Сказки старого Волхова

5

Жена хозяина не мешала мужскому разговору и не появлялась в горнице без толку, поэтому рассмотреть ее Болеслав сумел только сейчас. Румяна казалась похожей на большую спелую грушу, полная и румяная, что и соответствовало ее имени. Сильные руки, в кости широкая, через одежду выделялась объемистая грудь. Бабы часто раздаются опосля родов, а потомства и не видать. Правда, в селе поговаривали, что у кузнеца молодая дочка имеется. Интересно, где ее прячут, подумал Болеслав, но спрашивать не решился.

Хозяйка молча проводила гостя в сарай, почти до верху наполненный сухим сеном. Душистый запах скошенной травы обволакивал и усыплял.

– Ты высоко не забирайся, – дует там. Но и особо низко не ложись. А то мышка придет, хвостик отгрызет, – прыснула в кулачок Румяна, но продолжила уже серьезно: – Я запирать тебя не буду. Зверья не бойся, если что, Дружок в обиду не даст. Хотя, ты и сам не боишься, да? Ну, спи, герой!

Когда жена кузнеца, мерно покачиваясь, ушла, Болеслав все-таки вскарабкался как можно выше, туда, где почти у самого потолка виднелась узкая щель. Ночной воздух приятно защекотал нос и обдал лицо свежестью. Тут из сруба просто вытащили одно бревно, дабы сено не прело в закрытом сарае. Удобно устроившись рядом с продолговатой дырой, Болеслав разглядывал окрестности, которые еще не скрыла ночная мгла.

Серая дымка потихоньку поглощала верхушки деревьев, качающих кронами. Звезды светили ярко, но утром наверняка будет туман, а то и дождь. Вновь потянуло лесными запахами: грибной прелью, сосновой хвоей, начавшейся облетать листвой. Последний летний месяц выдался чудным. Вроде не холодно, но уже и не жарко.

Болеслав задумался. Ему было непонятно, почему все-таки волки не стали нападать и ушли в лес. Горазд тоже недоумевал по этому поводу. Как можно забыть полупрозрачную тень, что будто бы приказала лесным хищникам не трогать людей? Кто это или что? Неведомо.

– Эй, парень, не спишь? – вывел из раздумий тонкий голосок. Болеслав обернулся на сеновал, но никого не увидел.

– Не туда смотришь, – хихикнула невидимая девушка. – Дай руку.

Болеслав выглянул наружу и увидел ладное девичье личико. Незнакомка стояла на приставленной к дому лестнице, чуть-чуть не дотягиваясь до проема в стене. Болеслав, недолго думая, протянул ей руку и втащил вовнутрь.

Вот откуда эта краля взялась? Ночью к незнакомому залезла. Болеслав, конечно, ладный был, далеко не урод, да вот только в родной Медвежке никто ему из свободных девиц не нравился. Да и сами они в полюбовницы не шибко навязывались.

Надо бы посмотреть, что это за совушка в ночи залетела?

Девка оказалась пригожей. В длинном, узорчатом сарафане, упругая коса до пояса, на лицо – симпатичная. Красавица села рядом, на сене, подогнув коленки, и охнула, томно взглянув.

Луна между тем осторожно посветила в сарай, и мерцающий холодный свет нечаянно прогулялся по незваной гостье.

Ох, хороша девчонка! Темно-рыжие, слегка вьющееся волосы, перетянутые красной лентой, сама пригожа, родинка у левого глаза, точеный носик, чуть пухлые губы. Тело стройное, пониже плеч выделяются аккуратные холмики грудей. Все, как положено по природе.

И почуял Болеслав, что разум теряет. В голове птички запели звонкие, бабочки крыльями замахали. Будто бы отворились воротики резные в сад чудесный.

– А что через дверь нельзя зайти? – выспросил Болеслав.

– Можно… Да только больно она скрипучая… Да и… – девушка покраснела и опустила глаза.

– Что – и?

– Да ладно… Расскажи мне лучше, откуда ты, такой чудной? Видела я, как ты волка приложил, сильный ты…

– Болеслав я, младшой сын Усыни. Слыхала о таком воине?

– Отец сказывал… А я Олеся, Гораздова дочка. Кузнецова Олеся, – ответила гостья, слегка взмахнув ресницами.

– А что я тебя в доме не видел?

