Совок

– Конечно, хочу. Только сама понимаешь, не в коня корм будет, я ведь нынче мужчина ущербный, – девушка обеспокоенно вскинула взгляд и опять взяла меня за руку, лишив ее удовольствия тискать коленки районного правосудия.

– Ну, если только совсем осторожно и без фанатизма, – последней фразой я постарался унять панику, ненароком посеянную в судейской среде.

Глава 7

Проснулся я от приглушенных закрытой дверью звуков, доносящихся со стороны кухни. Вчера как-то так получилось, что до полноценного приготовления еды дело не дошло, обошлись тем, что можно было быстро нарезать и съесть. Потом начались половецкие пляски. Без сабель и поначалу даже очень осторожно, и бережно. Я прислушивался к своему идущему на поправку организму, а Татьяна приглядывалась к моим прислушиваниям. Либидо не подвело и уже после первого захода судейским решением я был признан симулянтом. И далее никаких скидок на трудную судьбу, и на мой печальный недуг мне уже не было.

Из кухни начали просачиваться основательно подзабытые ароматы жареного мяса. Натянув трусы, я пошел принимать водные процедуры. С газовой колонкой я разобрался еще вчера, поэтому к столу я вышел франтом уже минут через пятнадцать. Если бы не экзотичность моей стрижки, то я бы вообще не отворачивался от зеркала. Нынешняя физиономия меня вполне устраивала. Татьяна суетилась на кухне в тельнике с закатанными рукавами. Чей это тельник, мой или Локтионова, я так и не вспомнил. Однако размер указывал на то, что мой, локтионовский был бы ей почти до колен. Вова рассказывал, что он на голову меня длиннее. Хотя, быть может, и не длиннее, а выше. Но, чтобы это понять, надо было бы мне с майором пообщаться.

Судя по тому, что татьянино постиранное бельишко висело в ванной на веревке, под тельником на ней ничего не было. С завершением этой логической цепочки, мысли о еде отошли на второй план. Любовь, вернее, взыгравшее любострастие, победило голод, который еще несколько секунд назад правил миром в моей голове. Да уж, горе от ума, это точно. Особенно от моего пытливого умища, терзаемого посттравматическим приступом похоти. Под утро я искренне думал, что натешил восставшую из руин плоть впрок дня на два, а то и на все три. Но получается, что ошибся. Чтобы не фраппировать приличную барышню стоящими шалашом трусами, я непринужденно держал комок полотенца в самом низу живота.

Интригующая и потому почти всегда работающая с женщинами фраза: «Пойдем, чё покажу», на этот раз дала осечку. А силой тащить судью в койку я не решился. И в результате от этого только выиграл. Положительные эмоции от поедания запеченного в духовке мяса захлестывали и сознание и вкусовые рецепторы. И было непонятно, в какой последовательности это происходило. Ощущения не намного уступали тому упоению, которое я получил этой ночью от приятных до неприличия плотских утех. Татьяна мне нравилась все больше и больше. И швец, и жнец, и, несмотря на пуританскую эпоху соцреализма, на дуде игрец… Да к тому же еще и судья… Как она лихо по моей просьбе Черняева засудила! Достойная барышня! Мечта поэта!

– Ты, Таня, молодец, очень вкусно! Сейчас я доем, еще раз зубы почищу и от всей души благодарить тебя стану! – попытался я ей выразить свои планы на обратную приятность.

Выразить внятно, из-за набитого рта, не совсем получилось, но Татьяна меня поняла и счастливо рассмеялась. Сама она ела очень мало, пила кофе и подкладывала в мою тарелку мясо с горячей жестянки.

