Гражданин Ватикана (вторая книга казанской трилогии)

Он на изгнанье осужден.

Как мне его вернуть,

О, как его вернуть?

Я все бы горы отдала,

Чтоб горца вновь домой вернуть…»

– Подожди-ка, – я убавил музыку. – А ведь ты уже спросил. А деньги ещё не заплачены!

– А кто об этом знает?!

*****

Двадцать часов ноль минут того же дня. У меня неизвестно откуда остались силы, и я решил поработать. Я – сумеречный таксист. Предчувствие везения не обмануло, – первый же заказ был в аэропорт; московский парень приезжал по работе, а теперь улетает обратно. Пять сотен. Когда я подъезжал к терминалу, мне позвонила диспетчер и попросила взять заказ из аэропорта в город. «Ну, ещё бы! Скидывайте!» Заказ ко времени. Жду. Не знаю как в других городах, а в нашем можно бесплатно подъехать к самым дверям терминала, но только на пятнадцать минут. Я делал ещё проще, – созванивался с клиентом и договаривался встретиться около входа в терминал; оставлял машину за территорией и шёл пешком встречать человека, помогал докатить сумки и всё такое. Когда подошло время, я позвонил по указанному в заказе номеру; ответила девушка. «Я невысокого роста и у меня красные волосы. Розовая пластмассовая сумка на колёсиках». «Ок». Пока я ждал невысокую с красными волосами, мимо меня несколько раз пронёсся интеллигентного вида пожилой мужчина с большой ручной сумкой, он отчаянно ломился во все двери, верно опаздывая, но двери, как в страшном сне, были закрыты; вконец обезумев, мужчина начал кидаться на людей, хватая их за одежды, вопрошая совета. Меня он почему-то не хватал и ни о чём не спрашивал, меня это задело. Наконец, пошёл поток людей, я начал высматривать в толпе своего пассажира. Через некоторое время я её увидел и пошёл вслед за ней. Она оказалась вовсе не девочкой, а женщиной лет тридцати трёх. Пройдя за ней шагов двадцать, я привлёк её внимания, назвав ей адрес. Она сказала: «Да». Я взял её сумку и мы направились к машине. Пока мы шли, она сказала: «Вы не похожи на таксиста. Чём вы на самом деле занимаетесь?» «Я – писатель». «А!» Мы погрузились. Она села сзади и сразу же просунула голову между передними подголовниками, чтобы удобнее было разговаривать. Мы понеслись в сторону города.

– А что вы написали? – начала разговор пассажирка.

– Практически ничего, только несколько рассказов.

– По моей жизни можно написать роман. Да. Сейчас я председатель общества ВИЧ-инфицированных. У меня было тяжёлое детство. Мать умерла, когда рожала меня. Я была последним ребёнком в семье. У меня три брата и две сестры. Отец сильно пил и нами почти не занимался. Занимался… только… нашей старшей сестрой… А потом он и меня заразил…

Я сидел и не верил своим ушам. Видимо, как только называешься писателем, так сразу к тебе начинают липнуть страшные жизненные истории.

– Потом я забеременела в шестнадцать лет… Но это не помешало мне закончить институт, сначала у нас – в Башкирии, потом уже Казанский университет, – продолжала она. – Потом родился второй ребёнок, а два года назад, мы с мужем усыновили третьего, мы специально выбрали ВИЧ-инфицированного ребёнка. Да, жизнь – это постоянно преодоление препятствий, – констатировала красноголовая ВИЧ-инфицированная молодая женщина.

Некоторые, прямо не могут жить без проблем. Ещё люди думают, что если они умирают, то другие – нет. Я снова начал размышлять о том, что если воспринимаешь жизнь как борьбу, то она станет борьбой. Интересно: если воспринимать жизнь как куриный бульон, она станет таковым?.. Я не против человеческих иллюзий относительно жизни и самих себя, я просто не люблю, когда кто-то начинает уверять в своей правоте другого, сбивая с толку.

– Я бы хотела написать историю своей жизни, – историю борьбы и преодоления, чтобы вдохновить других… Конечно, издать книгу под эгидой нашего сообщества.

