Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

015

Олег Андреевич с отвращением смотрел через окно на Садовое кольцо, верней, на ту его часть, которая называется Земляным валом. Именно на это историческое место выходили большие стёкла помпезного дома, в котором Олег Андреевич жил и работал. За окном шелестело, урчало неугомонно, по мокрому асфальту мчались мокрые автомобили и мелкие людишки спешили сквозь дождевые потоки. Где-то среди них бежала куда-то и та противная старуха, которая на самом деле была мужиком. Верней, бежал мужик, ещё не наряженный в старуху. Всему своё время.

Олег Андреевич не мог того знать. Он поморщился, отвернулся к монитору и пробормотал: «Человеческая масса. Муравьи, а не люди! Эх, какие личности были прежде! Какие титанические глыбы перекатывались через русскую землю, оставляя за собой канавы и борозды! Теперь в те трещины понатекла всякая жижа, поналезли дафнии и циклопы, мелкая безмозглая пакость. Говно! Исключительно мелкий дрист! Беседу он имел честь вести с императрицей! Эх, куда загнули! Недоумки!» Олег Андреевич отъехал на крутящемся кресле вбок от монитора, и продолжил брюзжание: «Ни правды, ни оригинальности не осталось. Никто не пишет по-простому. На каждом слове – выпендры кружавчиков! Клятый постмодернизм!»

Пока Олег Андреевич вскрывал пачку печатной бумаги, изречения его переросли в мощный монолог. Он распалился так, будто не с рабочего стула на колёсиках, а с трибуны центрального дома литераторов отчитывает незадачливого писателя, дерзнувшего взяться за неприподъёмную святыню: «Вместо того, чтобы честно мыслить в рамках своего подлого сословия, вы норовите протянуть щупальца к царям. Про грязь и нищету нам писать скучно. А ты представь, свинья, каково прошкандыбать от Казани до Питера пешком! В наше-то время поистаскаешься до неприличия, а что говорить про 1769 год? Плевать! Автору угодно иметь с царицей встречу! Перед тем, как такое брякнуть, неплохо бы вообразить нищеброда на приёме. Не на каждую паперть его пустят, а не то, чтобы в Зимний дворец! Ишь, размечтался! Беседу он имел… честь он имел! Императрицу он имел! Жопу свою поимей за углом!

Хоть бы учёл разницу в возрасте. Она для него старуха, но идиоту-писателю это в голову не стучит. Они хотят писать историю! Скопление бездырей! Скопление и оскопление! Скопцы! Скупость мысли! Скопидомы! Скопытятся пусть!..» – продолжая выкрикивать словеса, связанные промеж собой в большей степени созвучностью, чем смыслом, ответственный секретарь Московской Городской Организации Союза Писателей России заложил в принтер свежую стопку бумаг, и снова подкатился к монитору, чтоб запустить печать.

В комнату вошла Варя и поинтересовалась: «Олежек, ты чего югаешься?» – Варя не выговаривала «р», но делала это не так раскатисто, грубо и гортанно, как модно у журналистов и писателей, а совершенно иначе – женственно и мило, словно где-то в глубинах её нежного организма букву «эр» перевернули вверх ногами, превратив таким образом в мягкий знак.

016

Много лет назад, ещё не работая ответственным секретарём, но уже будучи засраком, то есть, заслуженным работником культуры, оказался Олег Андреевич в Ханты-Мансийске по поводу празднования Ханты-Мансийского дня города. Наткнулся он там на Варю, и был пронзён этой самой, превращённой в мягкий знак, перевёрнутой буквой «Р», когда молоденькая ханты-мансийка просто и беззаботно представилась ему, произнеся своё имя как экзотическую ноту, как небывалый звук, или предмет не из этой, не из земной жизни: «Вая».

Нежданная пауза наступила в его монотонно гудящей башке. Все тогдашние действия, ситуации и работы показались подёрнутыми серой пеленой неясной бессмыслицы по сравнению с образом, явившимся в фойе старого ДК, где он пережидал время до записи фонограммы.

Стоять бы ему там и по сей день в образе скифской каменной бабы, кабы не набежали операторы с режиссёрами, и не увлекли его в студию. Следуя за ними, Олег Андреевич сознавал, что не успел прийти в себя, или как-то ещё сосредоточиться на Вариной внешности, на её раскосых глазах, по заресниченному контуру которых заметался растерянно его собственный взгляд.