Справедливости ради стоит отметить, что за эти сутки Таня повеселела. Было видно, что удовлетворение и радость от попрания морально-нравственных норм испытываю не только я. Татьяна тоже оказалась девушкой с активной жизненной позицией. И, судя по всплескам дикого темперамента, месяц ее воздержания, пока я продавливал больничную койку, дался ей нелегко. Остается только надеяться, что вынужденный целибат никак не отразился на излишней тяжести выносимых ей приговоров. Провожать Татьяну Павловну я пошел, когда уже начало темнеть. До того, она еще днем бегала на улицу к телефону, чтобы предупредить родителей, что будет дома только вечером. Про родителей я ее не спрашивал, чтобы не пугать девушку ущербной памятью контуженного придурка. Завтра запытаю Нагаева, он мне все расскажет. И я предполагаю, что не менее содержательно, нежели сама Татьяна. Пару остановок мы прогулялись, потом моя подруга зашла в троллейбус, а я неторопясь побрел обратно. Хотелось спать. Ночь почти вся была бессонной, днем подремать мне тоже не удалось, судья Липатникова умела быть требовательной. Да уж, тяжела и неказиста жизнь советского юриста…

Всю следующую неделю я дисциплинированно посещал поликлинику УВД.

Капельницы и уколы мне за последний месяц изрядно надоели, зато здоровье существенно поправилось. И своей прической я все меньше походил на пострадавшего во внутрикамерных разборках зека. Позавчера мы с Вовой проведывали Локтионова. Хорошо, что накануне Татьяна принесла мне самодельных коржиков, их я и прихватил в качестве гостинца, дополнительно прикупив на рынке кило яблок. В магазине шаром покати, а сок был хоть и в ассортименте, но только в трехлитровой таре.

До областной клинической больницы мы доехали на трамвае. Нагаев провел меня через приемный покой и мы поднялись на третий этаж. Было видно, что Вова проведывает нашего старшого не впервые. В палату мы не пошли, а через местного болящего вызвали Михалыча в холл, где стояли в ряд киношные фанерные кресла. Вышедшего из дверей отделения рослого мужика, годов сорока и одетого в спортивный костюм, я не знал. Вернее, не узнал, потому что он-то как раз сразу протянул мне руку. Какая-то слишком избирательная память у меня. Вову и Толика я признал, а Татьяну и Локтионова, как будто впервые встретил. Где логика? Это при том, что с Татьяной я был знаком ближе некуда и достаточно продолжительное время.

– Эк, тебя отму#охали! – разглядывая меня, покачал головой мой старший инспектор. – Рассказывай, как все было? Сначала факты, потом мысли. И не торопись, вываливай все подряд, но старайся соблюдать хронологию!

Я послушно пересказал все, что было в голове относительно побоища. И про мысли по поводу случившегося, вернее, про почти полное их отсутствие.

– За две недели ты врагов нажить не мог, значит, это ты на своей земле кому-то перцу по хвост насыпал. Что у тебя до «мясухи» было? Вспоминай! – майор с любопытством меня рассматривал. – Слава богу, не в америках живем, не валят у нас ментов так запросто. То, что тебя не грабить шли, это точно.

– Михалыч, мы по его территории и по моей всегда вместе работали, не было там ничего такого, – влез в разговор Нагаев, – Если ему память отшибли, то уж я-то все помню, – он посмотрел на меня, – Это поселок ему аукнулся, точно говорю!

Я согласно кивнул и мы с напарником уже вдвоем уставились на старшего участкового. Локтионов сел на стул и задумался. Мы с Вовой как два недоросля стояли и ждали, когда в голове старшего товарища сложатся пазлы. Со слов напарника я знал, что Валерий Михайлович только последние два года, как работает старшим участковым в районе на земле. А до того он был старшим инспектором уголовного розыска в УВД области. И по слухам, опером он был очень даже неплохим. Карьеру ему подкосил развод с его очередной женой и ее непрерывные жалобы в партком УВД.

– Ты наш разговор помнишь? Перед тем, как я на больничку заехал? – сидящий майор смотрел на меня снизу вверх изучающим взглядом.

– Не помню. Я вообще, мало, что помню. Без него, – я кивнул на друга, – Я бы даже твоего, Михалыч, адреса не вспомнил. Это Вова меня к тебе на хату привел. Врачи говорят, что память восстановится, но вот только когда?

Скрывать утрату памяти от этого тертого опера было можно, но не долго. Да и зачем? Дешевле было не драконить Локтионова враньем и не настраивать тем самым против себя. Я же понимаю, каково это, когда матерый опер видит, что какой-то салабон пытается водить его за нос. Нет, не надо нам таких высоких отношений. Нам надо выяснить, кому и где я так на мозоль наступил.