– Я бы мог написать вашу историю. Мне для этого необходимо порасспросить вас о разных вещах, узнать ваше мнение по разным вопросам. Вы должны будете мне сказать, что хотите видеть в этой книге, самые разные моменты, разные тонкости и полутона. Вы бы мне сказали, какой героиня должна предстать перед читателем, какой она видится самой себе, как воспринимают её самые близкие, что бы она могла простить, а что бы не могла, её страхи, цели и… главная цель и многие многое другое. И это всё – лишь ваша субъективная точка зрения, точка зрения носителя истории о правде, а не самой правды. Я бы, в свою очередь, сказал, как я вижу вашу героиню, какие черты нужно усилить или подчеркнуть, а какие затушевать, – для художественной убедительности; в каких местах необходимо приукрасить факты, а что-то и вовсе сочинить. Всё это совершенно необходимо проделать, чтобы ваша серая (вы уж извините) история приобрела черты духоподъёмного эпоса о неисчерпаемых человеческих возможностях и нескончаемой борьбе добра со злом, в которой неизбежно побеждает первое. К тому же, цель любого подобного литературного произведения – быть донесённой до как можно большего числа людей, а без экранизации этого не добиться, поскольку удручающее чтиво никто читать не захочет. Итак, в процессе экранизации, сколь угодно сложный психологически-изощрённый сюжет упрощается до уровня «палка-палка-огуречик» и становится главным событием Берлинского фестиваля, жюри которого усматривает в невезении отдельно взятого человека социальную катастрофу земного масштаба; специальный приз, общественная дискуссия, спонсорские взносы, уход от налогов, оффшорные счета, прототип главного героя под гнётом собственного величия приобретает до конца своих дней комплекс сестры Терезы и авторитет в определённых кругах; зло наказано, всем спасибо, – я закончил мысль. – А ну и конечно, некий блик на теле повествования, чтобы один из миллионов читателей понял неочевидность очевидных вещей и наоборот, – теперь уже точно закончил мысль я.

– Да… – задумчиво произнесла она. – Вы профессионал своего дела. И что вам надо для того, чтобы начать?

– Постоянное присутствие рядом с вами в течение какого-то времени, для того чтобы я уловил дух героя и узнал чек-поинты, по которым должна следовать сюжетная канва, и аванс.

Высадив, в середине пути окончательно умолкнувшую, пассажирку, я выбрал заказ в сторону своего дома. На этот раз попались две хорошо подпитые женщины лет сорока пяти. Они говорили между собой о взятых кредитах и взрослых детях. Та, что сидела справа от меня, в порыве чувств несколько раз хватала меня сначала за руку, потом за грудь, потом за то место, которое я должен показывать на кукле в кабинете психиатра заливаясь слезами. К концу пути они завели довольно интересный разговор, выводом из которого был тот факт, что матери больше любят сыновей, а отцы – дочерей. Я решил, что на сегодня достаточно премудростей, время: без десяти следующий день, и уехал домой.