На губах и фигуре он подавно сосредоточиться не успел в той необходимой степени, в коей он сосредотачивался всегда, если надо было оценить даму. Ощущение восторженной небесности, промелькнувшей вскользь, и теперь утерянной навсегда, скребло его изнутри, повергая то в восторг, то в уныние.

Суета вокруг мешала Олегу Андреевичу разобраться в чувствах. Один помреж говорил чего-то другому про массовую баталию, которая была уж давно отрепетирована на сцене. В студии звучала симфоническая какофония, а двое артистов за стеклом вопили в микрофон: «Ура!», «Навались, ребята!» – и другие возгласы, гипотетически необходимые для покорения Сибири.

Олег Андреевич выпил по стопке коньяка с местным оператором, которого все называли – «Хозяин тайги» – подразумевая его условное главенство в студии.

Музыка закончилась, двое в вокальной перестали изображать ликующее войско, а первый помреж подскочил к Олегу: «Олег Андреич, вот, после этой массовой сцены на передний план выходит Ермак, и вашим голосом произносит эти вот слова» – он сунул в руки засрака роль, распечатанную на листе А-4.

Не успел Олег Андреевич вчитаться, как его запустили в вокальную комнату. Оказавшись за стеклянным окошечком, на том месте, где только что два артиста изображали казачье войско, Олег Андреевич почувствовал себя одиноко, и сообразил, что уныние ближе его душе, чем восторг. Восторг промчался мимо, а с ним навсегда останутся нелепые бумажки ролей, затёртые стены студий, равнодушные люди за стеклом, в операторской.

Углубляясь в уныние, Олег Андреевич нацепил наушники, встал к микрофону, и направил невидящий взор в текст. Буквы складывались в несколько слов, но слова отказывались нести смысл. Лишь кривляния пустого пространства представлялись Олегу Андреевичу в том, что предстояло произнести.

Краем глаза заметил он взмах руки помрежа за стеклом, и глубоким своим, рокочущим баритоном прочёл: «Здравствуй, земля Югорская! Принимай рать православную!»

Вот и всё. На этом кратком приветствии и заканчивалась роль Олега Андреевича в большом праздновании, для создания которого режиссёрско-постановочная группа, декораторы и звуковики, певцы, костюмированные коллективы и прочие оболтусы из Москвы запрудили все местные гостиницы. Абсурдная мизерность участия в общем деле, дутая значимость собственной фигуры и общая чушь ситуации нарисовалась перед внутренним взором Олега Андреевича, от чего он вздохнул, и констатировал: «Что за хрень я несу?»

Поначалу хохот людей в операторской был не слышен, а только виден через стекло, но вот, отворилась дверь, впуская волну взвизгиваний и всхрюкиваний, коими люди выражают крайнюю степень критического отношения к реальности. Помреж проговорил сквозь смех: «Ну, спасибо, Андреич! Потешил! Всё. Выходи».

За столиком, который у противоположной стены от пульта, уже наливали. Первый помреж хлопал Олега по плечу, похохатывал и сыпал заезженными перлами: «Голосина твоя золотая, Андреич! Как сказал, так до нутра проскрёб. Весомо, грубо, зримо, как сапогом по жолой гопе! Есть такие голосья, что дыбом встанут волосья!

Слыхал бы ты на репетициях, какой настоящий голос у нашего Ермака! Он только внешностью Ермак, а как начнёт говорить, то хоть с роли снимай. Его голосом только в сортире – «Занято!» – кричать.

Отсебятину твою отрежем, и вставим туда трек номер двадцать один. Жора! – помреж обратился к одному из операторов, который разливал коньяк по стаканам – Нормально записано, скажи?» Жора оторвался на миг от разливочного процесса, и выкрикнул профессиональный вердикт двумя словами: «Записьдубля никчему!»

Рука помрежа тянулась за стаканом, но сам он при этом давал руководящие указания оператору: «Только не забудь отрезать фразу после вздоха, и вздох отрежь, и сразу, без паузы втыкаешь „Славься“ Глинки. Сла-авься, славься, родная земля, славься та-ра-ра тара-тара-ра!..» – мотив подхватило несколько голосов, и стаканы взмыли в торжественном подобии тоста.