– Я тебя просил никуда не лезть и только почту исполнять. Ну и надзорников проверять. И все! А теперь давай вспоминай, по мясокомбинату у тебя, что-то было? Может, информация какая прошла? С кем ты общался? Повод?

Н-да, Михалыч мент заслуженный, да только ведь и я не щенок сопливый, каким он меня допрежь знал. По той своей ментовской жизни я ему сотню очков форы дать могу. И как агентурист, и по работе на земле в самых жестких условиях. У меня в активе два успешно реализованных внедрения, если что. И полдесятка дел по ОПС, прошедших через суд с обвинительными приговорами через все апелляции. И прочая, прочая… Моя израненная черепушка совершенно отчетливо выдавала мне понимание, что, вероятнее всего, знает Локтионов, откуда мне прилететь могло. Или очень обоснованно предполагает. Но давать расклад почему-то не спешит. Почему?

Я присел рядом со старшим товарищем и начал разглядывать его глаза.

– Михалыч, ты ведь не хочешь, чтобы меня добили? – тихо спросил я.

Майор в ответ только отвернулся и, хлопнув себя ладонями по ляжкам, громко втянул носом воздух. Локтионов продолжал молчать, что-то обдумывая, а я не торопил его, понимая, что суетиться сейчас не самое время.

– Застрял я в райотделе, Сергей, а мне в область возвращаться надо, – Михалыч смотрел в сторону, вроде бы безразличным тоном выдавая информацию.

– Твой входной билет назад в областной «угол», Михалыч? Решил громкую палку по мясокомбинату рубануть? Но я-то тут каким боком? – я еще внимательнее вгляделся в глаза опального майора. – Колись, Михалыч, добьют ведь меня эти суки!

– Не надо было тебя к себе селить, глупость я сделал. Помочь хотел, ну и, чтобы за квартирой ты присмотрел, пока я здесь. Зря! Не надо было. Ты там куда-то сунулся, а еще вдобавок у меня живешь. Переоценили они тебя.

– В чем переоценили? Кто переоценил? Что я там зацепить мог, Михалыч?

– Сам понять хочу! – было видно, что Локтионов колеблется и никак не может решиться на то, чтобы выдать полный расклад по своей разработке. А в том, что у него была серьезная разработка по «мясухе», я уже не сомневался. И было совсем непохоже, что Локтионов пытается меня сейчас задурить. Не играет он меня втемную. Наоборот, было похоже, что нападение на меня ломает какую-то уже сложившуюся картинку в его голове. И все громадье его планов тоже летит коту под хвост.

– Тем более, ты с земли в следствие мылишься. Можно при желании так понять, что тоже очков набрать хочешь. Кстати, берет тебя Забелин?

– Не берут его, – ответил за меня Вова, – Говорят, что вакансий нет. Врут, есть вакансии, я узнавал.

– Валерий Михалыч, да хрен с ним, со следствием, быть бы живу! Мы с Вовой много чего передумали и, по всему выходит, что прилетело мне с твоей земли, так что, давай, делись своей оперативной инфой! Рассказывай, чего ты там затеял? – «прилетело», «инфа» – слова выбирать было некогда и я сыпал жаргонизмами своего века.

Я настырно не отводил взгляда от прошаренного язвенника, затеявшего какую-то грандиозную оперскую авантюру и понимал, что его надо дожимать. Здесь и сейчас дожимать. Да и сам Локтионов тоже наверняка осознавал, что теперь уже это не только его игрушки, а потому деваться ему некуда и надо колоться.

– Михалыч, ты же понимаешь, если они на меня руку подняли, то и тебе обязательно от них прилетит. Только теперь они учтут все свои ошибки, и уже сработают без осечки. Может, ты собрался объявить всем жуликам на «мясухе», что прекращаешь свои игрища? Так ведь они все равно не поверят и обязательно зачистят тебя! Так, на всякий случай. Или ты в этом сомневаешься?

