XVII
Матвеев, не говоря ни слова, слушал рассказ Яглина. На его умном лице не раз проглядывало сочувствие ко всему, перенесенному рассказчиком.
– Я все тебе рассказал, боярин, – закончил Яглин, – ничего не утаил от тебя. Я хорошо знаю, что за мое самовольное бегство из царского посольства и за обманное поступление на царскую службу меня ждет плаха. Но рассуди сам, боярин: мог ли я поступить иначе как в том, так и в другом случаях?
– Дело очень сложное, – подумав, ответил Матвеев. – Вот ты все рассказал без утайки, и я понимаю тебя. Понимаю, что ты там полюбил и не мог бросить на произвол судьбы любимого человека, что, как ни хорошо в гостях, а дома, каков он ни будь, все же лучше. Да вот те-то, что сидят у нас по приказам, да те, что норовят повернуть на зло тихую душу царя, они-то поймут ли? Ведь для них буква закона дороже его смысла, своя выгода дороже чужой жизни. Они уже многих так загубили, много зла наделали. Они и меня готовы съесть за то, что чуть что полезное в иноземщине увижу, так норовлю на нашу русскую почву пересадить. Так и с тобой. Не дай Бог, если кто проведает, что ты на самом деле за человек: и тебе несдобровать, да и я в опалу попаду за такую оплошность.
– Что же делать? Научи, боярин.
– Что делать? Я и сам про то думаю, но придумать пока не могу, – в недоумении развел руками Матвеев. – Гаден вон уже сделал извет на тебя. А опознал-то тебя ваш же Посольского приказа дьяк. Им ведь глотки не заткнешь. Если не вслух, так втихомолку станут об этом шушукаться. Пока, правда, особенного ничего нет. Гадена я турнул отсюда да завтра ему намылю голову за то, что поклеп возводит на товарища. А за дьяком следить велю и, чуть что, заставлю его замолчать. Ну а что касается тебя, то уж, видно, коли назвался груздем, так полезай в кузов: оставайся по-прежнему на царской службе дохтуром Аглиным, а там дальше будет виднее, как дело пойдет. Может быть, если будет удобный час, я царю обиняками расскажу всю твою историю и тебе прощение испрошу. Важно тут то, что ты первый дохтур будешь из наших, русских людей. Не все, стало быть, в чужеземцы ходить нам за всем. Может, царь на это поддастся. А ты тем временем старайся править как можно лучше свою службу, прилежничай.
– Спасибо тебе, боярин, за все, – с чувством сказал Яглин. – Успокоил ты меня с этой стороны. Вот теперь мне только бы дознаться: жив ли мой отец?
– Ну, про это тебе ничего сказать не могу. А что воевода свияжский и до сих пор еще на воеводстве, так это доподлинно знаю. Ну и с тем делом следует еще погодить: тебе надо еще себя обелять. – Поговорив еще несколько времени и обнадежив Яглина, Матвеев расстался с ним. – Да приходи ко мне в воскресенье на пирог со своей гишпанкой, – сказал он на прощанье. – Вот и будем мы с тобой оба русские да с чужеземными женами.
Позже Яглин еще не раз задумывался о судьбе этого передового человека того времени, а пока они расстались.
XVIII
«Декабря в пятый день Великий Государь указал быть за собою, Великим Государем, в походе в Троице-Сергиеву лавру из Аптекарского приказа с лекарством дохтуру Симону Зоммеру, да дохтуру Роману Аглину, да аптекарю Крестьану Эглеру, костоправу Степану Максимову, лекарю Федору Ильину, да истопнику, сторожу, да ученику. А под лекарства указал Великий Государь дать: три подводы дохтуру Симону, три подводы дохтуру Роману, четыре подводы лекарю, да костоправу, да ученику, по подводе человеку, сторожу да истопнику. Подводы с санями и проводниками из Ямского приказу. А прогонные деньги даны будут из новой аптеки».
Такую бумагу получил Яглин.
Он хорошо понял, что это – дело рук Матвеева, который хотел, чтобы он почаще попадал в поле зрения «светлых очей государевых», чтобы Тишайший присмотрелся к нему – и из этого, быть может, выйдет что-нибудь путное.
В середине дня Матвеев, Яглин и Зоммер и аптекари старой аптеки наряжали особую царскую походную аптеку. На большом столе стояла «шкатула», разделенная на четыре ящика, два пустых короба и «заморский ящик с весками и скрупонами». Аптекари принесли целую груду пустых сулеек (склянок) со стеклянными пробками и налили туда различного рода масла – коричное, янтарное, гвоздичное, мускатное, миндальное, горькое и сладкое. В другие склянки – побольше – были налиты эликсиры и эссенции, «духи» (спирты), «водки апоплектики».
Между первым и вторым рядом, в исподнем меньшем ящике, лежали: ложка, чарка, две лопатки серебряных, пестик медный, тафта белая да алая.