День третий

Как все и думали, снег растаял, и город утонул в грязи. Я заехал за папиком в два часа дня. Мы отправились к его старинному другу, которого я помню с детства – дяде Володе. Этот дядя Володя – очень интересный человек. Было бы неправильно, не рассказать о нём поподробнее. Начну с внешнего вида. Высокий полноватый человек с густой седеющей шевелюрой. Немного навыкате карие добрые глаза. Нос картошкой. Губы пухлые и тоже слегка навыкате. И тогда и сейчас предпочитающий одежду в стиле casual. Его речь выдаёт начитанность и интеллигентность; совершенно не использующий нецензурные слова, человек. Интеллектуал. Я, – довольно-таки наблюдательный человек, да ещё и с опытом работы в такси, ни за что бы не понял, что данный гражданин провёл в тюрьме девять лет. Когда я спрашивал у папы: «За что?», он ответил: «За предпринимательство». По-порядку. В конце восьмидесятых дядя Володя работал по профессии – стоматологом. Не знаю, каким он был врачом, но аферистом он был от Бога. Начиная мухлевать килограммами стоматологического цемента (и прочими расходными материалами) в государственной поликлинике в конце восьмидесятых, перешёл на строительный цемент – где счёт шёл на вагоны – к середине девяностых. Конечно, он занимался всем, чем только мог. Он был из той породы людей, которые видят возможности нажиться, даже глядя на чистое небо. Будет неверно утверждать, что дядя Вова – алчный человек, это вовсе не так, он – азартный игрок в широком смысле. Ося Бендер в кубе. Дядя Вова когда-то был единственным на постсоветском пространстве обладателем трёхуровневой квартиры-хрущовки. Купив три однокомнатных, находящихся одна над другой квартиры, он соединил их винтовыми лестницами, а в полу нижний квартиры проделал лаз в подвал, а уже из подвала проделал запасной выход на улицу, из которого и убежал, спасаясь от первой попытки ареста в девяносто восьмом году. Папа рассказывал, что дядю Володю выкуривали слезоточивым газом, а когда ворвались и не обнаружили никого, то подожгли жилище, предварительно, конечно, украв всё ценное. Через несколько недель дядю Вову всё равно поймали и, после долгого предварительного следствия, приговорили к девяти годам лишения свободы; выносил приговор по данного уголовному делу, как вы думаете кто? Команданте! Команданте – тогда рядовой уголовный судья Центрального районного суда, приговорил дядю Володю к «девяточке». Конечно, когда папа узнал о таком повороте дел, незамедлительно принял меры, но, по какой-то причине в условно-досрочном освобождении было отказано. Когда «прозвенел звонок» и наш герой вышел на свободу, он сразу включился в теневую экономическую жизнь. Я помню дядю Вову ещё с детства, помню его жену и двоих детей, – мальчика и девочку, они были погодки, лет на шесть-семь старше меня.

И вот этот человек подсел к нам с папой в машину на одном из перекрёстков недалеко от центра города. «Тут поблизости есть интересное заведение, «Старый Душанбе» называется, я там постоянный гость, поехали туда, займём отдельный кабинет, там нас никто не потревожит», – сказал дядя Вова с заднего сиденья. Мы отправились в «Старый Душанбе». Время шестнадцать часов ноль пять минут, – уже начинаются непролазные пробки. Я смотрю на осеннюю слякоть, а на заднем плане обнимаются папик со своим другом.

«Старый Душанбе» был, как проницательный читатель уже догадался, азербайджанским заведением и работали в нём исключительно азербайджанцы. Но отдыхать туда приходили все подряд, в основном небогатые взрослые дяденьки и тётеньки. «Я ни разу отсюда один не ушёл», – так рекомендовал данное заведение дядя Вова. Мы заняли так называемую ВИП-комнату. В России приставку «ВИП» может носить что угодно. Из особенностей этого прямоугольного (2,5 х 5 метров) помещения, кроме того, что само нахождение там стоило отдельных денег, было то, что приходилось очень долго ждать официанта – азербайджанца лет сорока в грязной униформе, ещё там было ужасно холодно, вместо окна была какая-то амбразура над самым потолком, на стенах висело какое-то хамство в пластмассовых рамках; и ещё раз – там было ужасно холодно. У всех пронеслась одна и та же мысль: «Как в советские времена», наверняка, каждый вложил в эту мысль что-то своё. Папик заказал чай, картошку с мясом, зелень, сладости, пиво и ещё кое-что. Из «азербайджанского» была принесена минералка с газом. Для чая подали рюмки очень похожие на шоты для текилы. Как раз, когда было принесено последнее блюдо, к нам присоединился другой папин друг молодости (тот про которого я уже вам рассказывал, который «пикнул» их делового партнёра в предбаннике) с женой. Их я тоже знал с детства; их детей тоже смутно помнил. Я не особо вслушивался в их разговоры, – поел и начал читать, потом ещё поел и дальше читать. Но через какое-то время слово взял дядя Вова-аферист и я навострил уши. Дядя Вова начал рассказывать про какую-то свою очередную «делюгу» и, в качестве наглядного материала, извлёк из кармана необработанный камень, назвав его просто «камень». Такой-де камень, правда, огранённый, потянет на сто тысяч долларов. Чтобы иметь возможность показать нам сейчас «камень», дядя Вова пронёс его у себя в одном месте через проходную завода в Якутске, из которого недавно вернулся. Суть его дальнейших объяснений сводилась к тому, что он собирается наладить регулярное воровство с завода таких вот полуфабрикатов вместе с аффилированными сотрудниками данного производства, в частности с работниками рентгеновской установки, через которую проходят все закончившие смену рабочие. Положив камушек на стол, дядя Вова извинился и вышел. Пока дядя Вова отсутствовал, все гипнотизировали взглядом «камень». Пространство и время немного исказилось. Дядя Вова вернулся в «комнату для особо важных персон» и радостно сообщил, что его команда выиграла и что по пути домой он заскочит в букмекерскую контору и заберёт свои тридцать две тысячи. По лицам присутствующих мужчин было видно, что они искренне рады за товарища.