Локтионов ерзал задницей по фанерному сиденью и отводил глаза от моего настойчивого взгляда. И опять я его понимал, мужику надо дозреть, ему не лаврами жалко делиться, он утечки боится. И боится он уже не только того, что его комбинация сорвется. Видать, дело и вправду серьезное. Хотя, куда уж серьезнее, если троих злодеев вот так запросто и целенаправленно послали действующего мента гасить. Это в совковый-то застой и такие страсти?! Такое и в присные девяностые, рутинным явлением не считалось.

– Ты, Михалыч, не опасайся насчет того, что от нас утечет, мы с Вовой жить хотим не меньше твоего. Это раз! А потом, ты ведь знаешь, что я все равно рыть буду, так что давай уже наши действия как-то согласовывать, иначе беда будет. Ты поверь, мне моя жизнь дороже всех твоих разработок и я активно рыть буду! Последней фразой я не оставил Локтионову никакого выбора и мы это оба понимали.

– Ладно, видно и впрямь по-другому никак, – майор вытер рукавом со лба обильно выступившую испарину и продолжил, – В общем, я там тему с левой продукцией нарыл. Вроде бы экономическая статья, но масштаб там такой, что никакой ОБХСС не посмеет вякнуть, что я на их грядку залез. И я так полагаю, что без покровительства бэхов там не обошлось. Хищают там в особо крупных размерах. И я не предполагаю, я это точно знаю. У меня дома часть доказухи спрятана. Документы. Не только копии, там есть и оригиналы. Тебе пока не надо знать, где. Потому и поселил тебя к себе, ты уж извини! – подставивший меня майор виновато понурился. – Все бы нормально было, если бы ты там никуда не залез! – произнося это он старался быть убедительным.

– Ты, Михалыч, не отвлекайся, ты продолжай! Чего уж теперь каяться, теперь спасаться надо! Всем спасаться, – задавив в себе недобрые мысли к старшему инспектору, подстегнул я майора.

– Да чего там продолжать, по моим прикидкам, это дело потянет на 93 прим. А это сам понимаешь, статья расстрельная. Ребята там замазаны серьезные, с такими я еще не бодался. Знал бы с самого начала, что такой масштаб, я бы и близко не подошел! Чтобы не вставать к стенке, они нас с тобой обоих закопают. И тебя, Володя, вместе с нами до кучи, – Локтионов криво усмехнулся сбледнувшему Нагаеву. – Потому и спрашиваю, Серега, где там твои уши вылезли? Куда ты там залез? Опять же, где, с кем и какие разговоры ты вел? Кому и какие вопросы ты задавал? Ты очень хорошо вспоминай, иначе не просчитаем мы их и вот тогда уж, точно нас завалят, – старшой окончательно перестал таиться и вел открытый разговор. Было видно, что испугался Валерий Михайлович Локтионов, до кровавого поноса испугался.

– Если честно, теперь я и сам удивляюсь, что не с меня они начали, – пожал он плечами, – Недооценил я этих злодеев. Старею, наверное, – без какого-либо кокетства вздохнул майор. – Ты их чем-то спровоцировал, Серега! Думай, чем ты их царапнул? – Михалыч поднялся со скрипнувшего сиденья и протянул руку, – Ладно пошел я, мне лампочку через час глотать.

Про гостинцы, принесенные нами с Вовой, он забыл. Мы тоже о них вспомнили только после того, как Локтионов скрылся в отделении.

Глава 8

Сегодня мы тем же составом опять посетили гражданина Черняева. Он уже три дня, как был отпущен из спецприемника, где полностью, от звонка до звонка отбыл свои пять суток по ментовскому беспределу. По-хорошему, надо было бы дать Чирку еще пару дней в себя прийти, но время поджимало и, мобилизовав Толика с его «буханкой», мы с Вовой снова поехали на «мясуху». Нормы христианства нарушать мы не стали и, чтобы не ввергать в соблазн ближнего, местную шпану, то есть, машину опять оставили у проходной комбината.

Калитка была не заперта и мы беспрепятственно прошли к дому. Стучать пришлось долго. Я был уверен, что Юра дома, поэтому, устав пинать дверь, кивнул более массивному Толику. Кирзовые ботинки Еникеева были покрепче моих легкомысленных туфель и вскоре из-за двери послышалось шарканье ног. А потом и вопросительное шамканье вроде бы чирковского рта.