– Дык, меня отец в строгости держит… Всякому не показывает… Коли узнает, что я тут с тобой, так не сдобровать нам обоим.

– Ну, это ж не я к тебе в постелю забрался, – хмыкнул Болеслав, но сразу замолчал, поняв, что не те слова сейчас надобны.

Олеся вновь зарделась, словно спелая вишня. И подумал молодец, что неспроста это все.

– А ты что не спишь?

– Догадайся… – слегка потупив взор, ответила Олеся.

Девица явно не поболтать пришла… Болеслав осторожно тронул Олесю за плечо, и она склонилась к сильной мужской руке, подставляя губы для поцелуя. Не сробел Болеслав, поцеловал деву в губы алые да погладил плечи нежные. Начала она дышать быстро, перси напряглись и вздыбились, чудным запахом обволакивая.

Но тут Олеся чуть отстранилась. Она не спешила сразу же падать в объятия малознакомого.

– Ты не думай, Болька, что я распутная! Нравишься ты мне, – прошептала Олеся, пряча глазенки хитрые. – А кузня наша на отшибе стоит, мало кто из парней заходит. Разве что вои княжьи. Да и идут они к отцу, кобылу подковать али меч сладить… А вои-то, у них в каждой деревне по зазнобушке… Сегодня здесь защитничек, завтра – в походе дальнем, а послезавтра нет уж милого, одна могилка в чистом поле! Вот тебе и вои!

Болеслав между тем, хоть и продолжал слушать Олесю, но непрерывно поглаживал тело младое, девичьей красотой пышущее.

– Да и честно скажу тебе, хрома я на ножку левую, – продолжала кузнецова дочь. – В младенчестве мамонька уронила. Бывает, в соседних селах да на ярмарках парни-девицы хороводы водят, а я не хожу, стыдно мне. Как спотыкнусь, так и засмеют. Вот и кукую тут, одна-одинешенька. Так вот, Болька… Ну, поцелуй меня еще, больно сладостно ты целуешь!

Кто ж знал, что Олеся так страстна окажется? Закричала милая во все удовольствие, в глазах заискрилось да потемнело, запрыгали оранжевые зайчики, ушами хлопая; а петух предательски прокукарекал… И сразу потолок в раю обвалился!

Собака отчаянно залаяла, шум-гам, переполох. Вскоре послышался и крик разъярившегося кузнеца.

Болеслав недалече думал, чмокнул Олесю в губы, шепотнул любовно и осторожно помог вылезти через щель обратно, наружу сарая. Сам же сплюнул сушеную травинку, туго завязал портки и решил спуститься пониже, как хозяйка Румяна советовала. Однако не рассчитал силушку, зашатался и кубарем скатился прямо под ноги злого Горазда.

Кузнец уже стоял в распахнутых дверях с огромным сверкающим топором.

– Где Олеська, паршивец! Зарублю прелюбодея! – кричал возмущенный папаша, и его всклокоченная борода развевалась на ветру, делая более выразительными безумные голубые глазищи. Лицо горело злобою, как у Перуна, молнии мечущего. Кузнец сгреб парня левой рукой за шкирятник и угрожающе помахал топором перед носом. – Где Олеська, ирод?

А Болеслав скромненько притворился дуриком. Сладко зевнул, удивляясь и притворствуя, слова нарочно запутал:

– Какая леска? Мы что, на рыбалку собрались?

– Ирод! – кузнец гневно отшвырнул Болеслава и полез на вершину копны, шаря у себя под ногами и матюгаясь.

Вскоре кузнец подобрался к узкой щели, внимательно осмотрел и ее.

– А-а, вот оно! – Горазд что-то поднял и гневно потряс над головой, но дальше зачем-то еще сунулся и в само отверстие.

Болеслав понимал, что сейчас гневный отец увидит лестницу и все поймет.

– Проклятье!

И тут вместо всего грузного тела кузнеца в сарае остался лишь полный зад да босые ноги, смешно болтающиеся над потолком. Рассмеялся Болеслав – Горазд просто застрял между сеновалом и двором!

Собака продолжала громко лаять и уже перебудила всех. Всполошились куры, захрюкали поросята, сивый мерин заржал, забил тяжелым копытом.