Время приближалось к девяти часам вечера, пробка немного рассосалась. Позвонил Дима, сказал, что в десять часов вечера въедет в Казань. Папик договорился с ним встретиться у въезда в город по челнинской трассе. «Ты знаешь, где это?» – спросил у меня папик, не отрывая ухо от трубки. «Да», – ответил я, не переставая жевать. Встреча подошла к концу.

– Завтра идём на ретро-вечеринку в Кирстан, возражения не принимаются, – резюмировал в конце встречи отец. – Ты, – обратился он к дяде Вове. – Постригись к завтрашнему дню и… похудей хотя бы на двадцать килограмм.

Папин товарищ с женой уехал на такой же, как у меня машине, дядя Вова ушёл пешком, поскольку жил рядом, а мы с папиком поехали в другой конец города – в квартиру его сестры (моей тёти) – офицера в отставке, которая уехала в деревню, передав через отца Эн моему отцу ключи от своей квартиры, чтобы он там обретался, не мешая течению жизни семьи Эн. Поднявшись на десятый этаж без лифта, папа принялся пить чай. Пока мы поднимались, папик потратил больше калорий на матерщину, чем на сам подъём. Я от чая отказался, так как «больше всего ненавижу невежество, грубость, нытьё, сплетню, мещанство и вечное питьё чая», о чём не преминул сообщить отцу. Пока отец гремел посудой на кухне, я развалился на диване и продолжил читать Станиславского, а обстановка квартиры «заставляла думать о нищете духа, о мещанстве, о каботинстве окружающей среды», особенно плоский телевизор на всю стену. Через минуту отец притащил поднос в комнату и включил телевизор.

– Вот сразу видно – мужика в доме нет, – всё чистенько, уютно, всё на своих местах, – начал хохмить папик.

– Ага… – откликнулся с дивана я. – Тут проспект Победы недалеко, – может, проституток снимем, раз уж хата в нашем распоряжении?

Папа посмотрел на меня и глубоко задумался. Зазвонил его телефон. Это был Дима Дмитриевич. Дима сообщал, что через полчала будет на месте. Через десять минут отец допил чай, при этом облившись потом. Ещё через пять мы выдвинулись навстречу Диме.

Погода тем временем изменилась в сторону резкого похолодания. Мы стояли около въезда в город, я высматривал Димин джип. Через несколько минут я увидел мужской силуэт за рулём серебристого авто в котором безошибочно опознал своего троюродного брата.

– Вон это кекс, – сказал я папе. – Палец в носу его выдал с потрохами.

Папа засмеялся. Тем временем Тойота припарковалась в пятнадцати метрах от нас. Мы с папиком выбрались из машины и потрусили в сторону Димы. «Привет-привет». «Как дела-нормально». «Ты нас не оставишь с дядей Пашей наедине», – спросил у меня Дима. Я обиделся, что в моём присутствии не хотят обсуждать свои делишки и, со словами «Ну и пожалуйста», вернулся в свою машину, где принялся слушать музыку.

