XXII
Как Матвеев предсказал, так и сбылось. На другой день Тишайший, чувствуя себя еще слабым, не вставал с постели.
– Отдохну еще денек, а там и двинемся, – сказал он Матвееву. – А ты, Сергеич, придвинь-ка поближе столик да сыграем в шахматы.
Артамон Сергеевич тотчас исполнил приказание.
За шахматами, в середине игры, государь вдруг сказал:
– А кто, бишь, вчера мне жилу отворял? Сегодняшний дохтур, что мне питье приносил?
– Нет, государь, – ответил Матвеев, – сегодня у тебя был дохтур Зоммер, а жилу твою отворял дохтур Аглин.
– Это который же? Я что-то такого не знаю.
– Он еще недавно на твоей царской службе, государь, совсем еще молодой.
– О! И такой искусник?
– Знает свое дело хорошо, государь.
– Наградить его, Сергеич, надо. Составь там роспись подаркам и покажи мне. А где он теперь?
– Позволишь позвать его, государь? – спросил Матвеев.
– Ну, ин ладно, позови! Я его еще хорошо-то и не знаю в лицо.
Матвеев позвал спальника и приказал ему идти за Яглиным.
Через несколько минут последний стоял перед Тишайшим и бил ему челом.
– Совсем еще молоденек! – сказал царь, взглянув на него. – Где обучался, господин дохтур, своему искусству?
– В разных местах, государь: в Паризе-городе, Падуе, Болонье, – ответил Яглин, не спуская взоров с царя.
А у самого в это время сердце колотилось и мелькали думы:
«Вот оно!.. Одно мгновение – и все должно решиться. Либо прощение и милость, либо гнев и смерть».
И Яглину казалось в эту минуту, что вокруг него носятся какие-то тени, бесплотные, бесформенные, которые тесно окружают его, замыкают в плотное кольцо и не дают сосредоточиться на каком-либо решении. Он не сводил глаз с царя: мысли его путались и язык плохо повиновался.
– Изрядный дохтур будет из него, Сергеич, – обратился Тишайший к Матвееву. – Ловко он мне жилу-то отворил: и не больно ничего. В прошлый раз отворяли ее мне, да не так ловко: жила опосля болела и опух на том месте был. А теперь ничего, даже краски нет, – поглядел на свою руку царь. – Ну, что же, Сергеич, – затем обратился к Матвееву. – Чем же ты пожалуешь его? Какими подарками?
«Вот оно, начинается! – огненной полосой прошла в голове Яглина мысль. – Сейчас… сейчас…»
Ему показалось, что в эту минуту Матвеев по-особенному разительно посмотрел на него. Роман Андреевич вдруг почувствовал в голове туман, все перед его глазами закружилось, и он, не помня как, опустился на колени перед изумленным царем.
– Что ты? Что с тобой, дохтур Роман? – удивленно взглянув на него, сказал Тишайший.
– Милости, государь, прошу! Милости! – бессвязно ответил Яглин и ударился лбом о землю.
– Да что такое? – повторил вопрос Тишайший. – В толк что-то не возьму. Скажи толком, в чем дело?
– Обманул я тебя, государь… непростительно обманул… Казни, государь, раба своего…
Брови Тишайшего нахмурились, и он привстал на локте.
– Обма-анул? – протянул он. – Говори скорее чем!
– Не иностранный я человек, надежа-царь, а твой же подданный, беглый толмач из твоего посольства к французскому королю Роман Яглин.
Тишайший некоторое время, ничего не говоря, пристально смотрел в лицо Яглина. В комнате было тихо.
– Стало быть, ты не дохтур? – прервал молчание Тишайший. – И твои бумаги о дохтурстве не подлинные, а воровские?
– Нет, государь, я – дохтур и бумаги мои не воровские, а настоящие: я учился за рубежом в высоких школах и дохторское свое звание честно заслужил. Воровским образом я только на твоего царского величества службу поступил. В том моя вина, и за то казни, государь!
