Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

034

«Мало мне того, что я и вправду, чуть не покинул этот мир? – укорял я дядюшку за его нелепую и громоздкую шутку с привлечением дворовых людей, наряженных в покойных наших предков – Кажется, и теперь меня не отпустил жар, хоть я и выпил вашу огненную настойку».

«Мало выпил! – переключился дядя с челяди на меня, и встряхнул керамической бутылью – Отменный бальзам, должен тебе сообщить, из местных трав и редких заморских ингредиентов. От любой хвори исцеляет вмиг. Кабы ты не кашлял, не морщился, а пил бы крепко, давно бы перестал мучиться жаром, да и вовсе постиг бы небесную эйфорию. На облаках бы себя чувствовал, а не на перине. Эх, молодёжь! Ничего вы не понимаете в ценностях жизни! Плевать вам на мудрость старшего поколения!»

«Вы заблуждаетесь, дядюшка Гвидон! – возразил я – Именно, получив письмо от вас, я тут же покинул госпиталь и пустился в путь через всю Европу. Вы даже не представляете, что мне пришлось претерпеть в путешествии» Дядюшка заинтересованно приблизил ко мне свою красноносую будку: «Небось, думал приехать сюда, чтобы стоять с кислой харей у моего смертного одра?» «Да – согласился я – никаких театров и увеселений ожидать я не мог. Вы сами написали, дескать, находитесь при смерти, чем сильно расстроили генерала Лаудона».

«А вот, шишь тебе! Хо-хо! Не дождётесь увидеть умирающего Гвидона! Я ещё всех вас переживу, и в том числе старика Лаудона. Кстати, Гедеон всё ещё в строю? – дядя налил бальзам в чашку и протянул мне – На, выпей как следует, и расскажешь про старого вояку. Приятно сознавать, что кто-то продолжает тянуть лямку, пока я наслаждаюсь мирной жизнью и знатным вином»

Я принял чашку из дядюшкиных рук и, собравшись с духом, выпил до дна. Бальзам подействовал молниеносно, и я почувствовал себя – чуть ли ни здоровей, чем был до войны. Во всяком случае, силы для беседы нашлись.

«В сражении при Любовице я получил чин поручика. Отступление прекратилось. В октябре мы уже перешли к регулярным атакам. Был довольно удачный рейд у деревни Гохкирхен. Прусаки не ожидали нашей атаки, и мы обратили их в бегство. Ворвались в саму деревню, а там не так свободно, как в чистом поле. Домики, заборчики… в узких улочках не разгонишься. Это неприятное обстоятельство не позволило нам взять в плен короля Фридриха. Когда подоспела пехота, выяснилось, что Фридрих успел сбежать. Именно там в меня попала пуля. Лекарь сказал, что повреждена кость. Я думал, без паники отлежусь и снова в строй, но тут в штаб доставили вашу депешу. Генерал Лаудон вызвал меня из лазарета и проявил удивительное великодушие, из чего мне стало известно о вашем старом знакомстве»

«Да уж – кивнул дядя, наливая бальзам в ту же чашку, из которой только что выпил я – старый дурак хоть и дослужился до генерала, но мощью памяти не страдает. В молодые годы я три раза подряд за месяц заставлял его являться в штаб. Подскочу, да как заору: „Гедеон! Срочно к полковнику!“ – он и скачет во всю прыть. Прибежит запыхавшись: „Поручик Гедеон Эрнст Лаудон по вашему приказанию прибыл!“ – а в штабу уже все предупреждены и покатываются со смеху, ведь его никто не звал» – тут дядюшка сам расхохотался воспоминаниям.

Смех его сотряс бы весь штаб австрийских войск, но я не поддержал веселья: «Выдавая мне рекомендательное письмо, генерал Лаудон сказал: «Я очень хорошо помню Гвидона. Он был самым яростным солдатом и примером для всех нас. Поспешите, молодой человек, чтобы застать его живым. Если вы унаследуете от дяди хотя бы десятую часть его отваги и таланта, то империи встанут в очередь, желая заполучить вас к себе на службу. Бывают воины, которые стоят целых армий. Гвидон был именно таким!»