– Юрий Николаевич, открывай, это мы к тебе опять в гости пришли, – я не стал интриговать Чирка, притворяясь сантехником или почтальоном, как это делают в кино опытные сыщики.

За дверью послышался скулящий стон и невнятное бормотание, в котором смутно угадывались непечатные выражения. Что-ж, пока Юрий Николаевич матерится не в общественном месте и, тем более, у себя дома, он в своем праве. Впрочем, в недовольной нецензурщине Чирка было больше горя и болезненной безысходности, чем агрессии или нахальных амбиций. Однако, как бы там ни было, но нам опять в этом доме были не рады. Дверь открылась и на пороге появилось то, что еще совсем недавно было Черняевым Юрием Николаевичем. Теперь это был совсем другой человек, он даже ростом стал на полголовы ниже. Чирка было не узнать! Вместо лица был один сплошной распухший синяк. А по его болезненно-скрюченной фигуре было видно, что передвигается он с большим трудом. Как же мне все это знакомо… Уж кто-кто, а я-то хорошо знал, как сейчас Черняеву тяжело, больно и грустно.

– Здравствуй, Чирок! Ты чего такой помятый, уж не в приемнике ли с кем подрался на сутках? – решил я немного потроллить своего будущего агента.

Глаза Чирка сверкнули узкими щелками, но тут же и погасли, став совсем незаметными на фиолетовой и распухшей подушке его физиономии.

– Ты, Юра, опять как-то неуважительно нас встречаешь, нехорошо это, Юра!

Чирок ничего не ответил и, придерживаясь за стеночку, молча поковылял вовнутрь своего жилища. Расценив это как приглашение, мы пошли за хозяином дома, отмечая по пути следы погрома и обходя обломки мебели.

Домовладелец прокрался боком к кровати и, по-бабьи охая, все также боком завалился на неё. В мою сторону Юра смотреть избегал и потому мне пришлось поставить единственный уцелевший стул так, чтобы глаза от меня он отводить не мог. Усевшись напротив, я начал сочувствовать Чирку.

– Тебя, Юра, может быть, в больничку отвезти? Или, хочешь, я тебе врача назавтра прямо сюда вызову? – настойчиво проявлял я участие, добавляя в голос искренности.

Кособокий гражданин Черняев лежал, зажмурив свои и без того узкие глаза. Голову он отвернуть по причине многочисленных травм не мог, а смотреть на меня ему почему-то не хотелось. С ответом он тоже решил воздержаться.

Пора было начинать разговор о главном и я махнул рукой своим спутникам, чтобы они удалились. Вова понятливо кивнул и подтолкнул Толика к выходу. Вербовка агента есть ритуал абсолютно интимного свойства и потому свидетелей не терпит. Мои товарищи вышли, закрыв за собой дверь.

– Ты, Чирок, чего рожу кривишь, может, ты на меня какую обиду затаил? Так ты не стесняйся, расскажи, чем я тебе не угодил? Ты глаза-то открой, чего ты жмуришься? Совесть нечиста или тебе моя физиономия настолько противна?

Глаза гражданин Черняев открыл, но начинать конструктивное общение не торопился. И щуриться на меня он по-прежнему продолжал без малейшей доброжелательности.

– Что тут у тебя произошло, Юра? Кто тебя так поломал? – мне и в самом деле было интересно узнать детали его злоключений во всех подробностях. Чтобы двигаться дальше и достичь нужного результата, мне надо было иметь ясное понимание, а по моему ли сценарию все прошло.

– А то ты не знаешь! – проскрипел Чирок, – Сам же мне этот блудняк организовал, а теперь еще спрашиваешь! – обвинил он меня в своих бедах.

Судя по появившемуся французскому грассированию и заметным просвистам в произношении, зубов у гражданина Черняева со времени нашего прошлого общения существенно поубавилось.