Все торопились отметить хорошую работу, результаты которой порадуют Ханты-Мансийск утром. Чего бы ни отметить, пока общая цель сближает коллектив и не даёт постановочной группе разбежаться? Дело, по сути, уже сделано – декорации выстроены, репетиции проведены, и фонограмма почти готова, за исключением пустяка, с которым оператор Жора справится за 3 секунды, ясен пень. Вот, и сейчас, находясь волей случая в центре тусовки, Жора привычно шутил: «Всё будет пучком. Двадцать первый трек? Магическое очко! Не такие фанеры запарывали!»

Только Олег Андреевич не разделял командной радости. Не ободряло его предчувствие скорого окончания мук, связанных с праздничными заботами, не грело диафрагму ожидание гонорара, не расправлял ему крыльев самолёт, который скоро подхватит всех и унесёт в Столицу. Праздник, которого все ожидали завтра, для него уже промчался мимо, даже не наступив. Он только помаячил издали чем-то неземным и невиданным, и тут же пропал, уступив место обыденной суете.

Подсев к Хозяину тайги, Олег Андреевич спросил: «Что за девчушка там была, в фойе?» «Вая? – уточнил Хозяин – Она у нас недавно. Учит детишек плясать. Прислали по распределению с училища». «Сам ты сучилище – встрял в разговор неизвестный тип из местных работников клуба – Варя работает музой Терпсихорой! Она эталон и лицо нашей культуры»

Хозяин студии радостно кивнул, подставляя стакан для новых возлияний: «Вот именно, культура-мультура. Я так и говорю – с культпросвет училища. Ученье свет, а не ученье – культпросвет!» «Как я вас понял, это был тост!» – подключился к разговору помреж, и таким образом подключил всех, и растворил суть разговора во всеобщей радости. Приподнятое настроение вынуждало людей выражаться бурно и несуразно. Всякое слово воспринималось как повод налить и выпить.

Хоть и мощным был организм Олега Андреевича, а всё-таки накрыло его довольно быстро. Горизонт обозримого пространства сузился до предела вытянутой руки. Оттуда, из небытия, то и дело высовывались знакомые и незнакомые рожи с красными носами, ржали, совали стакан, произносили нечто залихватское.

Откуда-то стало известно, что пора ехать, и Олег Андреевич шёл в направлении дружественных потоков. Пересекая фойе, он увидал множество танцующих детей, над которыми вроде бы, главенствовала Вая. Во всяком случае, она могла бы тут быть, и Олег Андреевич даже крутил головой, чтобы разглядеть её, но взгляд скользил по танцующей малышне, по локтям и спинам идущих рядом коллег, а потом и вовсе нырнул в неясные буруны и волны.

017

В неясных бурунах и волнах движется галиот «Святой Пётр». По левому траверзу остров Симушир. Один из многих Курильских островов, вдоль гряды которых шли мы уверенно по Охотскому морю, пока не затеяли три чудака бунтовать.

Обращаюсь я с вопросом к заговорщикам: «Вы, как я погляжу, забыли, каким ветром нас из Большерецка сдуло? Давайте, раскинем соображением, чего вы такое намеревались учинить. Допустим, склонили бы вы кого-нибудь на свою сторону, перебили половину народу, а сами-то что? Каково было направление ваших планов? Повернуть назад? Под суд царский? Вы прикидывали себе, на что там осудят вас и всех, которых вы не перестреляете в ходе мятежа? Вот же загадка была бы для Плениснера! Мы для государева понимания все равны как мятежники, и сами вы, и все, кто здесь есть. Мятежников ссылать надо, а куда вас ссылать? Мы и бежали-то с самого краю, дальше которого сослать нельзя. В этом для меня загадка. Может быть, разгадаете её, высказав соображения неизъяснимые?»

«Прости, батюшка!» – плачет Зябликов, очевидно, самого вопроса моего не поняв. С чего он меня возвёл в батюшки, тоже загадка. Зябликов ещё молод совсем и, судя по всему, не склонен иметь какого-либо направления мысли. Но и остальные оба, взрослые, казалось бы, люди, Герасим Измайлов с камчадалом Паранчиным, тоже соображениями не делятся. Стало быть, и они сути моего вопроса не понимают. Кабы поняли, смеялись бы над собой, а не стояли хмуро, сверля палубу взорами.