«Неужто, так и сказал?» – спросил дядя, и было видно, как он потрясён услышанным. «Слово в слово» – ответил я, не моргнув глазом. Дядя выпил залпом лечебный напиток и воскликнул: «А ведь, он прав! Если бы я услыхал эти слова от мистификатора вроде меня, то не придал бы им никакого веса. Мало ли чего придумает человек с интеллектом? Но если это сказал такой простофиля, как Лаудон, значит, величина моей личности и вправду значительна. Только идиоты способны видеть реальность без прикрас. Только дураки умеют говорить правду! Ну, милый мой племянник, покажи мне рекомендательное письмо от генерала!»

«Оно в дорожной сумке, на Полковнике» – ответил я, чувствуя притом, что мой измождённый организм крайне утомлён беседой. «На каком ещё полковнике?» – строго спросил дядя. «Лошадь. Мою лошадь зовут Полковник» – ответил я затухающим голосом человека, вдохнуть жизнь в которого способен лишь сон. Дядя протянул мне чашку: «На, хлебни ещё бальзаму, а я схожу в конюшню за твоими сумками»

Не успел я выпить, как он уже был за дверью, восклицая на ходу: «Ты только подумай! Назвать лошадь Полковником! Надо же, каков плут! Весь в меня!»

035

Стук дождя в крышу и лобовое стекло вернули Сергея из мира лошадиных кличек в тесное пространство автомобильного салона. Шофёр и мрачная баба с синими веками сидели на передних креслах молча, словно скифские бабы. Казалось, их неподвижные затылки даже не подают признаков жизни. Помощница хмурой начальницы – вроде бы, проявляла некие шевеления рукой, но тоже молчала, созерцая ручейки и капли на боковом стекле.

«Атмосфера рабочая, но к общению не располагает» – сказал Сергей. В ответ ему никто даже не хмыкнул. И не спросишь у статуй сидячих, чего бы могли подумать они про лошадь с именем Полковник. Смешно это, или нет? Вроде бы, даже ему, Сергею, не смешно. Тогда зачем было вообще упоминать про лошадь?

Мог бы ответить Олег Андреевич. Он-то на этой теме собаку съел, но в данный момент находился на другом географическом отрезке. Олег Андреевич ехал по кольцевой линии метро – от Курской станции до Баррикадной. Да и не знаком ответственный секретарь с клоуном, хоть в данный момент открыл такую же брошюру, и пялился в тот же самый текст: «Назвать лошадь Полковником! Надо же, каков плут! Весь в меня!»

Настроение у Олега Андреевича вполне соответствовало грядущей встрече с писаками. Надо бы ещё поднабраться азартной злости, чтобы с трибуны накрыть зал заслуженным баритоном, ткнуть бездарей мордой в лошадь, и сказать им: «Обратите внимание на это место! Если выражаться на современном новоязе, оно прикольное, а если говорить по-человечески, то даже показательное.

Знаю я одну старуху, которая регулярно выступает по радио в передаче для детей. Как и все вы, она несёт любой бред, который стукнет ей в чайник. Рассказывает про подслушанные мысли собак, про замыслы кошек, и про такие же убогие свои сны с участием козы, велосипеда, котельной комнаты, и другой бытовой рухляди. Всю эту галиматью она называет «Письма с фермы», хотя никакой фермой там не пахнет. Ради какой продукции взялся бы фермер плодить кошек? Но бабуся отрабатывает номер и продолжает заунывно врать на всю детскую аудиторию.

Бог бы с её потугами. На многих маразм сваливается в образе писательского таланта. Вспомнил я про ту старуху потому, что в её фантазиях то и дело фигурирует конь по кличке Пушкин. Очевидно, писательница проявляет чувство юмора, такое же недоразвитое, как у автора этой книги, господина Ахина. Захотелось ему, чтобы пятнадцатилетний гусар назвал свою лошадь Полковником, и вот вам пожалуйста.

Схожие чувства рождают аналогичные поступки, и в основе обоих несомненно сидит социальная зависть. Как юного поручика коробит превосходное положение полковника, так и популярной старухе не даёт покоя слава настоящего писателя. Сами они находятся в иных плоскостях бытия, а потому отдуваются на бессловесных тварях. Тут никто не помешает ощутить превосходство и компенсировать ущербную самооценку.