Тишайший обернулся в сторону Матвеева:
– Сергеич, ты знал об этом?
– Недавно только узнал, государь, и челом тебе бью – выслушай его, – ответил Матвеев.
Тишайший размышлял, опустив глаза и нахмурив брови.
– Ну, ин ладно, пусть рассказывает, – затем разрешил он и отвалился на подушки.
Яглин начал рассказывать все, начиная со своего житья в вотчине отца и обиды, нанесенной ему свияжским воеводой.
XXIII
Тишайший молчал, когда часа два спустя Яглин окончил свою повесть. Роман со страхом взглянул на царя, желая увидеть, какое впечатление произвело на него все, рассказанное им. Но царь молчал. Наконец он махнул рукою и тихо сказал:
– Иди, Роман, я подумаю, чего тебе присудить.
Яглин низко поклонился царю и вышел вон.
– Сергеич, – сказал царь, видя, что и Матвеев хочет тоже уходить, – а ты останься малость. Правду он рассказывал?
– Правду, государь, – ответил Матвеев. – Не такой он человек, чтобы лгать.
– И искусный же он человек! – задумчиво произнес затем Тишайший. – Вот судьбе было угодно, чтобы он нам жизнь спас, открыв жилу.
– Государь, – осторожным тоном сказал Матвеев, – Яглин – первый дохтур из наших русских людей, и к тому же такой, который не уступит зарубежным дохтурам.
– Да, да… – прежним задумчивым тоном произнес Тишайший, поглаживая свою каштановую бороду. – Жалко его было бы судить.
– Прости его, надежа-царь! Ведь любовь – не шутка, а тут в такое положение попал, что ему осталось выбирать одно: бросить девку на произвол судьбы, и она сгибла бы, или бросить посольство и идти спасать ее. И потом еще, государь, как ты будешь судить того человека, который, может статься, своим искусством славу твоему государству принести может? А ведь он – первая ласточка.
Тишайший молчал, видимо раздумывая.
– Иди! – затем сказал он. – Мы подумаем, как быть.
Матвеев поклонился и вышел. Он прошел в ту комнату, где находился дежурящий доктор, и застал там Яглина, нервно расхаживавшего по комнате.
– Не тужи теперь, парень, – сказал он веселым голосом, трепля молодого доктора по плечу, – выгорит наше дело.
– Ты думаешь, боярин? – радостно воскликнул Роман.
– Молись знай Богу.
На другой день царь велел собираться в поход.
Все засуетились; начались укладка, обряжение – и наконец поезд двинулся.
Напрасно Матвеев внимательно смотрел на царя, думая, что тот вот-вот заговорит об Яглине. Тишайший молчал, как будто забыв о нем.
– Ты пока и не показывайся царю на глаза, – сказал Матвеев Роману. – Вдруг да в недобрый час попадешься ему – тогда прощай твоя голова. И я уж тогда не помогу.
Яглин скрывался все время от взоров царя.
Двинулись в поход.
Путешествие прошло благополучно. Тишайший чувствовал себя хорошо, и ни одного доктора не пришлось звать. В скором времени показались золоченые кресты и купола церквей московских.
«Неужто царь позабыл?» – с замиранием сердца думал Яглин, и его при этом бросало то в жар, то в холод, и он не знал, чему приписать молчание царя.
Когда Тишайший проехал во дворец, доктора со своим штатом поехали в старую аптеку, чтобы там сдать походную аптечку. Едва Яглин успел войти в помещение, дверь отворилась, и в аптеку вбежал запыхавшийся Прокофьич. При виде его у Яглина почему-то упало сердце как бы в предчувствии какой-то беды.
Отыскав глазами Яглина, подьячий подошел к нему и сказал:
– Дохтур Роман, выдь-ка со мною на крыльцо на два слова!
Не говоря ничего, Яглин вышел за подьячим.
