Оноре Габриэль Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность

Прошлое Мирабо ни в каком случае не могло бы помешать ему идти по такому пути. В политическом отношении оно было не только безукоризненным, но героическим; никто из деятелей, выступивших на политическом поприще при открытии Генеральных штатов, не боролся в мрачные времена гнета так смело и так упорно за народ и за дело революции. Сиес выступал за среднее сословие, а Мирабо – за народ. Искренность энтузиазма, с которым он нес это знамя, не подлежала никакому сомнению. Упреки, которыми его старались втоптать в грязь, касались его расточительности, наклонности к скандалам, безобразного отношения к женщинам, слабости писать памфлеты, наполненные грязными сплетнями и сальностями; но такой, хотя и весьма непохвальный, образ действия не имел ничего общего с политикой. Вся эта грязь не прилипла бы к нему, Мирабо легко смыл бы ее чистой водой политического энтузиазма, сумел бы занять то место, которое мог занять он один и которое бы сделало его руководителем великой революции. Основные достоинства ума и характера Мирабо, – те качества, которые в первые дни переворота заставили всех смотреть на него как на народного трибуна, – влекли его на это место, а второстепенные свойства, дурные привычки и предрассудки, которыми он заразился среди грязи прежней его обстановки, не могли сделаться для него неодолимым препятствием к успеху. Прежняя жизнь приучила его прежде всего и более всего гоняться за эффектами, – за тем, что производит шум. Только подобные произведения и могли иметь значение как подпольная литература. В качестве подпольной оппозиции он привык нападать на признанный порядок, на всякое признанное величие и признанную популярность. Теперь, когда положение изменилось, когда люди, господствовавшие при старом порядке, низвергались в грязь, а величие и популярность переходили к тем, кто наступал им на голову, – эта привычка сделалась в нем существенным препятствием к успеху. Ему следовало поддерживать людей оппозиции, получивших господство, и затем вести дело демократизации общества далее на прочных основах в том роде, как действовал Джефферсон, поддерживавший Вашингтона, консерватора и аристократа в душе, и вознесенный потом успехами демократии на место президента. По сравнению с Джефферсоном Мирабо слишком мало был знаком с естественным ходом политических движений, а потому на первом же шагу сделал непростительную ошибку. После неудач в собрании нотаблей ему оставалась одна надежда – попасть депутатом в Генеральные штаты, которые тогда предполагались. Идея созвать штаты энергичнее всего проводилась Неккером; между тем, именно в это время Мирабо обрушился на деятельность Неккера всеми своими силами и делал отчаянные усилия, чтобы низвергнуть его. К чему это могло привести? Ведь враги Неккера могли воспользоваться талантливыми и сильными статьями знаменитого публициста, чтобы спихнуть министра и провалить дело Генеральных штатов, а вместе с тем и будущность Мирабо. Мирабо принадлежит первый почин нападок на людей, успевших приобрести великую популярность в борьбе против врагов народа, с целью стать выше их и обратить на себя всеобщее внимание силою своего слова, заставить всех говорить о себе как о человеке, по сравнению с которым идол, обожаемый народом, является ничтожеством. Он первый очертя голову кинулся на этот путь, не заботясь о том, какую дезорганизацию вносит в партию действия такая политика. Мирабо нападал на Неккера за его связи с учетной кассой, между тем как он сам советовал прусскому королю учредить у себя учетную кассу для облегчения финансовых операций. Впоследствии Марат пользовался этим оружием с еще большим успехом, низвергая того же Неккера, Лафайета и Ролана. Партия действия была разбита на мельчайшие фракции, и никакого прочного порядка, не только такого совершенного, какой установлен был великими государственными людьми Соединенных Штатов Америки, но даже порядка хотя сколько-нибудь удовлетворительного не могло установиться.

Революция сделала много, но сделано это было энтузиазмом народа, а не искусством его руководителей. Все великие дела того времени носят на себе характер случайностей, внезапно выброшенных в свет под напором восторженного настроения, созданного великими идеями уже умерших мыслителей. Они пробивали себе путь беспорядочно, без плана и руководительства. Мирабо не только неполитично отталкивал от себя тех, в ком ему следовало видеть союзников, а не соперников, но производил смуту между ближайшими своими друзьями. В подпольной литературе он привык безразлично пользоваться и своими, и чужими трудами. Он и во время своей политической деятельности продолжал выдавать работы своих друзей за свои произведения, не обращая внимания на желание их авторов. Талейран горько упрекает его за ненависть, какую он вызывает к себе таким образом действия.