Когда я прочёл про лошадь по кличке Полковник, вспомнил ещё и старинный анекдот, в котором солдат-срочник написал матери письмо: «Мать, купи поросёнка и назови его Прапорщиком. Приеду – убью»

Уважаемый Ахин кого-то ненавидит, чего-то боится, чего-то в жизни не понимает, и невольно снабжает Бениовского чертами своего характера. Многие авторы поступают так же. Как пел Булат Шавлович Окуджава: «И поручиком в отставке сам себя воображал…» Окуджава мог, а наш Ахин не может, ибо герой не может иметь натуру мелкую и пакостную. Герой – это человек с божественными амбициями, божественными возможностями, или, на худой конец, с божественным складом личности. В любом случае, герой – это величина! В наш, продажный век, величины кончились, вот и пытаются все писать низости с высоты своей низости…»

Олег Андреевич прервал внутренний монолог и вновь углубился в чтение лживой истории про Бениовского.

036

Проснулся я здоровым настолько, чтобы сообразить: «А нога-то болит!». Откинув одеяло, уставился на ногу. Оказывается, пока дух мой витал в неведомых далях, бренным телом кто-то позанимался. Рана была тщательно забинтована. Приведённые в порядок панталоны висели рядом с кроватью, как и вся остальная форма. Одевшись, я вышел на двор, где застал дядюшку Гвидона.

Стоял он около конюшни и следил, как пара дворовых людей – выносят и развешивают ремни, уздечки, сёдла, и прочую сбрую. Увидав меня, дядя обрадовался: «Ты уже здоров? Я так и думал. Живительный бальзам любого поставит на ноги. Баба Лайма говорит, что охромел ты надолго, но чего её слушать? Пока ты валялся без чувств, она чего-то шептала над твоей ногой, и притворялась лекарем. Лайма всех лечит в округе. Добрая женщина.

Я, как видишь, подумываю об отъезде. Это ты меня надоумил, а верней, не ты, а старина Лау. Вон каким сделался фанфароном. Н-да уж. Подумал я про него крепко, и решился – хватит прозябать в провинциях. Пора трясти боевыми доблестями! Нечего тупице Лаудону стяжать мои почести. Пора и мне опрокинуть пару-другую вражеских армий. Пусть убедятся короли – Бенёв ещё живой! Я ещё действующая модель, и могу принести кому-нибудь каштаны из угля…»

«Вы, дядюшка, видимо, прочли моё рекомендательное письмо» – предположил я, на что дядька ответил: «Прочёл. Конечно, прочёл. А чего бы не прочесть? Никаких восторгов про меня там не написано, а жаль. Если бы Лаудон написал то же самое, что сказал тебе устно, то я бы забрал письмо себе. Нынче всякая рекомендация дороже взятого города. Но и тебе бумага может оказаться полезной. Там кроме меня упомянуто почти всё панство прибалтийских провинций. С такой рекомендацией тебя любой шляхтич примет в дом, накормит и напоит. Опять же, почерк у генерала каллиграфический, и печать приложена. В общем, вещь полезная, чтобы шляться по Европе. Ты его уже предъявлял кому-нибудь?»

Вопрос показался мне чересчур наивным, и я ответил: «Пока я к вам ехал, вельможи почему-то не попадались. Если бы не состояние войны, в котором теперь прибывают все, то имело бы смысл демонстрировать сей документ патрулям и разъездам, а так – нет. За мной гонялись прусаки, что вполне естественно. Чехам и полякам – одинокий австрийский гусар – тоже казался подозрительным, и потому они норовили изловить меня. Когда за вами толпой гонятся вооружённые люди, то в голову не приходит идея выяснять, что за армию они в данный момент представляют. Я, дядюшка, всякий раз драпал без оглядки, а мне в спину то и дело стреляли. Слава судьбе, что я не так могуч телосложением, как вы, а то могли бы и попасть»

«Какой же ты болван, Маурисий! – гневно воскликнул дядя, и его рожа сравнялась багровостью с носом – Сущий идиот! Только австрияки могли додуматься посылать желторотых недорослей на войну! Тебе бы ещё года три учиться наукам, а ты уже скачешь на коне, да ещё при оружии! Куда катится мир?»