Во дворе появилась Румяна, потягиваясь и хлопая заспанными глазами. Болеслав, изображая невинно разбуженного, спокойно вышел через дверь из сарая и, обойдя его, увидел другую половину кузнеца, застрявшего в узкой щели. Верхняя часть туловища с топором в одной руке и красной ленточкой в другой (знать, обронила ее девица!) жутко материлась и пыталась дотянуться до лестницы. Топор периодически вонзался в нижние бревна, но ничем не мог помочь ни руке, ни другим частям тела. Вторая рука потешно размахивала ленточкой, кружась, словно знамя победы над взятой крепостью.

– Горазд, ты шо, застрял? – запричитала Румяна, она уже кинулась было подать мужу руку, однако, остерегаясь случайно попасть под шальной топор, остановилась.

И тут на двор вышла Олеся, лукаво улыбнулась и спросила отца, что же он делает.

– А-а, бесстыдница, вот я тебя! – еще больше разошелся кузнец и резво дернулся вперед, царапая вислый живот деревяшкой. Бревно под телом треснуло да прогнулось, и Горазд наконец-то полетел вниз, на сырую землю. Как еще топором не поранился?!

Олеся подошла поближе, ловко вытянула из ослабшей руки кузнеца свою алую ленточку и мило улыбнулась:

– Спасибо, батюшка!

Горазд не успел и голову поднять да ответить подобающе, как Олеся уже скрылась в темной избе.

Через некоторое время и остальные успокоились, вернувшись в дом. Болеслав тоже отправился в сарай, чтобы успеть немного поспать до рассвета.

6

Резвый конь пал от вражьей черной стрелы. Усыня быстро вскочил на ноги и поднял над головой тяжелый меч, багряно сверкающий на солнце. Опешили вороги на одно мгновение, но вскоре вновь двинулись на славянина. «Бить! Бить и разить! Напоить сталь жаркой кровию! За Русь, за землю родную, за слезы вдов, за поруганную честь девичью!» Зычно прокричал русский вой и рьяно бросился на нечистых. Вьюгою закружился огненный меч в сильных руках. Полетели наземь песьи шапки, а с ними и головы, забряцали по земле руки отрубленные с кривыми саблями, а чьи-то долговязые ноги так и остались стоять на земле без тулова. Лютая смерть заиграла в трубу медную, и опешили псы нечестивые. Щитами ощерились, задрожали…

Только откричали первые петухи, как дверь сарая отворилась, и Горазд зычно провозгласил:

– Просыпайся, гость дорогой, на работу пора!

Болеслав едва продрал привыкшие к сонной неге глаза. Вставать не хотелось. Что за работа? Зачем? Видимо, нужно как-то вину перед кузнецом загладить. Пришел в чужой дом, соблазнил, а, может, и того хуже, обрюхатил дочку хозяйскую. Негоже это.

Но не успел Болеслав в своей голове покопаться, додумать, как почуял ушат холодной воды колодезной. Злопамятный кузнец щедро окатил гостя из бадьи, и пришлось быстро подняться, снять промокшую рубаху, уныло пойти за Гораздом.

– Не ссы, парень! Скоро согреешься, сейчас посмотрим, каков ты кузнец, – назидательно произнес Горазд.

Они миновали широкий двор и взобрались на пригорок, к кузне, откуда все еще вился небольшой дымок. Слабый огонь в печке поддерживался всегда и совсем не тушился, дабы в любой момент снова ковать железо.

Внутри кузни было все, для работы кузнечной потребное. Три наковальни высоты разной, большая печь с мехами, которые сразу решили раздуть. По правой стене развешаны подковы, ножи, небольшие мечи – это сразу можно продать или обменять на продукты. По другой стене, – молоты, большие и маленькие, клещи, грубые рукавицы, передники, – все чин по чину. Здесь же виднелось оконце малое, аккурат напротив печи.

– Неправильно ты меха раздуваешь! Дай-ко! – Горазд оттеснил Болеслава и сам принялся рьяно раскачивать козлиные меха. – Там, у стены, посмотри, валялся меча обломок. Ну, меч из него новый не получится, а добрый нож тебе справим. Негоже совсем без ничего мужчине ходить. Чай, не всегда камни под ногами есть!

Болеслав действительно нашел обломок меча, рукоять которого вполне подходила по руке, шероховатая поверхность приятно холодила ладонь. Он рад был получить первое настоящее оружие. Железо, особенно обработанное, стоило дорого, им владели только воины.

