Атлантический цикл

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОДЫ

 
Святой, истлевшей и старозаветной
Страницей первой, первою строкой,
Бессмертный Дух во пропасти бессветной
Над мной носился, темною водой.
 
 
Себя приняв за сердце и основу,
Я родила живое вещество
Комочком по Божественному Слову
Их хаоса движенья моего.
 
 
Жидка, двуводородна, однокисла,
Меж катаний людских, людских мытарств,
Текла я через Бытие и Числа,
По книге Иоиля, книге Царств,
 
 
Дождем чумы, чернилами закона
И кровью войн сквозь Ездру и Эсфирь,
Текла я песней песен Соломона,
Через Исайю, Судей и Псалтирь.
 
 
Стенами расступаясь, цепенея,
Чтоб пропустить евреев караван,
В Исхода день, по слову Моисея,
Смыкалась я над воплем египтян.
 
 
Священным меньшинством из легиона
Среди пока еще безгласных труб
Тянули меченосцы Гедеона
Меня с ладоней шестьюстами губ.
 
 
Полусыра, над почвой Палестины,
Летела смерть, уже полусуха,
На Голиафа шаром желтой глины,
Скрепленным мною в пальцах пастуха.
 
 
В водоворотах вечного прозренья
Ковался тихо с Миром рядом Меч,
И сорок два неспешных поколенья
Растила я пророков и предтеч.
 
 
И все сошлось по древней теореме
Одно тысячелетие спустя,
Когда перед волхвами в Вифлееме
Обмыли мной священное дитя.
 
 
Во время жатвы, помню и поныне,
Как иудейской теплою зимой
Под голос вопиющего в пустыне
Его крестила я сама собой.
 
 
И перед тем, как краткими словами
Он оторвал их от односельчан,
Во мне ловили старыми сетями
Андрей, Симон, Иаков, Иоанн.
 
 
В мирах обоих, явном и незримом,
Из корчащихся бьющихся людей
В пределах Завулона с Неффалимом
В меня ввергал он бесов и свиней.
 
 
В его устах спокойными словами
Наказ звучал, приказывал закон.
Я каменела под его ногами,
Когда по мне ступал спокойно он.
 
 
На Иерусалим, как из ушата,
Шел ливень жаб со мной напополам,
И я текла по Понтия Пилата
Холодным и трясущимся рукам.
 
 
А в будущем, все заданное сделав,
Как смертный гной из вспухшего свища,
Из мной самой назначенных пределов,
Я выйду в мир, свиваясь и хлеща.
 
 
И люди побегут, и скот заблеет.
Рожденные и мной, и из меня,
Всю Землю под копытами развеют
Четыре неподкованных коня.
 
 
Увижу семь смертей и семь зачатий,
Увижу меч и руку среди туч,
Семь ангелов откроют семь печатей,
И семь церквей возьмут из бездны ключ.
 
 
С кровавым ртом царица и блудница
Под зиккуратом затанцует вновь,
И Солнце станет словно власяница,
И диск луны – как спекшаяся кровь.
 
 
Весь мир, что я когда-то сотворила,
Сгниет в моей утробе соляной,
И снова будет так, как раньше было:
Слепая бездна с Духом надо мной.
 

НЕИЗВЕСТНЫЕ

 
Всё как всегда: сужается зрачок,
И жажда славы с гибельным исходом
Стрелой проходит прямо в мозжечок,
Пройдя под полушарий полусводом.
 
 
Покинув жен, детей, дома, страну,
Невест своих оставив у налоев,
Плывем на чужедальнюю войну,
Отмечены проклятием героев.
 
 
Нам волны и сирены нипочем,
Мы Скиллу и Харибду миновали.
Нам говорят: «Безумные!» – Учтём.
Нам говорят: «Погибнете!» – Едва ли.
 
 
Потомки невлиятельных богинь,
Плывем, уже почти достигли цели,
В мечтах лаская будущих рабынь,
Не ведая, что мы на самом деле —
 
 
Не более, чем воздух для бича,
Лишь зеркала, для отраженья стёкла,
Лишь фон, лишь жертвы тяжкого меча,
И даже не Ахилла, а Патрокла.
 

ДВЕ КНИГИ

 
Кентавры, боги, пифии, лапифы…
Лет восемь было мне, ну десять пусть.
Легенды древней Греции и мифы
Я знал и назубок и наизусть.
 