До той самой тирады дядюшкино хамство меня в большей степени забавляло, чем возмущало, однако на сей раз он перегнул палку, а я неверно истолковал его насмешливый тон. Посему я возмутился и ответил запальчиво: «Может, вы, дядюшка, считаете меня трусом, но я готов опровергнуть ваше заблуждение. Я заслужил чин поручика не в штабных баталиях, а на поле боя, поэтому немного смыслю в стратегиях. Никогда бы я не повернулся к врагам спиной, если бы оставался хоть малейший шанс одолеть их численное превосходство. Вот бы поглядеть, как вы на моём месте стояли бы столбом, да выясняли – прусаки вас убьют, или кто-то из друзей австрийской короны. Если же вам угодно надо мной насмехаться, то я к вашим услугам, и хоть сейчас могу преподать урок хороших манер! Вам как угодно драться? На саблях, или на пистолетах?»

Пока я выкрикивал боевые формулы, которые казались мне тогда соответствующими ситуации, дядюшка слушал с выражением крайней задумчивости, но потом переменился в лице так, словно только что решил некую арифметическую задачу, и хлопнул меня по плечу, радостно вскричав: «Как я раньше не догадался? Вот, спасибо, дорогой! Навёл на мысль. Мысль! Это больше, чем способен заплатить любой круль! Золотой ты человек, Маурисий!

Брось на меня дуться! Ни в какой трусости я тебя не подозревал, а даже наоборот, возмутился твоей легкомысленной склонности к стремительному действию. Подумай сам, какого козыря выдал тебе Лаудон. С этим письмом ты мог не драпать, а двигаться величественно, выставив письмо впереди себя как волшебный щит, от коего отлетают пули обеих воюющих сторон.

Сам подумай – на каком языке там всё написано? На германском. Печать присутствует? Присутствует. Геральдические знаки в наличии? Так точно! Теперь ответь – кем были те солдаты и патрульные, которые за тобой гонялись? Немытые смерды! Чернь! Подонки общества, которые до войны не видали ничего, кроме своих грядок, да мастерских. Их кругозор не шире поросячьего. Мало кто умеет читать по слогам, а большинство и вовсе безграмотны. При виде твоего документа на них напало бы такое же святое благолепие, как при таинстве причастия. Они бы тебя ещё и ссудили деньгами, и накормили бы, и почли бы за честь сопроводить.

Это меж собой они грызутся и стреляются, а персона высшего света – настоль недостижима их пониманию, что всегда находится над схваткой. Иначе никак. Учись, малыш! Не в отваге победа, а в знании того, как устроен мир.

Эх, Маурисий! Вместо того, чтобы поблагодарить старого Гвидона за вековую мудрость, ты сразу предлагаешь мне дуэль. Стыдно. И ещё стыдно возить такую важную бумагу без должного чехла. Ну, погоди, вот я выдам тебе бархатный конверт специально для такой реликвии. Знатный конверт! Он уже сам по себе работает магически, а с письмом так будет вдвойне.

Помнится, я с тем конвертом ограбил целую деревню. Давно было дело. В конверте лежала сущая пакость, то есть, письмо от одной дамы с объяснениями в любви. Тьфу! Она мне такой сделала презент, и я тогда не знал, как с ним поступить. Возил в сумке до случая, и вот, случай подвернулся. Заехал я в деревню, достал конверт и кричу: «Где старшина?» Вышел какой-то немец. Я ему: «Видишь, какой у меня конверт? Тут приказ от самой императрицы. Грузи подводу фуража!» – и что ты думаешь? Набежали всей деревней, и отправили со мной кучу жратвы и питья. Неделю наш эскадрон пьянствовал, а конверт я с тех пор храню, хотя письмо сжёг. Прими сей бархатный конверт в знак моей глубокой благодарности.