Пониже, в третий ящик, в круглых сулейках, поставлен был запас «водки апоплектики», затем «безую пять нарядов без инроговой кости, безую же пять нарядов с инроговой костью».
В самом нижнем ящике стояли в стопках разные сахары, соли, пластыри, порошки – «пургацейный», от глист, от насморка, от кашля и «бальсамы» в костяных сосудах. Кроме того, были положены склянки с сиропом «из жеребячья копыта», «дух из червей», «дух из муравьев».
– А книги лечебные не забыли? – спросил Матвеев аптекарей.
– Нет, боярин, – ответили те и подали «Травник учителя и дохтура Симона Спрения», «Зельник» его же и «О простых лекарствах от Диоскорида и иных многих».
Когда укладка походной царской аптеки была окончена, Матвеев вышел из аптеки и, садясь в колымагу, сказал Яглину:
– Садись, дохтур Роман, подвезу.
Яглин сел рядом с ним, и они поехали.
– Ну, брат Роман, вот тебе случай, – сказал Матвеев, – я нарочно сказал государю, когда он спросил меня, кого я дам ему из дохтуров в дорогу, что и тебя поставлю в списки. «Кажись, молоденок он будет?» – сказал государь. А я ему и говорю: «Наука лечебная, надежа-царь, все равно что звезд небесных лечение: никогда на месте наука не стоит, а все дни вперед движется. Так и дохтур Роман: он еще недавно из высоких школ вышел и все новинки по лечебной науке знает». – «Боюсь я чего-то, Сергеич, нового-то. Не лучше ли по старинке-то?» – «Государь, – говорю, – ничто в натуре не стоит: ни вода, ни ветер, ни звезды, ни года перемены. Все движется, в том и жизнь, так и в жизни человеческой надлежит движению быть». – «Ну, ин ладно, – говорит государь, – ставь лекаря Романа!» Я и поставил тебя в список.
– Боязно, боярин, – произнес Яглин. – Все время на царевых очах придется быть.
– Оттого я тебя и поставил, чтобы ты сначала примелькался государю, а потом я улучу удобное время и издалека расскажу про тебя.
В это же время, когда Матвеев ехал с Яглиным, дьяк Румянцев встречал с распростертыми объятьями воеводу Петра Ивановча Потемкина, вызванного в Москву Посольским приказом для нового посольства за рубеж.
– Кого мои грешные очи видят? – притворяясь чрезвычайно обрадованным, воскликнул Румянцев, громко лобызаясь с гостем. – Петр Иванович! Сколько лет, сколько зим не видались!.. Как тебя Бог милует?
– Ништо, Семен, пока Бог грехам терпит, хожу еще по земле, – ответил Потемкин. – Как ты?
– Да мы что? Мы – люди маленькие, про нас, поди, и на Небе-то забыли. А ведь нами двоими с тобою то посольство и держалось, – прикидываясь простецом, ввернул язвительное слово Румянцев. – Не пьяницу же Прокофьича-подьячего считать?
– Про Яглина Романа забыл, Семен, – сказал Потемкин. – Жалко парня-то! Рано сгиб.
Потемкин не мог в эти несколько лет позабыть про Яглина, так как смерть последнего разрушила его планы на замужество дочери.
– Не сгиб он, не бойся: такие люди, как Яглин Ромашка, не сгибают, – с хитрой улыбкой сказал Румянцев.
– Как не сгиб? – изумленно спросил воевода. – Ведь он там же, во Франкской земле, потонул.
– Ну, знать, только тонул, да не затонул совсем, а вынырнул и живет теперь себе спокойно, да в почете, да с молодой женой.
– Что ты там мелешь, Семен? – воскликнул Потемкин. – Как он жив остался? Где он? С какой женой?
– Как он остался жив, не знаю, а что он здесь, да еще обжененный, так это доподлинно верно. Хочешь, так икону тебе в том сниму.
– Где же этот вор? – в ярости закричал Потемкин. – Подай мне его! Что же он обманул меня? А Настасья моя из-за него и по сию пору в девках сидит. Да я его в бараний рог согну!
– Ну, боярин, теперь тебе его не достать скоро-то. Да и то сказать: Романа Яглина и на самом деле в живых нет, а есть заморский дохтур Роман Аглин и состоит он теперь на службе Аптекарского приказа.
– Что такое? Ничего не понимаю, Семен.
Румянцев рассказал Потемкину про те подозрения, которые возникли у него, когда он увидел заморского доктора Романа Аглина, как он напустил на Матвеева доктора Гадена и что из этого вышло.
– Вот оно что! – протянул Потемкин. – Вот он как шагнул. Да только верно ли, Семен? За каким шутом его сюда принесло, коли он сбежал из посольства? Жил бы себе за рубежом.