 
«Вначале был лишь Хаос безграничный,
Исток всего, всех мыслимых частиц…», —
Запев я бормотал давно привычный
С пяти обрывков первых двух страниц.
 
 
Дыхание рвалось на этих строчках,
И видел я, один среди слепцов,
Что можно лишь на порванных листочках
Читать рожденье мира и богов.
 
 
И я читал – от верхней и до нижней
Обложки, от доски и до доски,
До точки неизменной, неподвижной,
Последней, заключительной строки.
 
 
Там слышались героев исполинских
Удары, стоны, треск мускулатур,
Там были фотографии афинских
Гробниц, и ваз, и фресок, и скульптур,
 
 
Фигуры Илиады, Одиссеи,
Геракла булава, Дианы грудь…
А чуть позднее, в Пушкинском музее
Увидел я их мраморную суть.
 
 
Я столбенел колонною свинцовой,
Не верил мозг, не верила моя
Бессмертная душа, что за грошовый
Билет все видят тайны бытия.
 
 
Но по тому, как большинство, бесстрастны,
Не замедляют взглядов и шагов,
Я понял быстро – люди непричастны,
Глухи и слепы к магии богов.
 
 
Идут, смеясь, по каменному цирку,
Не ведая, зачем, какой закон
Позволил, чтоб привязывали Дирку
К рогам воловьим Зет и Амфион.
 
 
Несчастные и варварские души,
Не знаете ни альфы, ни аза!
Не слышите, имеющие уши?
Не видите, раскрывшие глаза?
 
 
А вперемешку с Кадмием и Паном,
Читал я в сотый раз, сходил с ума
От трех друзей с гасконцем д’Артаньяном
В тяжелой старой Библии Дюма.
 
 
Получены в подарок, иль с базара
Принесены, друг друга оттеня,
Не знаю, почему, два экземпляра
«Трех мушкетеров» были у меня.
 
 
Один – макулатурный, с фронтисписом,
Чуть кособокий, крепко сшитый том.
Портос, Атос там были с Арамисом
И шпагами на фоне голубом.
 
 
Другой – потолще, маленькой ладошкой
Я мерил переплет его витой,
С картонною оранжевой обложкой
И вырванною первою главой.
 
 
Какою эта книга мне казалась,
Констанцией средь прочих дульциней!
Раскрытая, раскрытой оставалась,
И буквы были четче и крупней.
 
 
А главное – две чудные картинки,
Бумагой папиросною шурша,
В ней трепетали в самой серединке,
Как вдох и выдох, сердце и душа.
 
 
Я помню, что одна изображала
Заросший двор французского кремля,
А в нем дуэль гвардейцев кардинала
И верных мушкетеров короля.
 
 
Упавший с невысокого откоса,
Лежал там в окровавленном гнилье,
Убитый в горло шпагою Атоса,
Де Каюзак, любимец Ришелье.
 
 
А на другой картинке, у бокала,
В огне предсмертном плача и горя,
От боли содрогаясь, умирала
Констанция в стенах монастыря.
 
 
И истиною было несомненной,
Не говорил хоть этого я вслух,
Что тайна окружающей Вселенной
Заключены в картинках этих двух.
 
 
Давал я клятву, что любой ценою,
Что уже точно, тысяча чертей,
Сейчас узнаю, вырву и раскрою,
Секрет бесценный этих двух смертей.
 
 
Не раскрывал… И мне уже в привычку
Вошло, что ладно, бог с ним, не сейчас,
И знал я, что смогу, найду отмычку
Теперь бесспорно, в следующий раз.
 
 
Де Бражелон, Мордаунт, Навсикая,
Терсит, Селена, герцог де Бонне, —
Так смешивались книги, проникая
Одна в другую, в яви и во сне.
 
 
По воздуху крылатые драконы
Несли приказ, что отдал кардинал,
Палач из Лилля голову Горгоны
И голову миледи отрубал,
 
 
Передавали Анна и Медея
Подвески с бриллиантами затем,
Чтоб в них на свадьбе Тетис и Пелея
Мог красоваться герцог Бэкингем,
 
 
С мешочком полновесных луидоров
Летел, привязан к огненной стреле,
Патент на лейтенанта мушкетеров
На борт Арго в порту Па-де-Кале.
 