Вскоре печь разгорелась, и кузнец зажал обломок металла в клещи, сунул в горнило. Железный конец покраснел, затем побелел, Горазд сноровисто перенес его на наковальню.

– На, держи крепко! Ставь на ребро! – скомандовал мастер, передав клещи Болеславу, сам же взял небольшой молот и начал наносить точные удары по концу заготовки, желая заострить его. Сталь не сразу, но поддавалась. Чуть погодя Горазд скомандовал резко охладить получившийся нож, и Болеслав покорно опустил заготовку в бадью с водой.

– Форма готова! Но, парень, надо еще несколько прогонов, чтобы сталь закалилась и приобрела вид оружия, а не обычного куска железа. Давай теперь я буду держать, а ты куй! – пояснил кузнец.

Горазд самозабвенно работал, продолжая поучать Болеслава. Тот слушал внимательно, ибо видел, что с настоящим мастером довелось встретиться. Такая наука полезна будет.

Через пару часов все телеса у Болеслава болели явственно. В руках почувствовалась приятная боль мышечная, а жар раскаленной печи давал о себе знать, и парень уже истекал потом.

– Ладно, милок! – сжалился кузнец, когда Болеслав в очередной раз опустил давно уже готовый, по его мнению, ножик в бадью. – Отдохни пока! Но чуть погодя заточить бы надо энту железку! Будет, будет из тебя толк! Оставайся на пару недель! А то и поболе. Знаешь же, что должок за тобой… Отработаешь да еще ремеслу обучишься, а после пойдешь, куда надобно. – И тут Горазд перешел на более спокойный тон. Он, видимо, очень нуждался в толковом подмастерье. – Запомни, сынок, лучше ремеслом кой-каким владеть, чем черной работой всю жизнь заниматься да по чужим домам и деревням шляться! Оставайся, в кузне поможешь, да и… Ну, сам знаешь…

Горазд усмехнулся, видимо чувствуя свою правоту. Понял Болеслав и то, что кузнец недоговаривал. На Олеську намекал, паршивец. Почесал Болеслав затылок, кивнул, и нехотя вышел из кузни, сопровождаемый укоризненным взглядом мастера. Надо при кузнице оставаться, а что еще делать-то? На Ладогу путь не близок, а кому он там нужен без умений да в одних обносках? А тут – еда, какая-никакая крыша над головой, да и девчонка замечательная! Но, главное, – его будет учить хороший мастер своего дела, а это дорогого стоит!

Через пару дней Болеслав начал понимать, что настоящий кузнец должен быть не только сильным, но и несколько грузнее. Шире в плечах, матерее. Ковать сталь получалось, но руки и спина сильно уставали, что порою для готовой продукции губительно. То не доковал материал молотом, то недодержал в печке. По-разному бывало, но Горазд оказался хорошим учителем, не столько строгим, сколь справедливым. Старый кузнец помогал в освоении своего дела и не сильно за огрехи наказывал. Чаще Болеслав просто переделывал то, что успел испортить накануне. А ковка доставалась несложная: простые сельхозорудия, домашняя утварь, колечки для девушек, небольшие ножи, кинжалы, наконечники для стрел. Боевые мечи Горазд ковал самолично, не доверял пока, хотя простой нож Болеслав себе уже сделал.

Двор Горазда располагался далеко от окрестных деревень, но кузница стояла на большой проезжей дороге, что позволяло получать солидные барыши со всех проезжающих мимо воинов. А куда им сначала ехать? Конечно, нужно наперво доспехи да оружие сладить, а опосля – в бой, ну, или отдыхать от дел ратных.

В делах любовных все чередом своим шло, не шибко часто, но сладко и страстно. Олеська вновь показалась на сеновале, чем порадовала. На этот раз никаких явлений да препон ночных не было, поэтому голубки смогли основательно друг другом насладиться.

Родители девушки не вмешивались, смотрели со снисхождением, не приветствуя, но и не препятствуя. Горазд за столом, да и в кузне об этих вещах помалкивал, Болеслав тоже не заикался. Наверняка, хитрый кузнец выжидал, когда Олеська понесет от пришлого. Надеялся отдать замуж свою хромоножку, да и заодно укрепить хозяйство.