Наступило время выборов в Генеральные штаты (Etats generaux). Мирабо нужно было позаботиться о том, чтобы запастись деньгами для состязания с другими кандидатами. 17 сентября 1788 года вышла его “История прусской монархии под управлением Фридриха Великого”. Это многотомное сочинение считается самым капитальным произведением оратора. Оно заслужило одобрение даже со стороны его отца. Подобно другим его сочинениям, “История…” напечатана была за границей, и по обыкновению скрыто было даже место, где она печаталась. Необходимость печатать вне пределов Франции и ввозить свои книги, сжигаемые рукой палача, только контрабандой, разумеется, сильно уменьшала их доходность для автора; но Мирабо был окончательно неспособен подчиняться цензурным условиям, и ему оставалось покориться своей участи. Денег было мало, а все-таки он решил во что бы то ни стало добиваться звания депутата. Сначала он думал попытать счастья в Эльзасе, но затем отказался от этого намерения и обратил свои взоры на Экс и Марсель. Чтобы облегчить себе кандидатуру, он даже примирился с отцом и вел себя по отношению к нему с кротостью ягненка.

Глава VII

Избрание Мирабо представителем, среднего сословия. – Условие, при котором реформы могли быть осуществлены. – Правительство не понимает этого условия. – Палата среднего сословия должна преподать ему урок

Наступило время выборов. Мирабо отправился в Экс и Марсель и там обнаружил действительно редкое искусство. Он начал с того, что вступил в дворянское собрание в качестве графа Мирабо, члена старинного и знаменитого рода Рикети-Мирабо. Здесь он произнес вызвавшую громкий энтузиазм речь, в которой доказывал, что дворянское собрание не имеет права на существование прежде всего потому, что по началам естественного закона представителей может избирать только народ, а дворянство и духовенство не есть народ. Он высказал мысль, которая имела громадные последствия, что выборы должны производиться не отдельно каждым сословием, а всеми вместе в одном общем собрании. Первая попытка превратить избирателей отдельных сословий в избирателей народа повлекла за собою стремление представителей среднего класса слить три сословные палаты в одну земскую. Затем он доказывал, что дворянское и духовное собрания не могут почитаться даже просто сословно-дворянским и духовным, так как в них участвуют сословия не в целом своем составе, а только в незначительном их меньшинстве: между дворянами – только обладатели феодальных поместий, а из рядов духовенства – одно высшее. На эту речь дворянство ответило исключением Мирабо из своей среды, но зато он сделался популярнейшим человеком в Провансе и Марселе: не только средний класс и народ, но громадное большинство дворян и духовных было на его стороне. Он был могущественнее правительства. Люди, желавшие, чтобы собрание Генеральных штатов не состоялось, употребляли все свои усилия для возбуждения народных беспорядков. Беспорядки действительно происходили, и успокоение их было не под силу местной администрации, особенно в Марселе, где свирепствовал голод. Администрация отдала в распоряжение Мирабо всех своих агентов и просила его принять на себя дело успокоения народа; успокоение ему действительно удалось; речь, которую он произнес при этом в Марселе, приобрела историческую известность. Когда после всех своих подвигов Мирабо въезжал в города Прованса, его встречали с небывалыми в те времена манифестациями. Так чествовали тогда только королей. Собирались огромные толпы народа, неистово кричали: “Да здравствует Мирабо!”, пытались выпрягать лошадей из его экипажа; перед окнами квартиры, в которой он останавливался, делались бесконечные манифестации; в Экс была выслана депутация из Марселя. Крестьяне Мирабо послали к его жене депутацию и просили ее жить с мужем, чтобы продолжать такой прекрасный род. В Марселе его квартира была украшена корабельными флагами, тысячи людей провожали его в театр и осыпали цветами. На следующий день, кроме толпы, его провожали сотни экипажей и всадников. Адвокат Бремон произнес прощальную речь, в которой торжественно уверял его, что они вечно будут ненавидеть его врагов. Марсельская молодежь не хотела от него отстать, провожала в Экс и там устроила ему торжественный въезд с факелами в руках. Целую ночь под его окнами играла музыка и устраивались серенады; на другой день ему дан был торжественный обед. Дело кончилось тем, что в Провансе он получил наибольшее число голосов из всех кандидатов и записан был первым из депутатов. В Марселе он был избран четвертым, но мог уже отказаться от этого избрания. В искусно написанном письме он благодарил марсельцев за оказанную ему честь, уверял их, что будет их представителем даже и после своего отказа. Если он отказывается, то только для того, чтобы дать им возможность избрать еще пятого представителя, так как четвертый, то есть он, Мирабо, будет заседать в законодательном собрании по избранию от другого места. Когда-то в конституционном клубе Лафайет советовал дворянам являться кандидатами на выборы от среднего сословия, а Мирабо говорил против этого; теперь оказалось, что Мирабо был выбран средним сословием, а Лафайет – дворянством.