 
Бессмертные герои-побратимы
На многие года, на сотни миль,
Непобедимы, неуничтожимы, —
Атос, Ясон, Адмет и де Тревиль.
 
 
Неуязвимы шпагой никакою…
Но почему, какой же был резон,
Что я с такой тяжелою душою
Вновь открывал «Виконт де Бражелон»?
 
 
Взрывалась бомба этого вопроса
Пороховым разрывом из теснин,
Но все равно читал я: «Смерть Портоса»,
Часть номер три, глава тридцать один.
 
 
И, уходя по сумрачной дороге,
Один, другой, за дальний горизонт,
Встречали смерть герои-полубоги:
Геракл, Аякс, Ахилл, Беллерофонт.
Уже летел снаряд из-за бойницы,
А я листал, хоть жалкий был предлог,
Всё медленней тяжелые страницы,
Чтоб д’Артаньян пожить подольше мог.
 
 
О, боги мои в панцире крылатом!
Оплакивал я, малое дитя,
Над книгой ваши сумерки с закатом,
Где двадцать лет, где тридцать лет спустя.
 
 
Покинув ваши склепы и гробницы,
С обломками Арго оставив мель,
Читал опять я первые страницы
Про Хаос, про Рошфора и дуэль.
 
 
Я закляну, я отведу невзгоду!
На этот раз изменится мой миф!
Другим путем прорвусь я на свободу,
Как новый заключенный замка Иф.
 
 
Пропустит Одиссея злая Скилла,
Над Пейрифоем смилуется мгла,
По моему велению Ахилла
Минует равнодушная стрела.
 
 
Я прорицаю, Пифией провижу,
И знаю что, купив билет в музей,
Над мраморным Патроклом не увижу
Резню его врагов, его друзей,
 
 
Казнь Стюарта, конечно, будет мнимой,
Эдипа жизнь не будет так горька,
И выбьет д’Артаньян из рук любимой
Бокал вина до первого глотка.
 
 
Отпущенные все призвав мне силы,
Читал взахлеб, сидел я взаперти…
…И оставалось все так, как и было,
Опять я никого не мог спасти…
 
 
И я забыл двойной священный свиток,
И щит, и меч, и шпагу, и мушкет.
Прошло с тех пор, с горячечных попыток
Все изменить, почти что тридцать лет…
 
 
И лишь вчера, внезапным третьим зреньем,
Открывшимся, как светлое окно,
Уже ненужным, поздним озареньем
Я понял все – и страшно, и смешно…
 
 
Беспомощный, бессильный и бессонный,
Я тщетно бился об страницы лбом, —
Так и Господь, должно быть, в миллионный
Читает раз всей жизни нашей том.
 
 
Он знает – все, как прежде, бесполезно.
Кто был каков, останется таков,
И поступью пройдут полки железно,
И будет плач со скрежетом зубов.
 
 
Он знает – нет преграды этой силе.
И коль тогда, как ни был бы он свят,
Пророка осудили и казнили,
Теперь опять осудят и казнят.
 
 
С уверенностью той же, тот же голос
Все то же скажет, не наоборот,
И ранее не падал если волос,
Он и сейчас с главы не упадёт.
 
 
…И все стерев и давши выход гневу,
В который раз, средь райских лопухов,
Господь, вздыхая, вновь подводит Еву
С Адамом к древу, полному плодов.
 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

 
В центре полночи осовелой
Я пера треугольной стелой
На площадке бумаги белой
Свой рисую автопортрет.
 
 
Опоясанный силой вышней,
Четырех- или восьмистишный
То вношу, то стираю лишний,
Отягчающий мысль куплет.
 
 
От корчмы к караван-сараю
Я пунктиром подошв шагаю,
Разделяю, пересекаю
Горизонта волшебный круг, —
 
 
Напрямую, наудалую,
Ног своих под собой не чую,
Справа запад, восток – ошую,
Сзади север, а прямо – юг.
 
 
Лес редеет, как старый ворот:
То приметан, то снова спорот,
Слева город, и справа город,
Сверху воздух, внизу земля.
 
 
Я иду по лучу проспекта,
Как в учебнике старом Некто
Шел к перфекту от имперфекта,
К бесконечности от нуля.
 
 
Прямо – кремль, за спиной застава,
Церковь вон, как дракон, трехглава,
Слева – здания, площадь – справа,
Сверху небо, внизу асфальт.
 