«Снег белый мне ветры и холод приносит, дождь мокрый разбил как Надежду асфальт; снег белый-белый, дождь мокрый…» Папа задёргал ручку. Я нажал кнопку центрального замка, и он проник внутрь.

– Езжай вперёд и остановись около какого-нибудь приличного заведения, – Димка поесть хочет, – он сейчас обратно уматывает, – скомандовал отец.

– Около «приличного»?! Или около «пафосного», где Димина привычка ковырять в носу будет принята за милую особенность состоятельного человека, которая придаёт пикантности его образу в глазах окру…

– Потом пи…ть будешь, поехали, – папа убавил звук магнитофона оборвав Надежду на полуслове.

Довольно скоро я причалил к заведению под названием «Fricks». Я никогда там не был, но частенько, работая в такси, привозил сюда и увозил отсюда молодых ребят, родители которых относятся к среднему классу казанского общества. Дима припарковался рядом, взгромоздившись на своём люксовом говномесе (может я просто завидую) на бордюр.

Внутри, несмотря на будний день, было полно народу. Молодёжь, как я и ожидал, выглядела с претензией на креативность – бороды разной выделки, сальные косички и хвосты, очки в разноцветных оправах, полосатые свитера. Расстановка столов не располагала к интимному общению. Мы втиснулись между двух пьяных компаний и сделали заказ. Папа продолжил пить чай. Дима заказал салат. Я попросил принести кофе и шоколадный чизкейк, – моё любимое лакомство; ещё бы сигаретку, но при папе я не хотел курить. Во время этого перекуса Дима с папой ничего не обсуждали касательно этого дела, не иначе обсудили всё в Диминой машине. Дима рассказывал про своего босса, которому убить человека, что в носу поковырять. Дима рассказывал про свою жену, которая «отбилась от рук». Дима рассказывал про своего тестя, который купил себе Bentley. Дима рассказывал про свою тёщу, которая весит как кит и также как кит, не может дышать на суше. Дима рассказывал о своём пасынке, который шлёт Диму со всеми Димиными мечтами и чаяниями на три средневолжские буквы. Градус веселья тем временем на глазах повышался. Крики, дружеские и не только, усиливались. «Ты моя лошадь, я твой ковбой, ты моя лошадь, я твой ковбой», – страстно шептал Шнур из колонок. Однако Дима с лёгкостью перекрикивал и пьяную свору и пьяного Шнура из колонок. «И вот я её порю, а сам даже не верю в это… Я её полгода уламывал, дядя Паша!..» – Дима уже рассказывал о сотруднице бухгалтерии, жестами помогая нам с папиком лучше представить сказанное. От съеденного торта и выпитого кофе мне стало хорошо и совершенно на всё наплевать; я знал, что это чувство скоротечно, поэтому наслаждался каждым мгновением. «Ответ «нет» и выключен свет, но что мне делать, если это любовь», – новая песня была кстати. Вкусный всё-таки шоколадный чизкейк…

*****

Спустя полчаса в тот же день.

Папик решил не ехать ночевать в квартиру своей сестры, и мы ехали в квартиру моей сестры.

– Набери Эн, спроси, – какое пиво она будет… и сколько, – скомандовал отец.

«Эй, Эн, мы с папиком к вам едем; ты какое пиво будешь?.. Ага… Ага… Десять минут, плюс-минус».

– Что там насчёт денег, Дима привёз вышеуказанную сумму? – я совсем забыл о цели визита Димы.

– Ага… – отец делал равнодушный вид.

– Покажи!.. – я решил не верить словам.

– Что бабла не видел? На, смотри, – отец вынул из внутреннего кармана куртки «котлету» и кинул мне на ноги.

Тысячные и пятитысячные бумажки были перехвачены несколькими канцелярскими резинками. Признаюсь – я представлял себе пачку повнушительнее.

– Круто, – констатировал я.

– Ну что, в пиццерию заедем, возьмём с собой пару пицц, – разлохматим бабульки, – велел папик.

– Давай, конечно. Там около Эн как раз открыли новую… сетевую, – обрадовался я.