Днем ни Олеси, ни ее матери Румяны, Болеслав обычно не видел. Те занимались сбором урожая, заготавливали припасы на зиму. Стоял первый теплый месяц осени, без ночных холодов. Иногда шли мелкие дожди, для хорошего урожая полезные, да и в лесу уродилось много грибов и ягод. Поэтому в трапезной часто появлялись боровики, сдобренные луком или другими овощами. Болеслав, всякий раз видя грибы, вспоминал пропавшего брата своего и хмурился. «Где ж ты, Первуша, братик заблудший?»

К концу третьей недели, когда Болеслав совсем освоился, оказалось, что пора кому-то на ярмарку в стольную Ладогу ехать. Товар кузнечный продать да и подкупить чего, требующееся по хозяйству. Удачливый подмастерье уже мечтал увидеть большой красивый город, но кузнец хитрил, не желая его отпускать. Были у Горазда свои задумки на эту торговую кампанию. И связи имелись, и люди надежные ратные, что в дороге от лихих разбойников уберегут. Однако дальнейшие события переменили решение кузнеца.

В утро третейника проснулся Болеслав от громкого крика.

– Не поеду! – раздался зычный незнакомый бас.

– Как энто? – ответил Горазд. – Почитай года два ты сопровождаешь дочу мою али жинку.

– И с дочкой не поеду, и с жинкой. Ни с кем не поеду. Своя рубашка ближе к телу.

– Матвей! Да я ж тебе постоянно коня подковываю, да и кольчужку латал намедни. Было ж дело.

– За работу сторицей оплачу, но по тракту проклятому не пойду. И не проси! Лес в последний год стал темен да неласков. Лешаки проклятущие мутят-крутят. Порою по полдня ходишь, чтобы выбраться из глухой чащобы. А еще, сказывают, лихие люди завелись. Целая шайка, дюжины две бесчинных грабастиков. Обдирают народ и не щадят. Режут, да не до крови, до смерти режут, сволочи! А еще про них поговаривают, что человечинкой не брезгуют во трапезе.

– Ах, вот оно племя младое, трусливое! Чуть что – в кусты, да? Неужель, ты, княжий гридень, супостата убоялся? – грозно спросил Горазд.

– Не боюсь, но опасаюсь. Сам пропаду, да и не помогу ничем. Что я один против доброго десятка? Дождитесь торгового поезда¹, через неделю же со всех деревень пойдут. С охраной доброй.

Повисло неловкое молчание. Болеслав осторожно полез к знакомой дыре у крыши сарая.

– Неужто и со мной не поедешь? – раздался голос Олеси, и Болеслав улыбнулся, но сразу замер, ибо интересно было, что ответит заезжий воин.

– Нет, Олеся. Сама знаешь, почему?

– А почему? – строго спросил Горазд, заслоняя собой дочь.

Болеслав уже смотрел в щель сарая на эту сцену, и видел, как кузнец пронзительно свербит глазами богатыря. А тот гляделся весьма знатно: кольчужная рубашка, шлем маковкой, штаны синие, сапоги кожаные. Подпоясан мечом, на спине щит алый, с ликом Ярилы. Наверняка, и гривна серебряная на шее имелась, только отсюда не видать.

– А потому! – заупрямился Матвей и отвернулся.

И тут понял Болеслав, что настал час его звездный. Протер глаза, отряхнул соломинки да портки подтянул. Шапку нахлобучил, да и выскочил на свет ясный.

– Мастер Горазд, дозволь мне поехать!

– Че…

– А, ну все понятно… – пробурчал вой, и побрел со двора, что-то гнусавя под нос, слышное лишь ему самому.

Сел на доброго коня, взлетел и вдаль поскакал, не щадя бока животины. И опала листва, да вновь поднялась трава на том самом месте, где стоял ранее могучий воин.

– Олеська! – прорычал кузнец, но сразу умолк.

Болеслав и так все понял, а прилюдно себя да Олесю позорить негоже. Ясно, что Матвей этот ранее с ней миловался. А вчерась, видимо, отказала богатырю девица. Значит, не люб ей дружинник княжий, а он, подмастерье, от горшка недавно к железу приученный, стал мил и желанен. Вот оно как в жизни бывает.

Что теперь кузнецу делать? Он плечом дернулся, весь скривился, туда-сюда заходил. Схватил топор из-под крылечка и в ярости вонзил доброе железо в колоду.

– Сладились! Слюбились! Вот бисова дочка!

