Столетие французской литературы: кануны и рубежи

Жарри пародирует «Макбета» Шекспира. Эпатирующее содержание «Короля Убю», несовместимое с формой «высокой трагедии», взрывает изнутри традиционный жанр, придавая ему черты фарса, бурлеска, буффонады. Пародийно-ироническое обыгрывание культурной традиции, травестирует образную систему пьесы Жарри: его «Макбет» – Король Убю – предстает в гротескно-шутовском обличьи «толстого Полишинеля», убивающего королевскую семью ради «зонта, капора и широкого плаща до самых пят»^[48]. Злой, ограниченный, трусливый Убю предстает гиньольным, кукольным персонажем, вызывающим в памяти карикатурные рисунки Анри Монье (художника XVIII в.), высмеивающие тупость, косность, убожество буржуа. Каждая его реплика демонстрирует его глупость: «он не должен говорить разумные вещи, а лишь глупые фразы с категоричностью и авторитетностью невежества»^[49]. Знаменитый афоризм папаши Убю – квинтэссенция его тупости: «Если не было б Польши, не было б поляков»^[50]. Трусость Убю травестируется при помощи раблезианской темы «телесного низа»: «Я переломал себе кишки, всмятку разбил яйца… Ой! Меня ранили, меня продырявили, меня изрешетили, меня причастили, в землю закопали, надпись написали». Трусость Убю – его вечный спутник. Раблезианская стихия смеха придает королю Убю шутовской, буффонный характер: «Как он хорош в каске и кирасе, ни дать, ни взять броненосная тыква».

Непристойная лексика, с которой начинается пьеса – «дерррьмо» (неологизм не существующего во французском языке глагола «merdre»), – школьные арго, архаизмы из Рабле, искаженные слова, создают новую реальность, которая перестает подчиняться законам логики, вызывая ассоциации с нонсенсом Л. Кэрролла: «Слова имеют тот смысл, который им придают». Король Убю – «толстый» Полишинель, гротескный, карикатурный персонаж, гарцующий, как и вся его армия на картонных лошадях; размахивающий картонными саблями, он подчиняет себе все королевство, губит всех Вельмож, грабит банкиров, чтоб сколотить себе состояние. «Пока я не сколочу себе состояние, я не перестану истреблять Вельмож… тащите сюда первого Вельможу и передайте мне Вельможный крюк… я протолкну их всех в подземелье Свинячьи Клещи, – и там они подвергнутся потрошению мозгов». Король Убю уничтожает правосудие, аннулирует законы. Он собирает налоги с населения вместе с Легионом «Грошовых Вымогателей» (сборщиков налогов). «Итак, я говорил, господа, что с финансами дела идут сносно. Значительное число псинок-копилок каждое утро разбегаются по улицам, и живодеры творят чудеса. Всюду сожженные дома, и люди, стонущие под бременем наших налогов… Ах, мытная сабля, рогатое брюхо, у меня есть ухи (oreilles-oneilles), чтоб говорить, а у вас пасть, чтоб слушать». Для короля Убю незаконное право заменяет закон.

Прямые аллюзии с Макбетом – «кровь короля и вельмож вопиет к отмщению, и вопли эти будут услышаны»^[51], расширяют интертекстуальное поле аналогий не только с литературными персонажами, но и с историческими героями-тиранами: Нероном, Калигулой и др. Травестия «Макбета» вскрывает механизмы деспотизма, авторитарности и тоталитаризма во всех формах. «Потрошите мозги, жмите соки, режьте ухи, вытряхивайте финансы и упивайтесь насмерть – вот она, житуха живодером, вот оно счастье Главного Мытаря». Э. Ионеско будет восхищаться драматургическим совершенством этой доведенной до крайности злобы: ««Король Убю» – сенсационное произведение, в котором не рассказывается о тирании, а демонстрируется материальная, политическая, моральная чрезмерность и крайности, воплощенные в папаше Убю»^[52]. Э. Верхарн, после публикации пьесы, написал: «Король Убю, Папаша Убю… воплощает отвратительные качества, свойственные банкирам, политикам, королям: невероятный цинизм, отсутствие морали, достигающие гротеска, мгновенное приспособленчество к самым невероятным ситуациям, бессмысленная, бесконечная, тупая болтовня»^[53].

Многозначность прочтения образа Убю – от самодовольного, ограниченного, буржуа до циничного политика и тирана – обусловлена полисемией многофункционального слова Жарри. Театр эпатажа и буффонады гениального реформатора А. Жарри стал понятен и доступен в годы I Мировой войны, когда обнажились тонкие покровы культуры, и все испытали ощущение ужаса, обезличенности, обесцененности человеческой жизни. Утрированный, гротескный образ «пожирателя мира» Убю стал пророческим воплощением типологии социальных закономерностей ХХ столетия, а из его «громадного брюха» родился весь европейский театр авангарда ХХ века – от сюрреализма, А. Арто де Беккета и Ионеско. Альфред Жарри из «маргинальной» фигуры рубежа XIX века стал классиком нового театра ХХ столетия. Произведения А. Жарри, разрушившие границы родного языка, каноны традиционной театральной поэтики, создали новую модель художественной изобразительности на «иностранном» языке. Возникающие ассоциации с М. Прустом – «всякое большое произведение искусства написано на «иностранном» языке» – раскрывают одну из характерных особенностей литературного процесса – «цикличность творящего потока культуры», обусловленного идеей «бифуркации» (точек отклонения Ю. Лотмана) и концептом маргинальности М. Фуко как стимула обновления художественного языка. «Язык помогает читателю увидеть и услышать мир. Язык не сводим лишь к тем прозрачным смыслам, которыми его наделяла традиция подражания. Искажения и изменения в языке обнаруживают себя в изображаемой реальности и придают ей особый колорит»^[54].