 
Вот живу – не судите строго,
С неба смотрит Луна двурого,
Тенор тему выводит бога,
Тему черта выводит альт.
 
 
Вот и люди – из крови, плоти,
Приближаясь по асимптоте,
Вы ко мне, от меня идете,
Впереди или позади:
 
 
В амфибрахии и в хорее,
Кто медлительно, кто – скорее,
Символ лунный у вас на шее,
Символ солнечный на груди.
 
 
Колоском среди многих пашен,
Колокольней одной из башен,
Я кому-то немного страшен,
А кому-то слегка смешон.
 
 
Вот пишу, но чего же ради?
При таком и другом раскладе
Вечно будет эпиграф сзади,
Как мой собственный эмбрион.
 
 
О Адам, о Лилит и Ева!
О Ахилл, о богиня гнева!
Растекаюсь по жизни древу
В междуречьи моих чернил.
 
 
Дай мне, дай мне, прошу я бога,
От пролога до эпилога
Ясность мысли и легкость слога,
Вдохнови меня, дай мне сил.
 
 
Дай удачи и дай отваги
Избежать и свинца, и шпаги.
…Справа, слева – моей бумаги
Правых, левых полей предел…
 
 
В строф стене пробелов бойницы,
И иду вдоль своей страницы
Я по рифмам, как по границе:
Влево шаг, вправо шаг – расстрел.
 
 
Возмущаться не стоит много:
Сам ведь задал размер я строго,
Чтоб не стёр, не добавил слога
В уравненье своих стихов.
 
 
Как в наличниках уголочки,
Как серьгой украшают мочки,
Две последних рифмую строчки
Каждой пары соседних строф.
 
 
Жизнь рисуется слабой, сильной,
Рукописной чертой чернильной,
На бумаги листок стерильный
Самое себя нанося
 
 
Без задержек (с какой бы стати?)
И сужаясь, уж будьте-нате
Перспективою к точке, к дате
Окончания всех и вся.
 
 
Образ в белой бумажной раме —
Я дописываю мазками
Контур, чуть шевеля губами
Отражения моего.
 
 
Вот на месте каждое слово.
На портрет я гляжу. Готово.
И вздохнув, как и раньше, снова
Перечеркиваю его.
 

SUUM CUIQUE

 
В десятом, сотом, тысячном сюжете,
В мирах различных разных величин, —
Своё безумье каждому на свете,
И каждый жаждет:
Господа один
 
 
Коленопреклоненно просит силы,
Второй блажит о мудром Короле,
Желает третий правды на Земле
(Поскольку ложь умы заполонила),
 
 
Хрипит четвертый – правда слишком колет,
А пятая – что слишком молода,
Шестая – что безвременно седа,
И о бессмертьи с молодостью молит,
 
 
А я все жду – когда сложить позволят
Мне слово «ВЕЧНОСТЬ» из кусочков льда.
 
 
И то сказать: зима, подходит срок,
Пора – коньки, снежинки, смех, каток.
 

КОНСТАТАЦИЯ

 
Я равнодушен, я полностью равнодушен.
Вечен, как абсолют, как Вавилон, разрушен.
 
 
В спектре души моей, вечной и монохромной,
Светлая часть равна полностью части темной.
 
 
Левой рукою я, праздною и лукавой,
Всё разрушаю то, что создаётся правой.
 
 
Зыбь осушив, хлещу я наводненьем сушу,
Сам свою сущность, суть, сердце свою и душу
 
 
Пеплом испепелив, пламенем пламенею
В тянущиеся век сутки моей Помпеи.
 
 
Жизнь моя, то ль назад, то ли вперед влекома:
Дважды за день, входя и выходя из дома,
 
 
Полуслепым скользнув взглядом, лицо в лицо, я
Сталкиваюсь в дверях снова с самим собою.
 
 
Не примирить мне мощь дела и силу слова,
Каждый мой шаг встает вечным распутьем снова,
 
 
Где, от себя закрыт только одним моментом,
Сам же себе стою бронзовым монументом.
 
 
Найден самим собой, сам у себя украден,
Я на самом себе взвешен и легким найден,
 
 
Словно Гермес, лукав, как Ганимед, послушен,
Я равнодушен, я полностью равнодушен.
 