– Ну, раз я бисова дочка, то ты, батюшка, и есть настоящий бес окаянный! – сморозила Олеся, и враз схватилась ладошкой за уста свои. И, впрямь, негоже так отца родного называть.

– А ну, подь сюды, шалопутная!

Потупив глаза, подошла Олеся к отцу.

– Ты, Болька, погодь в сарае, я с тобой опосля побеседую.

Пришлось подчиниться, ибо в чужом доме свои порядки не устраивают, а отец со своим чадом сам разбираться должен и учить поросль младую. Как матюгами мужицкими, так и батогами стоеросовыми. И, неважно, отрок то али юница, седалищное место, – оно у всех одинаково. И время от времени порки хорошей требует.

7

Утренняя роса заблестела на траве высокой, пробежал хлипкий паучок, шевеля мохнатыми лапками. Белочка заелозила по смолистой сосне, дятел высунул из дупла красную маковку, мураши по делам своим заспешили.

Сквозь белесую пелену и хмарь неосязаемую, чуть касаясь мха и валежника старого, для всего зверья невидимы и неслышимы, шли по заросшей бурьяном тропе лешаки. Хозяева леса темного да болота гиблого.

Старый Вересень малого лешачка вел. Вел да премудростям поучал.

– Чуешь, Лешка, кто-то за елкой прячется? Кто-ж там таится?

– Хорь, видимо.

– Ладно. А о чем думает хорь? – спросил Вересень, поглаживая рукой древесной худые плечи молодого.

– А как же я узнаю?

– Позабудь мир явный. Отринь все былое, словно мертвый ты. Закрой глаза и прислушайся. Представь себя не телом осязаемым, но умом беспредельным. Коснись зверька всем своим разумом, прочитай мысли животного. Просто это.

Остановился Лешка. Взлетел над травой высокой, средь корявых ветвей завис, опустил ресницы и открыл свой ум лесному шуму-гомону. И почувствовал, и узрел, и услышал.

Разорвался мир явный, будто улей разбуженный, разлетелся иголками и листьями осиновыми, мыслями зверей и тварей разных. Набросился прямо в голову Лешке, аки поток неудержимый и необузданный.

«Где моя хворостинка, где палочка? Быстрей, быстрей, строить, строить… Нести в дом, строить…»

«Червячок там прячется, сейчас достану…»

«Посижу, подожду-с… неловкая муха сама придет на язычок-с… Красота-с…»

«Зябко… лапки мерзнуть… кожа холодеет… зябко… кушать хочется…»

– Что-то я много чего слышу, дядька Вересень, в голосах путаюсь!

– Э-ээ… Ну, так не один ты в лесу, да и хорь – не один. Полный лес всевозможных приятелей! Леший кажду тварь может услышать, но услышать одно, а понять – другое. Неужель, не различишь, где мысли зверька малого?

– Вроде, про червячка… Ан нет, замерз он, но тоже есть хочет.

– Молодец, Лешка! Смекаешь! А вот дальше смотри, что сделаю!

Тотчас Вересень взмахнул лапами-сучками да взметнулся головой выше всех дерев могучих. Удлинились ноги-ходули, стали, как сосны вековые, длинные да тяжелые. И зашагал вперед старый леший, словно сказочный великан. Но тихо пошел, почти земли не касаясь, огромные стволы елей лишь чуть потрескивали да стонали, когда их лешак невзначай задевал.

– Догоняй!

Лешка сделал то же движение ручками-деревяшками, и тоже вырос. Не так сильно, как старый Вересень, хотя сажени на три удлинился. И, – поспешил, зашагал за мудрым лешим.

– Осторожнее, шалопут! Что ж ты делаешь?

– А что?

– Вот так всегда! Любой молодой лешак спешит, торопится, и под ноги не смотрит. Оглянись, проказник непутевый! – грозно проскрипел Вересень.

Лешка обернулся и ахнул! За ним весь лес повален оказался, будто злым ветром сшибленный. Малые березки с корнем вырваны, а ели треснули да накренились. Не лес, а бурелом непролазный получился.

– Какой же ты леший, раз не смотришь за хозяйством лесным? Нельзя дом свой, живешь в котором, ломать да портить. Негоже бесчинствовать! Мудрый лешак осторожно ходит и так обретается, что его никому не видно, не слышно. Но сам ты обязан весь лес огромный на сотни верст далеко, но невидимо, осязать. Чувствовать! Понял?