Пока ты верещал про дуэли, я всё думал – где бы ещё я мог услыхать подобный бред? Как только ты упомянул про хорошие манеры, тут я и вспомнил: Париж! Точно! Только там драться из-за манер считается хорошей манерой. Хо-хо, какой каламбур! – тут он обратился к одному из дворовых людей – Витаутас, уноси всю эту сбрую. Готовь экипаж! Поедем как важные особы – и снова развернулся ко мне – Спасибо, племянник! Надоумил. Пять минут назад я намыливался ехать к Лаудону в кавалерию, но ты круто развернул мои планы. Не в Вене, а именно у Людовика сейчас вертятся такие вот очумелые идеалисты, как ты. Вот, где будет мне раздолье! Должен, ведь, кто-то управлять в хаосе напыщенности? Как считаешь?..»

Я был обескуражен резкой переменой темы разговора, и удручённо молчал. Дворовые люди уносили в конюшню ремни и сёдла с тем же флегматичным спокойствием, с коим прежде выносили их наружу, а дядюшка Гвидон энергично прыгал по двору, одновременно благодаря меня, наставляя, и требуя соучастия: «Мне-то пришлось повоевать поболе, чем тебе. Я все армии знаю как свои пять пальцев, хотя, за манеры, конечно, спасибо! И генералов у меня в знакомцах будет раза в три больше, чем упомянуто в Гедеоновом письме. Французы пытаются угнаться за англичанами. Самых лучших разогнали по колониям, а в метрополии за порядком следить некому! Тут я как тут: „Здрасти, господа французы! Вам опытный генерал не нужен? Могу в одиночку заменять целую армию, хоть, вон, у Лаудона спросите!“ – Как тебе идея?»

Идея дядюшки Гвидона показалась мне крайне глупой. Зная его склонность к лицедействам и мистификациям, я усомнился, не потешается ли он снова надо мной. Вслух же сказал: «Очень смелая затея, дядюшка, особенно, если учесть, что Франция в союзе с Фридрихом. Получается, вы решили служить на противной стороне от вашего прежнего однокашника и друга, который был о вас очень высокого мнения. Ваш брат, и сам я служим австрийской короне. Вы будете выглядеть таким же предателем, как Август, который не так давно бросил армию и открыл Фридриху дорогу на империю»

«Да, Август – ничтожество, а не круль – согласился дядюшка – можно пожалеть всех его подданных и союзников. Тем более пора мне оторваться от имения. Понимаешь ли, Мориц, мы с твоим отцом немножко считаемся поляками, но графский титул польской короны не помешал ему стать генералом австрийской армии. Мне тот же титул не мешал воевать за любую корону, которая могла оценить мои услуги по достоинству. Не важно, за кого воевать, а важно – как. Вот в чём дело!

Если бы Фридрих брал в свою армию не одних только прусаков, а любых настоящих рыцарей, он бы давно забрал себе и Прагу и Вену, и всю австро-венгерскую империю. Ну, и пускай немцы дерутся промеж собой, коль они такие драчуны. Пока прусаки бьют австрийцев и наоборот – мы нужны этому миру. Только вообрази себе такой невероятный фантазм, как объединение германцев под одним началом»

Дядюшкина склонность выдумывать небывальщину снова вызвала мою улыбку. Вообразить дружбу австрийцев с прусаками не смог бы даже сумасшедший. Столько крови пролилось и прольётся в той войне, которую я временно покинул, столько ненависти образовалось промеж Пруссией и Австрией, что конца не видно, и даже если наступит когда-нибудь перемирие, оно никогда уже не объединит немцев промеж собой.

Таковую мысль я высказал дяде Гвидону. Он согласился со мною, сказав ещё, что Франция не принимает участия в кровопролитии, а поддерживает Фридриха одними словесами, потому ему совсем не противопоказано поступить к Людовику на службу…

037

«Станция Баррикадная» – сообщил голос из репродуктора и двери вагона открылись. Олег Андреевич захлопнул книжку, морщась, и вышел из вагона, бормоча: «Не книга, а гимн беспринципности! До чего дошла энтропия! Рассуждают о службе, о войне и наёмничестве, а творческих сил не хватает даже на одну батальную сцену!»

Олегу Андреевичу, как официально ответственному за батальную литературу, было мерзко и неуютно видеть отсутствие нужного материала. Он даже давал задание, чтобы к презентации хоть кто-нибудь написал чего-нибудь воинственное. Нельзя же в исторических трудах обойтись без орудийного грома!