Генеральные штаты состоялись; в них не было ни одного человека из рабочего класса; между представителями интеллигенции и среднего сословия наиболее выдающуюся роль играл дворянин Мирабо; во время торжественного шествия для принятия присяги заметили только одного крестьянина в национальном костюме. В стране свирепствовала буря; печать всеми силами старалась дискредитировать правительство; консерваторы и радикалы наперебой вооружали парижскую чернь и крестьян против министерства; рядом с газетами открывались клубы и волновали массы; денег было тем меньше, чем больше было беспорядков; управление сделалось невозможным.

В это время собрались представители народа с целью совершить радикальную реформу и полное переустройство в государственной организации. С чего они должны были начать? Все вожди народа – консерваторы, либералы, радикалы – должны были бы сначала сойтись на общий совет, обдумать план действия, наметить основные идеи, выяснить, куда вести народ, как его успокоить, и создать новый, прочный порядок. При тогдашнем настроении умов, при господстве всеобщего энтузиазма создать соглашение первостепенных вождей всех партий – по крайней мере по отношению к основным устоям в деле народного успокоения – было настолько же возможным, как в Америке. Ночь 4 августа вполне это доказывает. Предположим, что внушить всем вождям народа столько здравого смысла оказалось бы невозможным, в таком случае следовало бы исключить немногих, окончательно неспособных понять, что своим упорством они готовят одну только гибель и себе, и другим. Затем друзья реформы, понимающие, что реформа неизбежна, что она в том или другом виде непременно совершится и что для всех одинаково важно, чтобы при этом сохранить спокойствие и порядок, должны были бы вместе с либеральными министрами собраться и условиться, как им действовать в законодательном собрании и вне его. Они должны были распределить между собою роли, заранее условиться, кому после кого и что говорить, так, чтобы не противодействовать, а содействовать друг другу и направлять каждый вопрос к намеченному решению. Мало того, они должны были идти далее, завладеть прессой и так единодушно проводить в ней свой план, чтобы заглушить все прочие голоса. Для этого им представлялась полная возможность уже потому, что в представительное собрание попали все выдающиеся писатели и ораторы страны; они легко могли завладеть и прессой, и клубами. Конечно, в толпе находились пока еще не проявившиеся таланты: Дантон и Марат были пока только зрителями, а не представителями; таким людям следовало в своей среде уделять столько же внимания, сколько они приобрели влияния в народе. Обо всем этом никто не думал.

Немедленно после открытия Генеральных штатов наступили известные в истории шесть недель, когда собранием среднего класса заложен был краеугольный камень, на котором воздвигнуто здание революции. Генеральные штаты созваны были для того, чтобы произвести радикальную реформу в государстве; чтобы открыть ему для этого возможность, среднее сословие получило право избрать 600 представителей, а избрание других 600 предоставлено было дворянству и духовенству вместе. Такое равенство голосов создавало шансы для безобидного успеха реформ; если бы привилегированные классы слишком заносчиво отстаивали свои привилегии, то среднему сословию стоило вотировать единодушно, чтобы получить большинство, ведь в числе представителей от привилегированных сословий были такие люди, как Лафайет. Наоборот, если бы в собрании сделано было предложение слишком обременительное для дворянства или духовенства, то они, в свою очередь, могли отвергнуть его единодушным голосованием. Но такая возможность для предполагавшихся преобразований имела место только в том случае, если бы представители всех сословий заседали в одном общем зале и подача голосов была поголовная, а не посословная. Но если бы они подавали свои голоса отдельно по сословиям и в особенности если бы каждое из сословий имело veto по отношению к постановлениям других, то можно было заранее сказать, что и Генеральные штаты так же мало достигнут цели и так же кончатся полной неудачей, как собрание нотаблей. Поэтому избиратели многих местностей поручили своим представителям непременно настаивать на общих заседаниях, а некоторые даже обязали их вовсе отказаться от участия в прениях, если не удастся достигнуть общего собрания и голосования. Уже Мирабо-отец указывал на преимущества поголовного голосования, встречавшегося во Франции в местностях, имевших земство (pays l’etats). Достигнуть общего собрания составляло задачу весьма мудреную. Господствующей формой этого времени были сословные собрания, и настоящие Генеральные штаты гораздо легче было понимать в качестве отдельного собрания трех сословий, чем одного общего собрания. Государства, наиболее развитые в политическом отношении, Англия и Соединенные Штаты Америки, считали одно представительное собрание весьма опасным для государственного порядка и требовали по крайней мере двух, из которых одно могло бы налагать veto на решения другого.