Эксперт высказался, начальство согласилось, решение принято.

А ведь дал сей эксперт и другое заключение. В отношении Сергеева, комдива Сергеева. Его книгу³⁰ на ту же тему Пилсудский назвал "жемчужиной", "выдающимся произведением". Что ж ты его "по первой категории"? Он ведь не чета Тухачевскому: не вшивое юнкерское училище – Императорскую Николаевскую³¹ окончил; не пару месяцев в Русской армии воевал, а все три года империалистической; к нам не подпоручиком – подполковником пришел. Это ж не твой враг: ты ж не Троцкий, ты ж не плацдарм для мировой революции строишь – великую державу. Царским подполковникам такая задача очень даже нравится. А те из них, кто умен, все это понимают без твоих слов, потому как способны догадаться, почему ты старую задачу не снимаешь. Сергеев же при царе не в пехоте – в разведке служил. И не в полковой: в дивизионной – с мозгами, стало быть, все в порядке. Опять же, книгу хорошую написал, в академии Фрунзе оперативное искусство преподавал, а ты его – к стенке. Смог бы он сейчас помочь? Вместо Кулика?

Может, и смог бы. Командовал бы чем-то, может, и уцелел бы. Как этот, как его, Рокоссовский, кажется. Но Евгений преподавал, значит, мог агитировать. И не в среде простых курсантов – в среде высшего комсостава; каждый год – новый сбор, так он мог все "сливки" РККА не на то настроить. Посему смотрел ты на его фамилию в списке без особого внимания – преподавателем больше, преподавателем меньше…

А вот Тухачевским ты занимался куда дотошней. Да, он нигде не учился, да, нес с трибун все, что в голову придет, никоим образом не озадачивая своих "моментов"³² необходимыми расчетами. Что ж, есть у человека такая проблема, снял ты его с Генштаба после завирально-разорительного призыва дать армии пятьдесят тысяч танков к следующему, двадцать восьмому году (и сейчас во всех армиях мира их в несколько раз меньше): но ведь много лет прошло – мог и поумнеть. Поэтому взял ты его более-менее свежие труды (набралось с десяток брошюрок страниц по двадцать пять-тридцать – вот и все "теоретическое наследие"), положил рядом трехтомник Шапошникова "Мозг армии" и стал сравнивать.

Сравнивать было нечего. Ура-ура, рабочий класс всегда за нас, крепить оборону и прочее "взвейся-развейся". Нет, это не цитаты от Тухачевского, ты ничего не запомнил из его трудов, разве что вспомнил слова Пилсудского про "доктринерскую слепоту". И не увидел ты там ни одной ссылки на труды других военных теоретиков, классиков, в том числе. Такие книжки можно читать с той скоростью, что ты озвучивал своим подчиненным – сто страниц в час, двести. Правда, не пройдет и десяти минут, как появится вопрос: ты что-нибудь новое узнал? У Шапошникова все по другому: исторический анализ, каждая мысль автора вытекает из мыслей предшественников – быстро не прочтешь. Потому непонятно, по какой категории провести "Мозг армии": по военной истории, или по военной теории? Это с категорией Тухачевского все понятно – "первая" и никакая другая.

Надо возвращать Шапошникова. Слава богу, не из лагеря: снят он с поста начальника Генштаба по "внешнеполитическим", назовем их так, соображениям».

Он поссорился с Шапошниковым накануне Финской войны. Сталину она казалась легкой, чем-то вроде маневров, и когда Шапошников представил свой план, где предполагалось забрать со всех округов авиацию, танки, артиллерию, саперов – да все практически, пехоту разве что чуть-чуть им оставить – разместить все это под Ленинградом и тогда уже двинуть на Финляндию, вождь не смог скрыть своего раздражения. В итоге план было поручено составить командующему округом Мерецкову, он же и возглавил наш "контрудар". Весь декабрь Красная армия пыталась прорвать линию Маннергейма, но даже не смогла дойти до основных укреплений – лишь зону заграждений прошла. В итоге пришлось создавать отдельный фронт, ставить во главе этого фронта Тимошенко, а все планирование опять поручить Борису Михайловичу. Единственному человеку из постоянного окружения, которого Сталин звал по имени-отчеству.

«Заслужил. Был во всем прав: там, где территория не была прикрыта линией Маннергейма, местность была практически непригодна для наступления – сплошные озера, болота, да чащобы. Рай для обороняющих и ад для нападающих. А к линии войска было можно доставить только своим ходом, до границы хоть вела одна железнодорожная ветка, но – до границы. А дальше – иди сотню-другую верст (а то и третью) по снегу, тащи на своем горбу вооружение-снаряжение, танки из сугробов вытаскивай. И все это под присмотром финской разведки: сидят бойцы и все, что видят, сообщают своим по рации. А у этих своих, финнов, то бишь, проблем с переброской войск нет – с той стороны дорог не счесть.