– Ну, Романушка, голубчик мой, все открыто, дорогой, – без всякого предисловия сказал Прокофьич. – На тебя сделан извет, что вовсе ты не дохтур, а беглый толмач нашего посольства, и твою женку уже забрали.
– Что такое? Что ты говоришь? Повтори! – в ужасе закричал Яглин, схватив его за руку.
Подьячий повторил, нисколько не удивляясь теперь, что «заморский дохтур» не отказывается от тождества с беглым толмачом царского посольства.
– Приехал Потемкин Петр Иванович; он опознал тебя в царском поезде и сделал на тебя извет, что ты не дохтур, а беглый толмач. Из приказа послали стрельцов, чтобы забрать и тебя, и твою жену. Ее-то забрали, и она сидит теперь в тюрьме. Я каждый день хожу, навещаю ее. Похудела, бедная.
Не слушая дальше подьячего, Яглин отворил дверь в аптеку, крикнул по-немецки: «Доктор Зоммер, сдай аптеку за меня. У меня дома несчастье!» – и, быстро сбежав с крыльца, побежал в Немецкую слободу, так что толстый Прокофьич еле поспевал за ним.
Едва Роман вошел во двор дома Коллинса, как из дверей какой-то дворовой постройки вышел пристав с земскими ярыжками и, подойдя к Яглину, сказал:
– Тебя-то нам и надо, сударик ты наш! Долгонько-таки пришлось дожидаться твоей чести!
По знаку его ярыжки скрутили Яглину руки.
– Прокофьич, – крикнул не растерявшийся Роман подьячему, показавшемуся в это время в воротах, – беги к боярину Матвееву и расскажи ему, что меня забрали.
XXIV
Петр Иванович Потемкин был очень доволен результатами своего доноса: Яглин теперь сидел за запорами, и высмеянное самолюбие воеводы было, таким образом, отомщено.
«Вот погоди, голубчик, посмотрим, как ты посмеешься, когда тебе на площади кат спину всю взборонит кнутом, да ноздри вырвет, да каленым железом клеймо наложит! Уж, видно, тогда не ты, а я посмеюсь», – думал воевода, расхаживая по комнате.
Ему не терпелось, и он поехал в Разбойный приказ, чтобы узнать там, когда будут допрашивать его ворога.
– Да чего ты больно торопишься, боярин? – смеясь, сказали ему там. – Все равно парень-то не уйдет от нас. Дай ему хоть несколько деньков походить с целыми ноздрями.
Мрачный вид имела изба Разбойного приказа. Низкие потолки, небольшие слюдяные оконца, плохо пропускавшие свет, грязные стены – все это не могло настраивать на веселый лад того, кто попадал сюда. Да и не по одному этому сюда не любили попадать. Все прохожие спешно проходили мимо приказа, со страхом крестясь и боязливо озираясь по сторонам. Из-за ограды этого приказа часто слышались то сдавленные, точно заглушаемые, то громкие и отчаянные крики, от которых мороз по коже пробегал.
В застенке Разбойного приказа день и ночь шла «работа». Здесь допрашивали и пытали простых «гулливых людей», пойманных с оружием на большой дороге или на широкой Волге; сюда приводились боярские холопы, показавшие что-либо на своих господ и под пыткой подтверждавшие свои слова; здесь не гладили по головке и тех из бояр и даже родовитых князей, относительно которых возникало сомнение, что они умышляют «про здоровье государево» или крамолу сеют.
Никого не щадил застенок приказа – и немало испустило свой последний вздох на дыбе, на пытке огнем или при выкраивании ремней из кожи спины.
Здесь часто рвали ноздри пойманным в нюхании запрещенного зелья – табака, клеймили лбы и щеки разным татям – ворам и разбойникам, урезывали языки «изрыгающим хулу на пресветлое имя царское» и секли, секли без числа по всякому поводу богатых купцов, бедных смердов, мужчин, женщин и даже детей.
Такая работа наложила и свою особую печать на работавших здесь «заплечных дел мастеров» (палачей): все это были люди со зверскими лицами и грубым сердцем, которых тешили крики истязуемых и веселили стоны умирающих на пытке.