– Ну так не надо было хамить, Юра! Ты за своим поганым языком следи, тогда и сам здоровее будешь. Мужчина ты солидный и опытный, не раз сиженный и про воздержанность языка знать должен получше меня. Ты зачем мне грубил? Знал ведь, что я не спущу тебе этого. Знал и все равно вел себя обидно! Чего ж ты теперь жало плющишь и в амбицию впадаешь? Возразить мне Черняев ничем не смог или не захотел и опять замолчал. Но играть с Чирком в молчанку мне было некогда. Не мог я себе такой роскоши позволить.

– Я вопрос задал, а ты, Чирок, мне на него так и не ответил. Говори, кто тебя отбуцкал? Мне нетрудно твое воспитание продолжить, если ты так ничего и не понял. Будем продолжать или расскажешь? – мне надо было, чтобы Чирок поплыл прямо сейчас, для меня нынче время, ох, как дорого стоит! Упущенное время, это цена моей жизни.

Черняев завис, медленно соображая своей отбитой головой, что ему обойдется дороже, сдать своих друганов-обидчиков или пойти уже на откровенный конфликт со мной. Болезненные гримасы на его распухшем синем лице выдавали интенсивные мыслительные процессы, мятущиеся в его сотрясенном мозгу. От нешуточного напряжения его синее лицо вспотело.

– Хряк был со своей Танькой. И Леша Титов с Барыгой. Это они тогда в подпол спрятались. Сука-а-а! – завыл Чирок, наверное, вспомнив о чем-то очень для себя неприятном.

Я тактично не стал мешать переживаниям Юры и потому скулил он не долго.

– Я же не знал, что они тут в подполе так и сидят. Думал, они вылезли и ушли после того, как вы меня увели. Вернулся с суток, а они услышали шаги и орать там стали, и в пол биться. Кое-как я этот ёб#ный буфет отодвинул, – Чирок опять всхлипнул и завернул сложное нецензурное построение.

– Лучше бы не отодвигал! Лучше бы они там сдохли! – Юрий Николаевич зло сверкнул щелками из-под синей опухоли. – Эти черти как полезли оттуда и как давай меня сразу бить! Твари! Танька Краснова меня убить хотела, два стула об меня сломала. И остальные тоже. И руками, и ногами! Суки! И-и-и!!

Неприятные воспоминания подкосили психику Юры и он, уже не скрываясь, тонко завыл в полный голос. Слезы текли по синей опухшей физиономии гнусного крадуна и притоносодержателя. В моей голове теперь сложилась ясная и выразительная картинка с участием выпрыгивающих из холодного юриного подполья четырех асоциальных элементов. Просидевших там в гостях у Юры пять долгих суток. В интимной темноте и в совершеннейшем голоде. А, главное, без воды! И оттого чрезвычайно недобрых ко всему человечеству, а в особенности к своему другу Юре. Бр-р-р-…

Нет, никак не хотелось оказаться мне в тот момент на месте Чирка. Ни за какие поблажки от судьбы-злодейки. И да, поторопился он, когда второпях решил сам вызволить обезумевших подпольщиков из холодного и голодного заточения. Надо было ему кого-то другого попросить комод подвинуть, а самому свалить на месяц-другой с «мясухи». Но мой расчет был именно на то, что он сам окажет эту услугу своим друзьям по уголовному братству. В прошлой жизни я неплохо умел разобщать преступные группировки, в том числе и этнические. И вот опять получилось. Хорошо, что далеко не все файлы в моем мозгу стерли обрезком трубы те трое ублюдков.

– Вот видишь, Юра, какими тварями неблагодарными оказались твои кореша! Ты их освободил, а они тебя вместо благодарности всего искалечили и здоровье твое повредили, – подлил я керосина на его друганов-обидчиков.

Черняев по-прежнему молчал, но было видно, что в оценке подлой сущности своих приятелей он со мной полностью солидарен. Не друзья они ему теперь.

– Они тебя и слушать, наверное, не стали, а ты ведь и сам сильно пострадал! Те же пять суток, почитай, ни за что, ни про что отсидел. По недоразумению, можно сказать. Безвинно почти! – тихо лились из меня слова сочувствия.

Видимо и впрямь друганы отбуцкали Чирка на совесть. И Танька, наверное, стулья ломала прямо об его голову. Потому что мой почти неприкрытый стёб был воспринят Чирком как искреннее сострадание. Мой будущий секретный сотрудник опять завыл с новой силой. Еще немного и можно приступать.