Чего-то прислали по электронной почте, и Олег распечатал это для примера, но результатом был недоволен. Такое эпигонство вышло, будто человек решил набиться к Ахину в соавторы. Убрав книжицу в портфель, Олег Андреевич достал ту досадную распечатку. Хоть сейчас бери текст, да вклеивай его продолжением к уже изданной порнографии:

«Жизнь в дядюшкином имении текла размеренно, несмотря на его приготовления к отъезду. По утрам мы встречались за завтраком, и дядя Гвидон с удовольствием вкушал изобильную еду, параллельно разглагольствуя о роли наёмного рыцарства в судьбе европейских государств. Парадоксальность его мышления зачастую меня удивляла, и часто я спорил с ним, пока однажды не обнаружил, что беседуя, он ведёт игру, похожую на прятки. Нравилось дядюшке притвориться, чтобы вывести собеседника на эмоциональные откровения, самому притом сохранять личную позицию в стороне.

В тот день он спросил меня: «Ответь, Моурисий, где бы сейчас были Габсбурги со всем их величием, кабы не польская шляхта?» «Прислуживали бы Фридриху?» – предположил я, учитывая в том числе и роль своего отца в сопротивлении прусскому наступлению.

Слова мои развеселили дядюшку так же, как и во время предыдущих бесед. Всегда он демонстрировал мнение, отличное от моего, как по направлению, так и по мощности аргументации.

«Какой же ты олух, Маурисий! Нельзя судить о мире, глядя в собственный пуп. Если бы не польское рыцарство, то давно уж не было ни Австрии, ни Пруссии. Вся Европа от Средиземного моря до Балтийского – была бы под Османами. Этого не произошло благодаря нам, слугам добра, рыцарям правды и твоему покорному слуге тоже.

Задолго до того, как ты ввязался в войну против прусской банды, очень задолго, Маурисий! За триста лет до тебя – уже скакали многочисленные аристократы святой Польши, и не менее отважно рубились в рядах всех тех крулей, которые готовы были хотя бы немножечко заплатить. И вот результат! У меня есть имение в Тракае, у брата в Вербове. Нас принимают за польскую шляхту и за австрийскую знать одновременно, хотя мы такие же поляки, как и австрийцы. Мы словаки, Маурисий, но нет такой страны, и вряд ли когда-нибудь появится. Да мы вообще – чёрт знает кто!»

Я вспомнил о наших с дядюшкой намерениях отправиться служить в конкурирующие меж собой державы, и возразил: «Но ведь это ужасно, дядюшка Гвидон! Если так всегда было, то неминуемо одни благородные люди сражаются против других. В конце концов мы перебьём друг друга!»

«Пёсья чушь! – воскликнул дядя в ответ – Никогда не случится так, чтобы один шляхтич бился против другого. Это заложено в самой природе, ибо добро никогда не будет воевать против добра. Французы никогда не побегут стрелять австрийцев, потому что в обоих королевствах служат благородные семьи, переплетённые родственными узами. Но это лишь половина причины. Вторая половина в том, что мы никогда не выступали на стороне скупых и диких владык. Только доброта, открытость души и умение ценить воинские достоинства служат ключом к сердцу рыцаря. Почему за Фридриха не бьётся ни один словак, ни один лях, и даже мадьяр?»

Я пожал плечами, откровенно считая вопрос нелепым: «Потому что он олицетворяет мировое зло» «Верно, мой мальчик! – поддержал меня дядя – Все черты мирового зла отражены в прусской армии, а главная черта – скупость! Ему жалко денег на профессионалов. Он сгребает крестьян и ремесленников, учит их маршировать в ногу и стрелять по команде. Ать-два, ать-два, ать-два! Его армия движется как часы, как безмозглый механизм, и кажется, ничто её не остановит. Но тут из засады вылетает эскадрон польских рыцарей и бьёт ему во фланг! На! Получи! – дядюшка подпрыгнул на стуле, и так саданул кулачищем по столу, что посуда загремела, а в дверях показалось испуганное лицо домочадца. Однако, артистическая натура дядюшки резко успокоилась, и далее он обходился без шуму – Мы знаем, что такое скорость. Нам платят настоящие крули, которые щедры душой, и поэтому представляют добро. И мы на стороне добра! Всегда! То же самое было и с турками. Ты можешь себе представить шляхтича в турецкой армии?»