И сегодня кат Ванька Рыжий с любовью налаживал ремни и веревки на дыбе, пробовал, крепки ли они, и смазывал их салом, чтобы они крепче впивались в руки пытаемого.
– Ни одного немца не приходилось пытать на своем веку, – сказал он своему помощнику. – Нашего брата, московского человека, сколько угодно, татар пытал, хохлов, поляков не раз, башкира и хиргизина одного, даже раз свейского человека по спине горящим веником попотчевал. А немца ни одного. А вот сегодня попробую.
– А кого будут пытать, дяденька? – спросил Ваньку его помощник Пашка.
– Дохтура одного из Немецкой слободы. Речи (допрос) с него будет воевода с приказными снимать. А ты пока, Пашка, на всякий случай разведи-ка огонь: может, и спину ему жарить будем. Чать, приведут его скоро. И покажу же я ему, басурманской душе, кузькину мать! Узнает он где раки-то зимуют! – и Ванька даже потянулся от удовольствия.
А в приказной избе между тем шел допрос. За столом сидел воевода Разбойного приказа боярин Стрешнев с дьяком и подьячими.
Перед ними стоял Яглин с земскими ярыжками позади и двумя стрельцами. Его лицо было бледно и судорожно подергивалось. Глаза глубоко впали, и зубы были плотно сжаты.
– А ну-ка, дохтур, признавайся нам, кто ты будешь таков, откуда и как тебя звать? – обратился к нему Стрешнев. – Говори всю правду! Сознаешься – легче и наказан будешь; скрытным быть учнешь – не прогневайся, велю в застенок свести. А уж там тебе язык-то развяжут.
– Скрывать мне, боярин, нечего, – дрожащим от волнения голосом ответил Яглин. – Про то, что я тебе буду говорить, знает и сам государь. Я ему все рассказал.
Стрешнев усмехнулся себе в большую, широкую бороду.
– Ну, если бы государь знал, так ты не попал бы сюда. Ну, однако же, выкладывай все! Кто ты таков?
Начался допрос. Яглин ничего не скрывал и рассказал все.
Когда он окончил, Стрешнев сказал:
– Вот ты говоришь, что из посольства царского ты сбег из-за девки этой?
– Да, – ответил Яглин.
Стрешнев хитро прищурил свои глаза, внимательно глядя на молодого доктора, и, помолчав немного, спросил:
– А не было ли у тебя воровского умысла, сбежавши из посольства великого русского государя, передаться врагам его и злоумыслить на великое царство Московское?
У Яглина по коже пошли мурашки.
«Вот они куда гнут!» – подумалось ему, и он чувствовал, что петля на его шее туже затягивается.
– Нет, – твердо сказал он.
– Так! – насмешливо произнес Стрешнев. – Ну а скажи нам теперь, дохтур, вот что: не было у тебя на уме злого умысла учиться дохтурской науке с целью, приехав в Москву, поступить под чужим именем на службу великого государя и извести его по научению его врагов и недругов ядом или иным каким зельем?
Холодный пот выступил на лбу Яглина. Он почти задыхался и не мог ничего ответить. Вопрос, предложенный главою Разбойного приказа, был сделан не без умысла: Роман понял, что тут есть заговор лиц, которые хотят погубить его.
«Государь, государь! Я тебе спас жизнь, а ты забыл про меня!» – мысленно воскликнул он и затем, оправившись, твердо произнес:
– Нет, такого злого умысла у меня на уме не было.
– Ой ли? – снова прищуриваясь, насмешливо спросил Стрешнев. – Говори лучше правду, дохтур. Тогда тебе и наказание будет легче. Будешь запираться, хуже будет.
– Нет, у меня такого злого умысла не было, – повторил Яглин.
– Лучше кайся, дохтур, – опять сказал Стрешнев. – Ведь с пытки все равно скажешь.