Камчадала я понять могу. Допустим, пошёл он в плавание, поддавшись общему настроению, а потом одумался, дескать – «Чего это я? Куда это я с родных своих сопок?» С другой стороны – почему он не одумался на берегу? Насильно его на галиот не гнали, вроде бы. Вон и однофамилец Кузнецова, Яков – тоже камчадал, а бунтовать не собирался и метаний душевных, неуместных в пути, не проявил.

Хрущёв говорит: «Да утопить их, бессовестных, к чёртовой матери, чтоб в другой раз неповадно было» Смотрю на него и думаю: «Сам бунтарь, а других бунтарей топить решил» – вслух же говорю: «Бунтарь бунтарю глаз не выколет. Зябликова простить надо за его раскаяние и лета неполноценные, а вас, великовозрастных молчунов, оставим на Симушире. Будете на нём Робинзонами сидеть, пока у вас в головах не заведётся какая-никакая логика»

«Помрут с голоду» – выражает гуманизм тот Кузнецов, который Григорий. Но и Яков, наверное, так же думает, хоть молчит. Многие думают так же, включая Хрущёва, который только что предлагал утопить всех. Воистину, парадоксальны и разнонаправлены векторы желаний человеческих!

Ещё в Большерецке обещал я, что смерть капитана Нилова последняя, и не будет более кровопролитий. Помня о том, говорю обоим заговорщикам столь громко, чтобы слышал весь экипаж: «Дадим вам топор, ружьё и заряды к нему для охоты. Снасть рыбацкую дадим. Крупы так же вам шестьдесят фунтов и котелок. Живите как знаете, а нам на юг надо идти, к островам райским, на жизнь вольготную. Завидуйте нам и прощайте»

Команда живо спускает на воду шлюпку. Измайлова с Паранчиным сажают на корму, чтобы глаз с них не спускать, и везут обоих на берег. Резво идёт шлюпка. Все смотрят ей вслед.

Вот уж высадили, двинулись обратно, как вдруг на галиоте новая несуразица. Жена Паранчина, которая всё это время молча наблюдала за происходящим, вдруг вспомнила о том, кто она есть: «Да он же ведь, муж мой!» – крикнула она, и прыгнув за борт, поплыла к берегу.

«Бедовые они, монголки эти! – сказал Хрущёв, глядя вслед Паранчиной. – Наша казачка первая бы в шлюпку забралась, скарбу набрала, да ещё всех завиноватила, а эта, вишь, стояла, молчала, глядела, да чего-то про себя думала. Пойди, разберись, чего думает. Лицо неподвижное, глазки-щёлочки. За такими амбразурами чёрт знает какой демон может сидеть. Одно слово, азиатки. Никогда не поймёшь, чего от них ждать»

Женщина плыла к берегу, то поднимаясь на волне, то скатываясь в седловину, и пропадая из видимости среди волн. Все на галиоте смотрели ей вслед. Впрочем, не все. Кто-то из команды, сидя под грот-мачтой, заиграл на струнном инструменте заунывную мелодию, и запел некую балладу, сообщавшую экипажу настроение вселенской задумчивости перед силами стихий:

«Деревянный корпус, будто скорлупа,

сохраняет удивительные грузы.

Постепенно заползают в черепа

вместо мыслей – осьминоги и медузы.

Наше судно держит курс куда-то там,

от забытого давно оттуда – где-то,

и молчит про наше завтра капитан.

Мы и сами все давно молчим про это…»

Дабы прервать нудное пение, Кузнецов стукнул прикладом ружья по палубе, и тут же все стали стучать по дереву, то отчётливо, то дробно, но песняру это не мешало. Довольно долго они стучали…

018

Очень долго стучали то так, то эдак. В несколько кулаков, наверное, колотили в дверь, пока Олег Андреевич не проснулся. С минуту лежал неподвижно, соображая, кто он и где находится. Где это деревянное судно, которое именовалось то ли Петром, то ли Павлом, но конечно, святым, а каким же ещё? Где эти люди, которые стучат и поют? Тем временем стук в дверь продолжался, как и пение местного барда из радиоточки:

«Нас не ждут награды, слава и почёт

в этой жизни, а тем паче после смерти.