«Нелепо такое представить» – ответил я, хотя и не видал никогда турок. «Это потому – разъяснил дядюшка – что турки злы. Были бы они добры от природы, полмира встало бы на их сторону, и не было бы никаких Габсбургов. Турецкий паша, или как там его… не помню. В общем, их император, вполне себе щедрый круль. Он не скупится на оплату профессионалов, но, тем не менее, мы никогда не шли под его знамёна»

«Может быть это из-за веры?» – предположил я, на что дядюшка расхохотался, и даже подавился едой, от чего долго кашлял. Прокашлявшись, махнул на меня рукой: «Ты святой человек, Маурисий! Если бы Иисус мог воскреснуть, он бы взял тебя в апостолы.

Только представь себе ситуацию, когда пушки противника садят по тебе не так, как это бывает в нынешней войне, а в десять… нет, в пятьдесят раз гуще. Воздух вокруг так и насыщен картечью. Словить железа легче, чем вдохнуть!

Все, кто пытался маршировать колоннами и шеренгами – лежат и никогда уже не встанут, а те, которые встанут – завидуют павшим, потому что едва закончится артобстрел, на поле прибегут янычары. Эти существа вообще не маршируют. Им это не свойственно. Они бегут живой лавиной и стремительно отсекают головы всем, кого видят – и мёртвым и живым. Это бегающая мясорубка, Мориц! Если бы ты их видал хоть раз, ты бы понял, что никакого бога нет, а есть только дьявол, и больше никого. Но и то вряд ли.

Вопросы о боге и дьяволе испаряются с первым выстрелом турецких пушек. Я бы сказал – с первым залпом, но они не стреляют залпами. У них совсем другая стратегия. Количество пушек с их стороны всегда запредельное. Они стреляют бегло, как им шайтан положит на душу, как удобней стрелкам. Вместо порядка на их стороне хаос и стремительный нахрап. Никакая вера не исключит моего восторга перед этой стихией. Я был в нескольких сражениях против турок, и всякий раз ощущал нечто близкое к благоговению, когда они открывали артиллерийский огонь.

Однажды по нам начали стрелять на открытой местности, и мы даже не успели спешиться. Да и не догадались бы. Шквал огня оттуда, а здесь – справа, слева, один за другим слетают с коней мои товарищи, как будто срезанные. Лошадь раненная мечется, другие падают замертво, даже не успев хрюкнуть. Всё вокруг спешно покидает этот мир! Повальная эвакуация прямиком в рай.

Один я смотрю вокруг ошалело и остаюсь в живых по непонятной случайности. Меня даже не задело, хоть я и стоял как мишень. Думаешь, я молился? Чёрта с два! Я успел только крикнуть: «Вот это да!» – и больше ничего не успел» – дядюшка умолк, облокотясь лбом об кулак.

«Я бы в такой ситуации удрал» – признался я, думая ободрить дядю, но он только махнул рукой: «От судьбы не удерёшь, Маурисий. Только судьба решает – выжить тебе в этот час, или отправиться к праотцам. Стратегия и тактика имеют смысл до той поры, пока не началось всеобщее убийство, а уж, как началось, так всё. Думать поздно, хитрить бесполезно, а удирать – самое худшее из решений. Не потому что позорно, а потому, что во всей вселенной нет, и не может быть ничего удирающего.

Звёзды, реки, косяки рыб и стада зверей движутся только вперёд. Растения, и те не разворачивают рост в обратную сторону. Почему, думаешь? А потому что сзади, за нынешним днём и мгновением – гонится сама смерть. Она отстаёт от всего живого, хочет его догнать, и скрипит зубами с досады. Даже время бежит вперёд, не останавливаясь. Стоит времени замереть, как смерть догонит и его. Если ты, Маурисий, вздумаешь двигаться назад, если в твою башку придёт идея вернуться к пройденной тропе, сразу знай: это твоя смерть просит, чтобы ты помог ей тебя догнать!»