– Нет, не было у меня злого умысла, – опять повторил Роман Андреевич.
– И упорный же ты парень, как я погляжу! – сказал Стрешнев. – Ну, что же делать: сам виноват, если не хочешь правду сказать добром. Авось с дыбы скажешь. Уведите его!
Один из стрельцов положил Яглину руку на плечо и повернул его к выходу. Роман Андреевич, как автомат, шел за ними, и горькие думы шевелились в его голове. Он упрекал себя за злосчастную мысль ехать на родину, как будто нарочно только за тем, чтобы покончить здесь свою жизнь на дыбе или на плахе. А бедная его жена? Что с нею и что ждет еще ее? А царь? Так-то он заплатил ему за спасение своей жизни!
– А ну-ка, дохтур, раздевайся! – вдруг раздался над его ухом чей-то грубый голос.
Яглин вздрогнул и, подняв глаза, увидал около себя здорового рыжего детину, с отвратительной улыбкой смотревшего на него. Бросив вокруг себя беглый взгляд, Роман увидал свисавшую с потолка дыбу, раскаленный очаг, какие-то щипцы и другие инструменты и содрогнулся. Он понял, что он в застенке, что он погиб…
XXV
Боярин Стрешнев ходил по приказной избе и от удовольствия потирал себе руки. Он исполнил просьбу своего кума Потемкина, который несколько дней тому назад посетил его.
– И хорошие же у тебя, куманек, аргамаки! – не без зависти сказал он, когда Потемкин показал ему пару жеребцов, которых он привел в Москву из своего воеводства.
– Понравились? – спросил его воевода.
– Ну, еще бы. Небось таких и на царской конюшне не найдешь.
– Н-да, куманек, эти аргамачки особливые: мне ими откупились у меня на воеводстве перские купцы, которых я там, у себя, в железы посадил. А хочешь, куманек, они твои будут?
Стрешнев с удивлением посмотрел на него.
– Шутишь, кум, – немного погодя сказал он. – Таких коней даром не дают.
– Да я тебе не даром их отдам.
– Ну а чего взамен потребуешь?
– Чего? А вот слушай. Извет подаю я на одного немецкого дохтура. – И Потемкин рассказал Стрешневу о Яглине.
– А верно, кум, все то, что ты говоришь? – выслушав его, спросил глава Разбойного приказа.
– Сам хоть на дыбу пойду.
Стрешнев подумал, а затем произнес:
– Ладно! Подавай навет, кум. Одно то, что он из посольства убегом убежал, – дело воровское. А там, на допросе, я на него такое взведу, что, как ни крутись, а из моего приказа не вырвешься. Вот только разве что, – вдруг вспомнил о чем-то он, – кабы Артамошка Матвеев не вступился за него: ведь он у нас – голова Аптекарского приказа.
– А я так думаю, кум, что он не вступится: ведь, поди, он и сам не знал, кого на службу царскую берет. А тут как такое на свет Божий выплывет, он рад будет, что уберут от него Ромашку.
– Правда твоя, кум, – согласился Стрешнев. – Так аргамаки мои?
– Твои, твои, кум, будут. Только сделай дело!
Стрешнев ходил теперь по приказной избе и рисовал в уме картины, как такой завзятый любитель хороших лошадей, как Ордин-Нащокин, от зависти чуть не лопнет, увидев его аргамаков.
«Ну, однако, надо и на пытку идти», – вспомнил он и обратился к дьяку:
– Бери бумагу да пойдем пыточные речи слушать.
В это время в избу вошел ярыжка:
– Боярин, сюда приехал боярин Матвеев.
«Чего еще надо этому немецкому псу? – с досадой подумал Стрешнев. – Знать, узнал, что его дохтура забрали сюда. Не выручать ли приехал?» – И он уже чувствовал, как аргамаки уплывают из его рук.
Однако он сделал любезное лицо и вышел навстречу гостю.
– А, Артамон Сергеевич! – радостно воскликнул он. – Гостек дорогой! Какими судьбами пожаловал?