– Юр, а чего у тебя тут воняет, как в привокзальном сортире? – я заозирался.

– Так они всю неделю в моем подполе срали. Пока было чем. Хорошо еще, что там жрать нечего было, – продолжал подвывать Чирок. – Ты бы видел, начальник, их глаза, когда они из подвала повылазили, я думал, они меня сожрут! Убьют и сожрут! Звери! Мне никогда так страшно не было. И не били меня так до этого никогда! – переживания Юры поражали своим неподдельным трагизмом и абсолютной искренностью.

Я постарался унять свою фантазию и постарался сделать на лице скорбное выражение. Смеяться сейчас было никак нельзя. Страдающий Чирок мне бы этого точно никогда не простил и вербоваться не стал бы уже ни при каких обстоятельствах.

Я протянул гражданину Черняеву листок и авторучку, он машинально взял их. Надо было дожимать кандидата в «шурики» до логического завершения.

– Ладно, Юра, дело прошлое, но жизнь-то продолжается. К тому же ты теперь и сам видишь, кто тебе враг, а с кем тебе дружить надо, давай, пиши!

– Чего писать? – насторожился Чирок и разжал пальцы с шариковой ручкой.

– Ты, Чирок, дурака тут не включай, пиши обязательство о сотрудничестве, иначе все, что до этого было, тебе цветочками покажется! Давай, пиши, Юра, пиши!

Я поднял с пола упавшую авторучку и снова протянул ее Чирку. Тот не посмел не принять ее, но все равно упрямо сжал разбитые губы, выражая тем самым свое благородное несогласие ссучиваться.

– Мне же тебя и подставлять особо не придется, Юра! Я прямо вот сейчас от тебя выйду и сразу оформлю Барыгу с Хряком. Ты ведь не сомневаешься, что я найду причину, чтобы их закрыть на годишку-другую? Даже без ваших левых рейсов из третьего цеха, про которые я в курсе. Их закрою, а тебя на свободе оставлю. И что тогда приличные люди в поселке подумают, Юра? А подумают они, Юра, что я Хряка и Барыгу за своего побитого стукача наказал! Что с тобой дальше будет, ты и без меня знаешь. Недели не пройдет, как подрежут тебя и закопают. Или в Волге утопят. И Танька тебе своего Хряка не простит, она мстить заявится. Так что, пиши, Юра, пиши!

Чирок затравленно смотрел на меня, а его живущая отдельно от мозга вторая рука превращала лист бумаги в безнадежно смятый комок папье-маше.

Информация про третий цех, полученная вчера от Локтионова, попала в цвет.

– Пиши, Чирок или я ухожу, но тогда ты сам на себя обижайся, помочь тебе уже никто не сможет, – я достал из своей папки еще один лист бумаги.

– Что писать? – вконец севшим голосом прошептал гражданин Черняев.

Я терпеливо продиктовал ему стандартный текст обязательства. Рабочий псевдоним мой новоиспеченный агент выбрал себе сам, а я не стал спорить.

Я поймал себя на мысли, что совершаю очередную авантюру, попирая все самые секретные инструкции и приказы МВД СССР. Которых я и знать-то не мог в этой жизни. Как есть я сейчас участковый инспектор, то никаких агентов мне вербовать не положено. И агентурного дела я не смогу по той же причине оформить. Про литерные дела и ДОПы я тоже знать ничего не должен. Максимум, что мне позволял нынешний статус, так это оформить ранее судимого гражданина Черняева своим доверенным лицом. Но я и этого делать не буду. Светить Чирка в официальных анналах внутренних органов, пусть и носящих гриф секретности, я не стану. Потому как в отношении Юры у меня теперь самые серьезные намерения. Поберегу я Черняева.

– Кто меня заказал, Юра? – приступил я к делу после оформления скучных формальностей. – Я точно знаю, что этот «кто-то» с мясокомбината. Кто он?

Чирок, перейдя свой Рубикон с вербовкой, уже что-то для себя решил и глаз теперь не отворачивал. Мне даже показалось, что он обдумывает мои слова.