Я, конечно, знал, что движется вселенная по кругу, а вовсе не вперёд, но, не желая вступать в философские споры, спросил о главном: «Как же вам удалось тогда спастись?» Дядюшка умел держать интригу, а потому, перед тем, как ответить мне, доел кролика, громко обсасывая кости.

Бросив последнюю кость в тарелку, он откинулся на спинку кресла и сказал: «Когда смолкли пушки, и показались янычары, коих было несметные полчища, я огляделся вокруг. От всего нашего эскадрона уцелело меньше дюжины всадников. Тогда я крикнул оставшимся в живых: «Потопчем басурмана! Вперёд!» – и пришпорил коня. Слова мои были чистым бахвальством. Никого бы мы не потоптали, а максимум, чего бы успели сделать – доскакать до первых рядов бегущих навстречу янычар.

Эти жуткие люди умеют сражаться с гораздо большими кавалерийскими группами, чем те жалкие остатки, которые мы из себя представляли. Янычар бесстрашно кидается под ноги мчащемуся на него коню, калечит животное острым как бритва ятаганом, и притом сам зачастую умудряется остаться невредимым. Прыгнет спереди под копыта, полоснёт саблей по ногам, а сам повалится наземь. Конь по инерции перелетает через него и вонзается мордой в землю. Нет больше коня, а басурману хоть бы что. Ловкие они как черти!

Следом за первым ловкачом бегут остальные. Эти, не останавливаясь, рубят рыцарю башку, и вот уж нет ни коня, ни человека. Муравьиный поток лихих головорезов продолжает бежать и перемалывать всё на своём пути. Дикие они и страшные!

И всё-таки мы поскакали вперёд. Сначала неуверенно, а потом всё более входя в азарт предсмертной скачки, мы дичали на скаку. Мы поддерживали свой дух нелепыми возгласами, которые вырываются изнутри человеческой утробы и перековывают страх в бесшабашное отчаяние – здесь дядюшка громко рыгнул и оговорился – нет! Это я не пытаюсь изобразить того немыслимого рычания. Оно было громче в сотни раз. Теперь мне не воспроизвести тех звуков, которые я тогда издавал. В отличие от всех остальных звуков, издаваемых человеком, боевой рык несёт в себе космическую бессмысленность и придаёт голове абсолютную пустоту от атомов вещества!

Нет ничего дурее, чем несущийся на убой кавалерист. Что он – дурак, что его лошадь – дура. Оба идиоты. И ты, Маурисий, идиотски поступил, когда променял службу в артиллерии на гусарскую удаль. Пушкарь действует осмысленно. Во всяком случае, он соображает гораздо больше, чем ядро из его пушки, а кавалерист – сам как ядро. Долетел до цели и бабах!

Какой бы во мне был смысл после того, как я доскакал до янычаров? В лучшем случае убил бы одного супостата перед тем, как они убили меня. И всё? Неужели вся моя жизнь, моё детство, мои чувства, привязанности и весь я был создан только для этого? Зачем эта жертва? Какому важному делу служит моя героическая, но нелепая смерть?» – и скупая мужская слеза выкатилась из глаза старого рыцаря.

«Чего-то я не пойму – возразил я – из ваших причитаний выходит, что янычары неизбежно вас убили, а вместе с тем вы сидите предо мной в живом виде, и вот он, вы, дядюшка Гвидон, являетесь полным опровержением ваших собственных слов»

Дядюшка изобразил на лице оловянную растерянность и в таком удивлённом виде просидел целый миг, после чего воскликнул: «А-а-ай, Мориц! Опять ты меня подловил! Большинство людей, которым я эту историю рассказывал, слушали меня с умными лицами и кивали головами, пока я не произносил главную фразу.

После главной фразы становилось ясно – мошенник предо мной, или олух. Мошенник поддакивает, хвалит мой героизм и всё польское рыцарство. Если попадётся олух, то он тотчас кинется сочувствовать. Так, зачем ты мне помешал? За кого теперь считать тебя?» «Считайте меня за своего племянника – посоветовал я, и тут же полюбопытствовал – всё же, было бы интересно, какова главная фраза, при помощи которой вы расчленяете мир на два лагеря?»