Через час мы втроём – я, папик и Эн – сидели на кухни и доедали вторую пиццу, папик и Эн пили по третьей бутылке пива, прямо из горла, – «чтобы не мыть бокалы», я пил компот. Отец Эн свалил в «ночную», мать давно спала. Времени было половина первого ночи.

«I give you my hope

I give you my dreams

I'm giving you anything you need

I give you my joy

I give you my pain

I wish we could

Fall in love again

I give you my heart, I give you my heart»,

– тихо раздавалось из старого касетника, который всегда стоял на подоконнике на кухне. Эн двигала в такт музыке худыми плечиками и опрокидывала в себя пиво. Я любовался ей.

– А что, Дима сразу в Челны укатил, да? – спросила Эн, отлипнув от бутылки.

– Ага, ему на работу завтра, – с набитым ртом ответил папик.

Перед папиком на столе была огромная куча мусора, которая возникала перед ним всегда, вне зависимости от того, что он ел; это талант.

«I'll give you my whole and

I'll give you my heart

Dam dam du du di dam dam du du di deioh hohohohoho

Dam dam du du di dam dam du du di dei»,

– не унимался магнитофон. Я смотрел на своих родственников и умилялся. Любил ли я их? Да.

«Baby, baby

Why can't we just stay together ?

Yeah, yeah yeah

Baby, baby

Why can't we just stay forever ?

Yeah, yeah yeah»,

– началась новая песня ретро-сборника. Мне нестерпимо захотелось снова окунуться в атмосферу безысходной и беспощадной радости одной из наших с папиком многочисленных пьянок прошлых дней, когда мы пели в караоке всё, что поётся и пили всё, что пьётся; когда к нам на огонёк приходили какие-нибудь малознакомые женщины и я неизменно выбирал старшую, а папик – младшую. Что и говорить, мы с папиком умели ладить; у нас в запасе была куча разных смешных историй…

Папа воодушевился на разминку перед завтрашними танцами, но вошедшая на кухню мать Эн, сломала весь настрой своим скорбным видом. Припухнув от количества пустых бутылок, она неуверенным тоном проговорила: «Наденька, тебе же завтра на работу…»

– Ну всё, – резюмировал я, взлетая с табурета. – Я домой. Завтра за тобой во сколько заезжать?

– Позвоню. Мы ещё должны кое-кого выцепить, – не одному же идти на танцы… Хотя с другой стороны, со своим самоваром… – отец углубился в размышления.

– Звони… – кинул я и направился в сторону выхода.

– «Сэй гудбай, сэй гудбай», – не сдавалась Эн. Танцующей походкой проводила меня до двери, на прощанье звонко чмокнув в угол головы. Ха, в угол…

На кухне Эн ретро хорошо усваивалось, и я решил скользить и дальше по этой волне, – включил диск с ретро-хитами всех времён и народов. Поймал ритм. Задумался о, мать его, смысле всего сущего. Ночная столица татарского княжества истосковалась по своему неверному во всех возможных смыслах любовнику. Но теперь я катил по её обмороженным улицам, стремительно и нежно (так могут не все) погружаясь в лоно спящих улиц, как будто прося прощения. Прося прощения за то, что всегда стремился вырваться из её объятий, неизменно возвращаясь как побитый пёс; и она меня всегда принимала обратно. Здесь я влюбился в первый и в третий разы. Здесь я был записан в районную библиотеку, из запасов которой черпал вдохновение для своих будущих мечтаний. Именно здесь, а не где-то, сделал первый вдох и залился плачем, здесь встретил первый рассвет в качестве выпускника школы, а потом и специалиста по праву. Да что говорить, здесь, а не в где-то, сочетался священными узами брака со своей питерской женой, да-да, здесь – в центральном ЗАГСе около улицы Проломной.