 
Свято я не живу, хоть не живу порочно,
Вроде не близорук, не дальнозорок точно,
 
 
Но на письме моё с детства двоится зренье:
В каждой балладе и в каждом стихотвореньи
 
 
Звуки начальных строк, до запятой, до точки,
Эхом звучат всегда самой последней строчки.
 
 
Все мои беды суть дети одной хворобы:
Что бы ни начал я и ни закончил что бы,
 
 
Пóд руку шепчет мне скромность или тщеславье
Кончить за упокой все, что начну за здравье.
 
 
Мучаюсь я – и пусть глас мне ответит божий,
Кто же первичен – я или второй, похожий
 
 
Так на меня, вон тот, там, за зеркальной гранью,
Равный в движеньях мне, внешности и по знанью,
 
 
Вечный вопрос (хотя все суета из сýет):
Кто же из нас двоих пишет, и кто диктует?
 
 
Сам же в себя влюблен, сам от себя отсушен,
Я равнодушен, я полностью равнодушен.
 
 
Как бы ни бушевал, ждет вдалеке затишье:
Вот, написав уже двадцать одно двустишье,
 
 
В них отрицаю сам, ветреный и дремотный,
Четную строчку я каждой строкой нечетной.
 
 
Ставлю всю жизнь мою, мучимый вечной жаждой,
Лыком себе в строку минус и плюсик каждый,
 
 
Сам же себе не дав вечной свободы шанса,
Взаимопоглотясь, все приведя к балансу,
 
 
Нету для тела дел, нет для души отдушин,
Я равнодушен, я полностью равнодушен…
 

DER FLIEGENDE HOLLÄNDER

 
Когда разбил от борта и до борта
Шторм в щепки лодку утлую мою,
Я испросил бессмертия у черта,
И черт сказал: «Бессмертие даю.
 
 
Вот тебе шхуна. Через все препоны
Ты можешь плыть, спокойным можешь быть:
Её ни Зевсу и ни Посейдону
Ни молнией не сжечь, не потопить.
 
 
Моря – твои, куда хватает зренья,
Вставай на мостик новенький, рули,
Вот твой компáс, плыви без опасенья
К любому порту маленькой Земли».
 
 
И я стою за бронзовым штурвалом:
Поеду за рулонами шелков,
Поеду я в Малайю за сандалом,
Иль в Африку за сотнею рабов.
 
 
И, новое начав существованье,
Чтоб быть знакомым, полностью у дел,
На корабля червленое названье
Я, перегнувшись за борт, посмотрел.
 
 
Я бормочу бессмыслицу созвучий:
Закрыло имя пеною волна.
«Голландец»… Что? Не видно… А, «летучий»!
Ну что ж, я видел хуже имена.
 

ДВА БРОДЯГИ

 
Каждый проходя своей тропою,
Встретились под дубом величавым
Ветреною раннею весною,
Два бродяги – толстый с худощавым.
 
 
Сели, отдыхали и болтали
О судьбе, о жизни, зодиаке,
И кусочки ветчины давали
Черной приблудившейся собаке.
 
 
«Я хожу себе, не зная горя,
По земле, шаги мои упруги,
Я без страха плаваю по морю
В поисках невесты и супруги.
 
 
Знаю, отыщу свою красотку,
Я найду, я выдержу, не струшу», —
Толстый говорил, глотая водку.
Тонкий отвечал, кусая грушу:
 
 
«У меня сложилось по-другому:
Я испил несчастия без меры,
Но теперь свободен я, из дому
Убежавши от жены-мегеры».
 
 
Завязав, надев мешок заплечный,
По земле подсохшей поднебесной,
В долгий путь, возможно, бесконечный,
Никому на свете не известный,
 
 
Каждый в свой, вздохнув и оглядевшись,
Толстый с тонким зашагали снова.
А собака, ветчины наевшись,
Убежала, не сказав ни слова.
 

БАРХАТ

 
Ты знаешь – он придет, напудрен, крючконос,
И банты на плечах пурпурного сатина,
Ты знаешь – он задаст в последний раз вопрос:
«Пойдете за меня вы замуж, Катарина?»
 
 
Когда прибудет он при свите негритят
В расшитом серебром и золотом портшезе,
Тогда оденешь ты свой бархатный наряд,
С запáхом у бедра и цвета Веронезе.
 
 
В надушенной его руке лежит колье —
Подарок для тебя, на перевязи шпага,
И жизнь твоя на миг замрет на острие,
На шаг от своего решительного шага.
 