XXVI
Между тем Прокофьич никак не мог рассказать Матвееву о том, что случилось с Яглиным. В хоромы боярина его не пускали боярские челядинцы, как он ни заверял их, что у него есть до боярина большое дело.
– Знаем, какое у тебя дело-то: наверное, со службы за пьянство выгнали, вот ты и лезешь надоедать боярину. Вишь, у тебя нос-то какой сизый, – говорили они.
Прокофьич два дня ходил около хором Матвеева в надежде увидеть его. А тот, как назло, захворал и не выходил никуда из дома. Наконец, на третий день Прокофьич увидел, что со двора выезжает возок, запряженный четверкой. Он забежал вперед лошадей и, махая руками, стал кричать:
– Боярин Артамон Сергеевич! Постой! Сделай милость, постой малость!
– Пошел прочь с дороги, дурень! – закричал на него возница, замахиваясь кнутом. – Налил зенки-то, чертова голова, и лезет.
Но Прокофьич не испугался кнута и, продолжая махать руками, не переставал кричать.
Возок поневоле должен был остановиться, и Матвеев выглянул в оконце.
– Что там такое? – спросил он.
– Да вот, боярин… – начал было возница, но Прокофьич тем временем подбежал к возку и закричал:
– Боярин, ведомо ли тебе, что твоего дохтура, Яглина Романа, в железы посадили?
Матвеев в недоумении посмотрел на него и немного погодя произнес:
– Что ты мелешь? Кто взял?
– Из Разбойного приказа пришли за ним ярыжки и взяли его по извету воеводы Потемкина.
– Гони скорее! – крикнул Матвеев вознице, и возок быстро покатил.
Когда часа через три на Верху один из дворцовых жильцов подошел к нему, говоря, что государь приказал звать его к себе, Матвеев, идя в покои государя, решил напомнить ему о Романе.
– Здравствуй, Сергеич, – встретил его Тишайший. – Да что это с тобой? Чего так не весел? К царю с таким лицом негоже входить.
– Сам знаю свою вину, надежа-царь, – ответил Матвеев. – Да уж больно неладно у меня идут дела в моем приказе. Одного дохтура у меня из Разбойного приказа в железы забрали.
– Из Разбойного приказа? Твоего дохтура? За что? Кого?
– Да того самого Яглина Романа, который тебе тогда жильную руду пускал.
– А, этого… беглого толмача из посольства? За что же?
– По извету воеводы Потемкина. Надо быть, потому, что Яглин сбежал у него из посольства, а затем он опознал его.
Тишайший призадумался, будто что-то вспоминая.
– Ну, Сергеич, хотя и велика вина этого Яглина в том, что он самовольно покинул наше посольство и нашего государства и подданничества себя лишил, но за то, что он при большой нужде и великой для нас смертной опасности изрядно помог нам, все вины ему прощаем и взыскивать не велим. Пусть только дальнейшей усердной службой послужит нам.
– Государь-батюшка, – радостным голосом произнес Матвеев, – великую милость ты этим своим приказом делаешь дохтуру Яглину, и – поверь мне – усердно он будет служить тебе.
– Ну, ну, ин ладно, – добродушно сказал Тишайший. – Из Разбойного приказа прикажи освободить его, а на днях как-нибудь прикажи ему прийти ко мне. Да еще кого-нибудь из дохтуров позови. Что-то опять поясницу разломило. Пусть попользуют. Да… – вспомнил Тишайший, – сказываешь, воевода Потемкин здесь?
– Приехал, государь.
– Прикажи ему прийти ко мне. Хочу его с воеводства-то вдругорядь в посольство послать. Пусть еще раз нам и нашему государству послужит. Да, – вспомнил Тишайший, – а за этим воеводой свияжским надо кого-нибудь послать. Пусть его сюда привезут, да расспросить надо о всех его воровских делах и, коли правда окажется, так наказать нещадно, дабы и другим неповадно было.