Археолог, может, позже извлечёт

ценный груз, что мы оставили планете,

а тела, дела и даже имена,

в день, когда на дно морское судно ляжет,

сразу смоет океанская волна,

как рисунки чьи-то на песчаном пляже…»

Образ камчадалки, уплывающей по волнам, выветрился из головы, но взамен ему отчётливо обозначилась горечь утраты чего-то важного, обронённого только что вот. И подобрать бы это потерянное, да никак не вспомнить, что именно. Чем неопределённей была утрата, чем невозможней было вспомнить её причину, тем печальней становилось Олегу Андреевичу. Тут и досада примешалась на тех людей, которые стуком в дверь не дали ему досмотреть нечто важное, ускользнувшее почти бесследно. Неизвестный радио-исполнитель продолжал мучить инструмент и надсадно, подражая голосу всех туристов земли русской, завывать:

«Мы ещё не знаем – как и почему,

и никто пока ещё про то не знает,

где закончится наш долгий путь ко дну.

Океан всегда чего-нибудь скрывает.

Только волны, волны видятся окрест,

только небо заслонило бесконечность,

и ещё пока на карте жирный крест

не поставлен там, где мы шагнули в вечность…»

Олег Андреевич вспомнил про мимолётную встречу с Варей в фойе дворца культуры, и Варя в его сознании непонятным образом совместилась с безвозвратной потерей. «Ага! – сообразил Олег Андреевич, пересекая маленький гостиничный номер – Вот я про что закуксился!» – и отворил дверь назойливому миру.

На пороге стоял тот самый помреж, который вчера руководил записью, и ещё пара людей из постановочной группы, впрочем, настолько незначительных и неизвестных, что Олег Андреевич их не помнил. «Пора ехать! – сказал помреж – Узрим триумф нашей режиссуры, услышим плод блестящей актёрской работы над праздничной площадью… да что там? Надо всей Сибирью прогрохочет слава твоего таланта! Поторопись, Олег. Через полчаса там уже начнут плясать детские коллективы из местных…

Олег вспомнил вчерашние слова «Хозяина тайги» про Варю, которая учит детей плясать, вспомнил танцующих в фойе детей, и уточнил: «Это те самые коллективы, которые вчера репетировали в ДК?» «А ты глазастый! – похвалил помреж – Тебя ж почти выносили из студии. Я думал, ты лыка не вяжешь, и вообще не в себе, а ты, оказывается, ещё и успевал засекать, чего творится вокруг! Правильно говорят: кто пьян да умён – два угодья в нём! Давай уже! Едем! Едем!»

«Волга» из гаража местной администрации живо добросила до площадки Олега, помрежа и ещё тех двух, каких-то там. В местном парке творилось массовое гуляние. Танцевали ростовые куклы на маленькой эстраде, карнавально одетые ходулисты возвышались над гуляющей публикой.

На одной из площадок играли в капканчики. «Поехали!» – кричал в микрофон красноносый клоун, отчего врубалась разухабистая музыка, а массы народу с визгами и писками бежали по кругу. «Стоп!» – командовал клоун, и те, которые не бежали, ловили бегущих.

На главной сцене звучала стилизованная под варган музыка, и исполнялся некий народный танец. Множество детей в огромных меховых шапках совершали хороводы и перестроения. Одеты они были в одинаковые мешковатые костюмы, и большеголовым своим видом напоминали гномов. Некоторые держали в руках игрушечные бубны, которыми то и дело синхронно взмахивали.

В первом ряду зрителей оказалась Варя. Она следила за детским танцем, то и дело посылая руками на сцену магические пассы. Сильней всех гномов была она озабочена чёткостью исполнения перестроений, синхронностью прыжков и взмахов бубнами.

Олег Андреевич протолкался вперёд сквозь плотную массу зрителей. Танец маленьких гномов, судя по всему, приближался к финалу, когда он оказался совсем рядом с Варей, и сказал, наклонясь к её розовому ушку: «Я люблю вас, Варя!» Она даже не повернула головы в ответ, а продолжая выделывать руками указующие жесты, спокойно ответила: «А я-то как вас люблю!»

Олег Андреич растерялся. Он-то произнёс признание нежданно для самого себя, от внезапного чувства необходимости срочного экспромта, и без всяких там надежд.