 
Пусть полдень будет «да», пусть полночь будет «нет»,
А вечер и рассвет – ничьими, никакими.
Чуть-чуть короче ворс – получится вельвет,
Чуть-чуть длиннее – плюш, а бархат – между ними.
 
 
Вот он перед тобой, парик его завит,
Он смотрит на тебя любовно и тревожно…
Ты в бархате стоишь, и в бархате стоит
И ждет меж «да» и «нет» – великое «возможно».
 
 
Пройдут помолвки дни в предсвадебной страде,
В соборе прозвучат торжественные строчки,
И мужем он заснет в твоём алькове, где
Проснулся яд в ларце и в бархатном мешочке.
 

ГАДАНИЕ

Полностью – нет, но полу-видящий взгляд во взгляд,

Коврик. И две цыганки, женщины две сидят.

Сидят на коленях, близко, так, что ноги одной

Касаются юбкой красной синей юбки другой.

У той, что слева – потоки прозрачных её седин

Идут параллельно темным складкам борозд-морщин.

У той, что справа, ресничек на каждое остриё

Нанизаны бусы сонных семнадцати лет её.

Кверху ладонью держат обе из ворожей

Подруги левую руку в правой руке своей.

Слышит с гневом и страхом, радостью и тоской,

Вторая судьбу от первой, а первая – от второй.

Девчонка древней старухе воздуха сквозь стекло

Гадает о том, что было, о том, что уже ушло.

Пророчит девчонке старый черный беззубый рот

О будущем, о грядущем, о том, что произойдёт.

Шепчут они друг другу, звук различим едва,

Поочередно, тихо, знаний своих слова:

«Ты шестерых убила». – «Ты четырех убьешь». —

«Ты родилась в субботу». – «В пятницу ты умрешь». —

«Ты в темнице сидела». – «Будешь и ты сидеть». —

«Двух ты мужей имела». – «Будешь ты трех иметь».

Сидят, у обеих кожа муарова и смугла,

Полу-отображая друг друга, как зеркала.

Девочка и старуха, наедине вдвоём,

Видят себя напротив, в Будущем и в Былом.

«Господи, дай мне силу». – «Господи, успокой».

«Я ведь тобою стану». – «Я ведь была тобой».

И, сколько бы ни клали, что бы ни говоря,

Боги на плаху года голову декабря,

Сядут они – и юбка огненного сукна

Тронет другую юбку, синего полотна.

И, по руке гадая, взором ладонь свербя,

Предвосхитят друг другу снова самих себя.

БУЛЬ

 
Недавно вычесанный буль!
Своим пером изображу ль,
 
 
Как, императорски хорош,
На землю царственно кладешь
 
 
Ты продолжение хребта —
Обрубок толстого хвоста?
 
 
Живот, подернутый жирком,
Рифмует в выдохе одном
 
 
Округлость ляжек позади
И белое пятно груди.
 
 
Ты гипнотичен, как кошмар,
Чуть-чуть утоплен в тротуар
 
 
Когтей очиненный графит,
А шерсть короткая блестит
 
 
Прохладой серой полыньи.
На помесь жабы и свиньи,
 
 
С клыками тигра, глазом льва
Твоя походит голова.
 
 
Хозяин твой, аристократ,
Буэнос-айресский экспат,
 
 
Известный всем как дон Хесус,
Стоит и гладит черный ус
 
 
Одной рукою. А другой
Ошейник крепко схвачен твой.
 
 
Ошейник сделан на заказ,
Со звездочками крупных страз.
 
 
Выписывает их витьё —
И-У-Д-А – прозвище твоё.
 

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

 
Все мне дано, как Пандоре, сполна,
В этой стране я такая одна:
 
 
Сотворена для земных королей
Из паутин шелковичных червей,
 
 
И золотое сеченье мое
Ножниц кроило стальных острие,
 
 
Сшита я крепко, от альф до омег,
Хлопковой белою нитью навек,
 
 
Были обмётаны парой портних
Восемь петель золотистых тугих,
 
 
Вставлен для пуговиц в обод стальной
Заподлицо перламутр голубой,
 
 
Дышит, трепещет, и бьется листок,
Сердце моё, из батиста кусок,
 
 
Вшит он подмышкою, вот, посмотри —
Сложенный вчетверо, слева, внутри.
 