– Не знаю. Правда, не знаю! – заметив, как я дернулся, затараторил Юра. – Сам понимаешь, начальник, уровень не мой, чтобы про такие дела знать.

– Ты себя недооцениваешь, Юрий Николаевич, – заверил я Черняева, – Это тебе только кажется, что боги горшки обжигают, на самом деле все гораздо проще. На, вот, посмотри внимательно на этих гандонов, – я протянул ему три комплекта фотографий своих несостоявшихся убийц. – Ты их где-нибудь обязательно должен был видеть, Юра! Может быть, в поселке, а, вернее всего, где-то на комбинате.

Чирок взял в руки портреты с унылыми харями на фоне ростовых штафирок и добросовестно в них вгляделся. Поначалу, отложив фото в фас старшего злодея, он вновь вернулся к нему. И даже не надо было быть психологом-физиономистом, чтобы понять, что Юра его признал. Он его раньше видел!

– Говори, Юра, если поможешь мне, я тебе должен буду! – выдохнул я.

– Видел я его. Не на комбинате, в магазине у Хасаныча видел. На Свободе.

Мои ладони вспотели, а, если бы на загривке была шерсть, то она встала бы дыбом. Рефлексы сыскаря, десятилетиями культивированные в том, в старом сознании, никуда не делись. Это была удача! Закономерная, но все же удача.

– Раза два его там встречал. Я левую продукцию привозил, а этот, – Чирок кивнул на фото, – Этот у Хасаныча в кабинете сидел. При мне они ни о чем не говорили, – пресек на взлете мои дальнейшие уточняющие вопросы Юра.

Я понимал, что вряд ли Черняев хочет что-то скрыть, да и, действительно, не стали бы эти упыри при нем откровенничать про свои расстрельные дела.

– Кто он, этот Хасаныч, Юра? Там ведь магазинчик совсем небольшой.

– Небольшой, да вот только там две холодильные камеры на четыре с половиной тонны каждая. Не во всяком большом гастрономе такое есть. Да нигде и нет таких.

– А зачем? – начал я задавать тупые вопросы, уже примерно зная ответ.

– Через Хасаныча большая часть сверхпланового левака в розницу уходит.

А еще его магазин как склад используется, оттуда потом всю лишнюю продукцию развозят по другим надежным точкам. На комбинате излишки не хранят, опасно очень.

Разговор Черняеву давался трудно. К страданиям физическим прибавились переживания по поводу самых нешуточных неприятностей, которые могут на него обрушиться из-за сотрудничества со мной. Фаза кнута завершилась, теперь наступала очередь пряника.

– Юра, я тебе чем-то могу помочь? Гор золотых не обещаю, но что смогу, сделаю, – уже не деловым, а человеческим тоном поинтересовался я.

– Хряка наказать хочу! И Барыгу тоже. Но особенно Таньку Краснову! Эту тварь, эту суку рваную убить мало! – мой только что обретенный секретный сотрудник зашелся в приступе ярости, приподнявшись с койки.

– Я тебя понял, ты на этот счет не переживай, это нам вполне по силам, – пообещал я Чирку, – Месяц-полтора пройдет и рассажу я эту кампанию.

– Ты начальник, уходи, ко мне сейчас моя женщина придет, поесть принесет и уберется тут, – начал выпроваживать меня мой, ставший особо ценным уже после первого оперативного контакта информатор. – И сюда больше не ходи.

– Хорошо, Юра, я к тебе Толика дня через три зашлю, он тебе скажет, где в следующий раз встретимся. Ты для меня теперь слишком дорог, чтобы я тобой рисковал. Считай, что я всерьез тебе задолжал за этого паскуду, – я ткнул пальцем в карточку бандита с залысинами. Ты выздоравливай, Юрий Николаевич! – и впервые, пусть не как равному, но уже как своему я протянул Чирку руку. Черняев приосанился и с достоинством ответил на рукопожатие.

С этого момента в моем сознании включился может быть самый главный, хоть и нигде не писаный оперский закон. Сам погибай, а рабочего агента, дающего реальную информацию, не сдавай ни при каких обстоятельствах. Никогда и никому! Ни жуликам из его криминального окружения, ни своим коллегам ментам.