«What is love

Baby don't hurt me

Don't hurt me

no more…»

Моя Казань (гнилая патетика), я – твой незаконнорожденный сын. Сын мусульманской княжны от проезжего русского богатыря; дитя мимолётной страсти. Побочный отпрыск, которого ты, вопреки всему, любишь больше всех и всё-всё прощаешь. Открыл окна. Вдыхаю морозный воздух. Казань заботливо убрала с моего пути ямы и рытвины, успела переключить на зелёный светофор, отвлекла дорожных полицейских; авто шелестит колёсами по гладкому асфальту. «Я тот, кто презирает твоих жителей и твою самостийность», – продолжал я исповедоваться городу. – «Я тот, кто плохо о тебе отзывается в разговоре с жителями других городов… Я – неблагодарный отпрыск твой, которому холодно зимой и жарко летом… Я тот, кто тихо тебя ругает, стоя в пробке… Я тот, кто со злорадством замечает то, как ты неправильно произносишь некоторые слова… Тот, кто говорит: «Ужас!» имея в виду костюмы твоих телеведущих, как будто сам когда-то носил что-то лучше. Я тот, кто смеётся над теми, кто признаётся тебе в любви в своём творчестве, как будто вовсе не из ревности… Я тот, кто врёт, глядя в твои любящие и нежные, карие, подведённые чёрным карандашом, всё понимающие и всё прощающие глаза… волнующие, блестящие. Это я «накушавшись мескалина» танцую с бубном и в перьях на твоих площадях в полночь; и за этот наивный восторг ты прощаешь мне всё, даже явные нестыковки в сюжете и погрешности во вкусе, и, конечно вечные заимствования на грани плагиата. А? Обещаю тебе: если обо мне будет знать весь мир, то и о тебе будет знать весь мир! Прости меня…» Уважаемый мною человек как-то сказал: «Никогда ничего не признавай, кроме места своего рождения»; что он имел в виду? Да, не важно.

«Guilty roads to an endless love,

There's no control

Are you with me now?

Your every wish will be done

Then tell me…»

Я рассуждал как пьяный, но так как мои мысли никто не слышал, это было неважно. «Я – твоя вспышка в ночи…» «I am – flash in the night… Flash in the night».

День четвёртый

Первый раз за это утро я проснулся в восемь, – снял платок с клетки птичек и открыл их дверцу, дошёл до туалета, попил воды и снова лёг. Потом мой сон был прерван звонком маминого мобильного из прихожей. В качестве звонка она использовала какой-то супер-хит пятнадцатилетней давности, который набил оскомину ещё четырнадцать с половиной лет назад. Через половину песни мать наконец взяла трубку. И почему все её телефоны лежат в прихожей на табуретке рядом с моей дверью?! Я не собирался открывать глаза, надеясь, что сон ещё не ушёл окончательно. Я лёг поудобнее и почувствовал на лице горячее дыхание, открыл глаза, – Кешенька сидел в двух сантиметрах от моего носа на подушке, он спал, а может, притворялся. С кухни доносились обрывки разговора матери и бабули, – каждый день одно и то же: «У тебя какое утром было давление?.. А на другой руке?.. А на ноге?.. А! А у меня – сто двадцать на восемьдесят… А? Да, погода…» Они подарили друг другу электронные измерители давления и теперь всё свободное от просмотра телевизора время (да и во время просмотра) меряют грёбанное давление, как будто это терапевтическая процедура. Эти сраные китайские манометры каждый раз выдают разные показания! Короче, надо приподниматься с постели. Я потрогал Кешу, он недовольно заворчал. Мне претила мысль о том, что сейчас на кухне придётся повстречать мать. По поводу невозможности нашего с матерью бесконфликтного общения у меня была дополнительная теория. Мы были слишком похожи! Представьте, что вы, будучи зрелым и умным человеком, встречаете самого себя, но на тридцать лет моложе. Что касается конкретно нас с мамой, то мы оба использовали такие фразы как: «Заложено природой», «я тебе точно говорю», «сто раз повторять», «тут уж ничего не поделаешь» и так далее, а также жесты типа потрясания рук над головой, как признак негодования, закатывание глаз и стояния на одной ноге, другую уперев в икру первой. Сами по себе эти слова и жесты ничего не значили, но в контексте говорили об общем складе умов, которые, как одинаковые полюса магнитов, непременно отталкивались. Поначалу это понимание повергло меня в уныние, но по прошествии времени стало безразлично; может в глубине души я вовсе не считал себя умнее всех. Один современный писатель на страницах еженедельного журнала, который я читаю, сказал: «Нам, россиянам, просто необходима национальная идея, – без неё очень трудно заставить себя утром спустить ноги с кровати». Какого чёрта! Я встаю!