 
Всё о моих благородных правах
Сказано там на пяти языках:
 
 
«Гладить сквозь марлю, на мягком пару,
Мыть лишь вручную, сушить на ветру».
 
 
Ткани точнейший состав. Модельер.
Производитель. Артикул. Размер.
 
 
Я совершенна сияньем моим,
За исключением только одним.
 
 
Этим обязана я пустяку:
Дырочке, проткнутой в белом шелку,
 
 
А от неё по диаметру вширь
Красная клякса, как мерзкий волдырь.
 
 
Кровь и прореха… Из разных потерь
Эту поправить возможно, поверь:
 
 
Грязь отстирать и на белую нить
Все залатать, аккуратно зашить.
 
 
И не иначе. Воды волшебство
Смоет позора пятно моего.
 
 
И не иначе. Вернется уют.
Высушат, выгладят, шелком зашьют.
 
 
Лишь не забудьте вы в этой возне
Вынуть лежащее тело во мне.
 
 
Пусть удобрением, жирным сырьем
В мягкий зароют его чернозем,
 
 
Станет живым, то, что было мертво:
Вырастет дерево пусть из него,
 
 
Пусть шелкопряд на двенадцатый год
В дереве этом свой кокон совьет,
 
 
Пусть этот кокон растянется в ткань,
Пусть рассечет её острая грань,
 
 
И возвратится все, шпулькой снуя,
Снова на петли и круги своя.
 

ПАДЕНИЕ

 
Ногами вверх и книзу головой —
Литой продукт одной из наковален,
На шарика поверхности кривой
Трехмерным Иисусом я распялен.
 
 
В сеть параллелей пойман, неделим,
Тончайшим слоем окисла размазан,
В себе самом же замкнут, недвижим,
Экватором крест-накрест перевязан.
 
 
Во власти тяготения земной
Лечу в воздушном, призрачном колодце.
Я вижу смерть, булыжник мостовой,
К нему несусь – и он ко мне несется.
 
 
Я не один – здесь тысячи шаров,
В падении с наклонных пьедесталов,
Размеров разных, тяжести, цветов,
И сделанных из дюжин матерьялов.
 
 
Различная экватора длина
У всех шаров, но при любом охвате
Нас исчисляет формула одна:
Четыре пи на радиус в квадрате.
 
 
Успев подумать – что? Не помню что,
И площади почти уже касаясь,
Уйдя почти в загробное ничто,
До смерти за мгновенье… просыпаюсь.
 
 
Нет времени на пыльный сонник мне
Ни в этом, ни в каком другом катрене.
Взлетаю я, уже забыв о сне,
На двести девяносто три ступени.
 
 
Готовый к бою и почти в бою,
Слегка дрожа, озябший, напряженный,
И с шариком в ладонях, я стою
У парапета башни наклоненной.
 
 
Коль есть закон – его хотят узнать…
Меж парных ударений двух спондеев
Вниз шарики готовятся бросать
Таких же миллионы Галилеев.
 
 
И снова мир не достигает дна,
И новый мир становится итогом.
Вздохнув, от человеческого сна
Я просыпаюсь всемогущим богом.
 
 
Покорная движеньям моих рук,
И остальному служащая мерой,
Вселенная вращается вокруг
Меня четырехмерной гиперсферой.
 
 
В ней нет начала и конца в ней нет, —
Бесстрастный глаз в невидимой глазнице,
В ней бесконечность шариков-планет
Плывет в параболической темнице.
 
 
Летят планеты в бездне мировой,
Взрываются, родятся, снова вянут,
И каждый шарик пленкою живой
От полюса до полюса затянут.
 
 
Разумные, живые существа,
На всех планетах разные по виду,
Не знающие своего родства,
Не ведающие свою планиду.
 
 
Последнего достигнув этажа,
Желая знать всю правду о законах,
И триллионы шариков держа,
Они стоят на башен триллионах.
 
 
Завидую. Я бог, в конце концов…
В желаньи равноценного познанья
Вселенную сжав пальцами с боков,
Её швыряю с башни мирозданья.
 
 
Сейчас падет, исчезнет пелена,
Что все узнают, то и я узнаю!
И снова тьма. И снова ото сна
Свои глаза, зевая, протираю.
 
 
Сквозь слой летящий воздуха тугой,
На миллиметры не достигший тверди,
На шарика поверхности кривой
Распят я за мгновение от смерти.