– Хорошо, дядько!

– То-то же. Это второй наш навык, от природы даденный. Можем всякого роста становится: хоть великаном, хоть карликом. Любую личину знакомую могем на себя натягивать! – в это самое время Вересень стал нормального человеческого роста и обратился в мирного дедушку. Обычного крестьянского вида, в лаптях и простой одежде.

– Хорошо…

– Стой! Чуешь ли? – спохватился старый лешак.

– Звон какой-то издалече пробивается.

– Железо это! – Вересень перетер палые листья между морщинистыми ладонями. Злоба появилась в лице его. – Железо губит лес! Огонь и сталь – враги наши заклятые! Поспешим! Наверняка, опять люди пришли в места тайные-заповедные, лес рубить себе на потребу!

И озабоченные лешаки вновь в росте увеличились. Поскакали, аки долговязые кузнечики, над макушками елок и сосен стройных, едва касаясь черничника и серебристого мха.

Выбежали лешие на небольшую поляну и поняли, что все тут без них уже совершилось. Бились боем смертным люди между собой. Убивали друг дружку сталью и деревом. Но закончили. Непонятно, кто победил в сей битве ратной, увидел Лешка лишь тела человеческие в большом беспорядке разбросанные. Вот воин кольчужный лежит, стрелу в грудь поймавший, рядом – оборванец с дубьем, без ноги, весь окровавленный. Чуть далее два супротивника в смертельном объятии замерли, друг дружку железяками проткнули. Глаза навыкате, мертвые, страше живых кажутся. Правее конь бился, палый. Вена на шее порезана, кровь хлещет, ржет-хрипит коняшка несчастный…

– Ах, что же вы тати проклятые! – вскипел Вересень. – Усю землянику потоптали, поганые! Ах, мерзавцы!

Старый лешак не обращал внимания на человеческих мертвецов. Он, в дедка сурового перекинувшись, ползал по истоптанной поляне и лил слезы над каждой ягодкой, пытаясь поднять смятые кустики. Причитал да нашептывал. Только бесполезно то оказалось.

– Дядько! А кто из них более нам враждебен? Я смотрю, оборванцев больше побито.

– Что? Кто? Да, все они одного роду людского поганого! Двуногие да безголовые! Ты посмотри, и малину тати бессовестные поломали! Чем я косматого кормить стану? Ведь не пойдет мишка за две версты на Очумелый пруд! Ближе-то нет малинки… Ай!

– Дядько Вересень… Но все ж. Кто хужее? Голодрань с дубьем али кольчужные?

– Да кака нашему лесу разница? Лиходеи дерева на дубины ломают да на каждой поляне, что глянется, злые костры жгут. А вои княжие с мечами забавляются да с топориками вострыми. Сталь – лютый враг зелени, а жаркий огонь – не лучше! Рубят воины дерева, калечат траву нежную подковами своих коней. Вон, какой гриб подавили! Уууу…

Вересень так расстроился из-за чудовищного разорения и не приметил, что один из разбойников живой еще. Хотя, лежащий недвижимо да в беспамятстве. Лешка думал сказать об этом, но тут послышался стук копыт да близкие людские голоса.

– Скрываемся, дядько! Люди опять едут! Прячемся!

– А… проклятые…

Старый лешак схватил молодого в охапку да и прыгнул, увлекая, в глубокий овраг под дорогой. Только ветка осиновая затрещала да стволы скрипнули протяжно. Схоронились, спрятались от глаза человеческого.

– И, что? Так и сказал батька? – молвила девица.

– Ага, Олеся. Так и наставлял: «Смотри, Болька! Одна у меня дочурка! Не привезешь в родной дом, найду тебя, охальника, да из-под земли достану! Чтобы через два дня возвернулись, да не пустые!» А что ему еще оставалось. Матвей-то не поехал, отказался… – пробурчал светловолосый парень, отводя глаза в сторону.

Немного они помолчали, потом рыжая девка состроила глазки и стала ластиться к вознице. Тот же упрямо не обращал внимания, угрюмый. Лишь теребил-подергивал поводья старой сивой лошади.