Варя двинулась в ту сторону, где заканчивалась эстрада, и был выделен проход в ограждениях. Олег Андреевич не отстал от неё, продолжая оставаться всё в том же, неопределённом настроении. Ладно бы, она, хоть обернулась, чтоб увидать, кому отвечает. Логично с её стороны было бы удивиться признанию от едва знакомого человека, оценить нелепость ситуации, несоответствие их возрастов. Приняла бы Варя его слова за шутку, выразила бы недоумение, или даже протест… ко всему подобному Олег Андреевич был внутренне готов. Он бы и молчаливое равнодушие понял, но когда так вот, буднично соглашается молодая женщина с его притязаниями, с любой точки зрения необоснованными, то ничего понять нельзя! Чёрт знает что!

Маленькие гномы не успевали освободить эстраду. Они столпились перед узким выходом, рассчитанным не более чем на одного человека. Могли бы разойтись в два раза быстрее, если бы половина из них воспользовалась трапом с другой стороны сцены, но оттуда уже лезли многочисленные витязи и казаки в шлемах и латах.

Трубные звуки возвестили начало следующего эпизода, а по картинке на сцене получалась нелепица – будто здоровущим бородатым дядькам с саблями и фузеями пришла в головы блажь погоняться за головастыми карликами. Детишки жались к выходу, а витязи опасно вращали оружием, громыхали щитами, и всё больше накапливались под воинственно-торжественную музыку.

– Собияйте всех к автобусу! – крикнула Варя тёткам, которые отлавливали спасшихся от нашествия гномов. За задником сцены развивалась не менее грандиозная сумятица, чем баталия выставленная напоказ. Из автобусов выгружались новые артисты. Одновременно в эти же автобусы пытались проникнуть коллективы, завершившие выступление. Пять, или шесть администраторов метались посреди всеобщего сумбура, и умудрялись волшебным образом организовать людей на осмысленные действия.

Над закулисной неразберихой звучала полифония героического сражения в исполнении хора, созданного звукачами из двух вчерашних артистов на студии. Хор кричал: «Навались!» и не менее мощно: «Ура!»

Когда все дети оказались вне сцены, Варя наконец, обернулась к Олегу Андреевичу, и спросила, глядя ему в глаза: «Чего вы за мной всё ходите? Я же вам сказала, что тоже вас люблю» Олег Андреевич окончательно смутился, потупил взор и замямлил: «Я заслуженный работник культуры. Живу в Москве, около Курского вокзала, можно сказать, в центре…»

В это время его же, Олега Андреевича, голос, но уверенный и раскатистый, произнёс со сцены: «Здравствуй, земля Югорская! Принимай рать православную! – и тут же, совсем без паузы – Что за хрень я несу?»

Начавшийся после этих слов музыкальный фрагмент прервался, и стал слышен приглушённый ропот зала. В поле зрения Олега Андреевича появился помреж, и закричал кому-то истерично: «Ставь запасной диск! С пятого трека! Козёл!» – Произошло шевеление у звукооператорской, и вновь над сценой зазвучал медовый баритон Олега Андреевича: «Здравствуй, земля Югорская! Прими рать православную! Что за хрень я несу?»

На этот раз мелодию «Славься» прерывать не стали, и она заглушила все возможные звуки, которые могла издавать в ответ площадь. На фоне исполнения Глинки, помреж пинал звукооператора ногами и злобно орал: «Я тебе где велел вырезать паузу? Я тебе, козлина, чего велел отрезать? Ты чего оставил, урод?» Звукооператор уворачивался и оправдывался: «Паузу велели убрать. Я паузу и убрал. Вообще без паузы вышло. Нормально убрал! А не надо было пороть чушь в микрофон!»

Олег Андреевич перевёл взгляд с коллег на Варю. Она вовсе не отвлеклась на закулисные баталии, а продолжала невозмутимо наблюдать за ним. Даже тени усмешки не мелькнуло в её раскосых глазах, словно не было ей дела до фонограммного конфуза, произведённого в масштабах всего Ханты-Мансийска. Так же, не было ей дела ни до регалий, ни до места жительства Олега Андреевича, а занимало её лишь то, чем ситуация закончится.

Олег Андреевич подумал совершенно некстати про нелепый синий цвет подводки вокруг её ресниц, но сказал совсем уж неожиданное для самого себя: «Выходите за меня замуж» «Хаашо» – ответила Варя с обескураживающей невозмутимостью. То ли она давала согласие, то ли одобряла правильно подобранное драматургическое решение.