*****

Второе ноября две тысячи одиннадцатого года, среда. Температура воздуха: минус три по Цельсию, по Фаренгейту не знаю. Время: шестнадцать часов, московское.

– А ты уверен, что по прошествии такого длительного времени, эта твоя тётенька ещё нормально выглядит? Вдруг у неё истёк срок годности? А?! А!

– Я ни в чём не уверен, если всё непоправимо, то я аккуратненько соскочу с темы танцев, – папа высматривал в окне цветочный магазин.

Папик через нескольких лиц заполучил номер сотового телефона своей старой знакомой, которая работала бухгалтером одного из его магазинов, лет, эдак двадцать пять назад. Ходили слухи, что она была в него влюблена, а он не заметил, вот досада. Слухи нужно проверять, иначе душа после смерти не сможет упокоиться. Так вот, папик созвонился с ней, и теперь я вёз его на запоздалое свидание, которое было назначено у подъезда её дома в районе, который называется Соцгород, – на севере Казани. План был такой: если она ещё «ого-го!», то папик ведёт её сегодня на танцы в Кирстан, выплясывая перед ней и соря деньгами, а если «мадам, у вас истёк срок годности», то просто угощает её обедом и пропадает из её жизни, на этот раз навсегда. Мы кое-как нашли цветочный магазин и, через десять минут, остановились у её дома. Я выключил навигатор. Нашли хорошее местечко для наблюдения, – чтобы мы видели всех, а нас никто, ведь был ещё вариант на крайний случай, – просто бежать, срываться с пробуксовкой и валить куда глаза глядят, – вдруг там совсем чудовище!..

– А сколько ей сейчас лет? – я удивился сам себе, что не спросил раньше.

– Таааак… Тааак… – папа начал припоминать. – Она на год меня старше.

– Ничего себе! И она ещё жива?! – почти искренне удивился я.

– Пошёл ты!..

– Нет, серьёзно, ты ходишь по тонкому льду…

– Знаю.

– А может вон она идёт, – я кивнул в сторону толстенной бабки в сером пальто. – Прикинь, сейчас вломится к нам в машину, скинет пальто, под которым ничего нет, и заверещит: «Пашка, я же для тебя берегла свой бутон, сто пятьдесят лет как… Возьми же меня». И пока наши волосы будут быстро становится белыми, а тело перестанет подчиняться командам мозга, она овладеет тобой. Может, мы даже утратим контроль над кишечником, как говорил ХСТ.

Отец рассмеялся, я тоже.

– Ага-ага, и натянет мне свой бутон на уши! Ахах! – папа от смеха прослезился. Потом резко успокоился. – Нет, всё будет красиво, – она останется такой же молодой… Вовка подстрижётся и надёнет костюм. Потом ещё Семён с женой к нам присоединятся. Отлично повеселимся.

– Нееет, нет же. Всё будет так: она будет той бабкой в пальто, дядя Вова покрасит волосы в оранжевый цвет…

– Тихо! Вон она идёт, – папа схватил букет с заднего сиденья, выпорхнув из машины, устремился ей навстречу.

Папе повезло как в кино, – она не то что на пятьдесят, на сорок даже не выглядела, была стройная и изящная, высокая и длинноволосая, на ней было тонкое кожаное пальто, узкие джинсы и диоптрийные очки в модной оправе. «Везучий папик», – подумал я и улыбнулся. Папик тем временем обнимал и целовал эту женщину, предварительно немного наклонив её, чтобы доставать до её лица своим.

– Саша? – спросила она у меня, сев в машину и по-американски протянув руку для приветствия.

– Почти. Паша, – ответил я, осторожно потрясая её руку с множеством золотых колец.