– Да не дуйся, ты, Бооо-лечка! Ты мне мил, а не вой этот залетный. Я ж тебе сказывала, каковы они…

Болеслав осторожно скинул с себя девичью руку и передернул плечом, словно муху надоедливую прогнал. Олеся же продолжила:

– Ну, повинюсь я пред тобой. Да. Был мне Матвей полюбовником, прошло уже все. Уж год как быльем поросло, да лебедой затянулось… Ты слаще целуешься, да и сильнее его будешь. Правда, правда. Ну, поцелуй же…

Наблюдавший из-под древесных корней Лешка призадумался. Почуял, как на сердце что-то заныло-захныкало. Сквозь кору древесную да паутину липкую душа человеческая отзывалась. Билась в тесном стволе, терзалась, но на волю не выйти ей. Особенно ощущалось это, когда голос белокурого парня Лешка слышал. Девка-то незнакомой казалась, а вот Болеслава, вестимо, встречать уже доводилось. На тропках лесных… Или… Ах, точно, тогда также екнуло, на дворе сельском. Волки серые хотели людей задрать, но Лешка вовремя окоротил. Не дал. И хорошо сделал. Пусть у всякой твари свой охотничий удел будет. Волкам – лес дремучий, людям – огород репейчатый!

А, может, злой морок шутовской все это? Муть да проклять! Дядька Вересень охоч до таких гадких шуточек. Сейчас вылезет из-под сосны кривой, покажет свой трухлявый язык с червяками да загогочет истошно. А телега с лошадью и людишками в бурую медведицу с выводком новорожденным обратится.

– Ах, ты мать моя!

Светловолосый остановил телегу, не доехав чутка до поляны, усеянной мертвыми людьми. Девка бешено закричала, лицо руками закрыла. Испугалась, болезная! Не для девичьих глаз поляна сия.

– Олеся! Не смотри, не смотри, родная! Негоже деве на смерть смотреть, вам жизнь новую людям давать, и лишь нам, мужам – отбирать ее.

Олеся отвернулась спиной и глухо закашляла. Знать, помутилось нутро ее от вида крови да смерти человеческой. А от боли чужой сердце заекало-застрекотало.

– Боля… Болечка… – всхлипнула девица. – Ты, если не боишься, посмотри людей убиенных. Железки собери… Батьке все сгодиться.

– Железки… Надо бы мертвых погребению предать, по обычаю нашему, славянскому. Негоже лежать здесь телам, на потеху проклятым воронам.

– Вот, услышал, Лешка? – дернул Вересень молодого лешака. – Обычай у них такой – сжигать мертвых. Сейчас костер соберут да запалят упокойничков. Дерева порубят, кору младую пообдирают. Отравят вонью своей зверье на многие версты вокруг, жженым мясом людским весь лес прокоптят. Ууух, шугануть бы их…

– Дядько! Мне этот Болька знакомым кажется. Может, друг мой али братик? – выспросил Лешка, печалуясь.

– Чур тебя! Чур! Пень через плетень! Злое копыто под бабье корыто! Не может быть у лешака ни друга, ни братика. Твоя семья, сам знаешь, кака! Дуб, я – Вересень да мамка твоя горбатая, Лебедунья. Понял?

Загрустил Лешка, зашевелил руками-листиками. Расстроился.

– А девка-то хороша, хороша девка! – продолжал кряхтеть старый лешак. – Давай в лес заманим, кривыми дорожками заведем. Жинкой твоей будет и Лебедунье в помощь по хозяйству домашнему.

Но Лешка уже не слушал его, а во все глаза смотрел на поляну. А там белокурый русич осторожно бродил меж мертвых тел, гоняя уже успевших прилететь на пир смерти воронов. Птицы черные каркали и уходить не спешили.

Вдруг очнулся один из людей павших. Затряс волосьем смоляным, закашлялся, кровавую слюну сплевывая. Поднял чернявый человече окровавленную голову и застонал:

– Спасите, братцы…

– Сейчас-сейчас… – Болеслав стремглав подбежал помогать раненому.

Лешка же, непонятно зачем, открыл свой разум, и в его голову опять ворвались мысли окружающих живых существ. На этот раз молодой леший быстро отделил думы людские от желаний животных. Девчонка об парне своем мечтала, мгновения счастливые вспоминала, но и смерти боялась. Первый раз столько мертвых тел видела, да не красиво убранных, готовых к погребению, а смятых, изорванных, словно старые тряпичные куклы… Болька желал помочь побитому оборванцу, но и о попутчице своей не забывал. А вот оборванец…