– Ну, про это он один только знает, зачем он приехал сюда.
Потемкин в возбуждении заходил по комнате, а затем воскликнул:
– Ну, Семен, если же что – правда, так – смотри – не сносить ему головы! Уж я свою сложу, ну а рядом с моей с помоста будет катиться и его.
– И будет глупо! – ответил Румянцев. – К чему твоей голове также катиться, когда его одна может это сделать? Только вот еще что тебе я скажу, боярин: как ты его достанешь? Слышал ты, что я тебе рассказывал, как шугнул Гадена Матвеев?
Потемкин задумался.
– Да, – произнес он после некоторого молчания, – об этом надо подумать.
– Вот то-то и оно. А головой поиграть мы еще успеем. А надобно сделать так, чтобы и нам целехонькими остаться, да и Ромашке сгибнуть… на этот раз уж окончательно.
XIX
Царский поезд далеко вытянулся, выезжая из Москвы. По улицам и у ворот толпилось много любопытных, смотревших на одетых в нарядные кафтаны разных цветов, с саблями у бедра, с пищалями в одной руке и с бердышами в другой, стрельцов. Они мерно шагали впереди, побрякивая своими патронными трубочками, висевшими на ремне через правое плечо. За ними ехали верхами боярские дети и придворные – дворцовые жильцы; у некоторых из них были на руках одетые в теплые попоночки ввиду зимнего времени соколы, другие вели собак на смычках.
За боярскими детьми и жильцами шли опять стрельцы, позади которых ехали в санях и кошевках ближние к царю люди, между которыми можно было видеть боярина Матвеева, Ордина-Нащокина, князя Черкасского и некоторых родственников царицы, Нарышкиных. Позади этих саней ехал запряженный шестеркой, обитый теплыми мехами возок царя, со стеклянными дверцами по бокам.
Не слишком далеко от возка шли сани с прислугой, царской кухней и несколько подвод с докторами и царской походной аптекой, с походной церковью и священнослужителями. Поезд замыкал многочисленный отряд конных стрельцов, рейтар и драгун.
Стоявшие любопытные кланялись в землю, когда проезжал мимо царский возок.
– Где же он, Ромашка-то? – нетерпеливо спросил бывший тоже в толпе Потемкин стоявшего рядом с ним дьяка Румянцева.
– А вот гляди влево! – ответил дьяк. – Видишь, вот едут попы, а позади попов двое дохтуров в черных шапках? Узнаешь?..
– Господи Христе! Да ведь это и впрямь Ромашка! – воскликнул удивленный Потемкин.
Когда они вернулись с царских проводов в дом Румянцева, дьяк сказал:
– Давай пошлем за подьячим Прокофьичем; они с Ромашкой-то приятели были.
– Спосылай, Семен.
Через час Прокофьич пришел к дьяку.
– Ну-ка, садись, Прокофьич, испей медку с нами да погуторим по душам. Вспомним, как за рубежом странствовали, – сказал Потемкин, наливая кубки.
– Выпить можно. Отчего не выпить? – ответил подьячий, присаживаясь к столу, уставленному медом и пивом.
– Вот ты себе там чрево нажил, а товарищ-то твой там кости сложил, – заметил как бы вскользь Потемкин.
– Это вы про Яглина Романа? Да, да… как же, потоп там, царство ему небесное, душе его вечный спокой.
– А видал ты этого нового заморского дохтура? – вдруг задал ему вопрос Потемкин.
– Это ты про Аглина-то? Как же, как же… видел. Зело на Романушку покойного похож, – уже заплетающимся языком ответил подьячий.
– А может статься, что это он и есть? – прямо задал ему вопрос Потемкин.
– Ну, уж и бухнул ты, боярин! С чего он заморским дохтуром сделается? Разве это дело православного человека? На это нехристи-немцы есть, в дохтура-то идти, а Романушка был русский, православный человек.
– Так не признаешь ты, Прокофьич, этого заморского дохтура за беглого из его царского величества посольства толмача Яглина Ромашку? – строгим тоном спросил воевода.
Как ни пьян был подьячий, но и он почувствовал в голосе Потемкина особые ноты. Он открыл глаза и, с удивлением взглянув на воеводу, воскликнул:
– Да что ты, Петр Иванович, точно допрос у себя на воеводстве чинишь? Чего доброго, и пристрастие прикажешь надо мною чинить.
– А ты не виляй, приказная душа! – прежним тоном сказал воевода. – Похож, по-твоему, этот заморский дохтур на Яглина Ромашку али нет? Ответствуй!
– Точно что похож, да только…
– Больше ничего не нужно.
– Да к чему тебе все это, Петр Иванович?
– А к тому, что хочу извет сделать на этого дохтура, что он есть беглый толмач из царского посольства. Давай, Семен, бумагу и перо.
Даже Румянцев ахнул при этом и от неожиданности присел. А у бедного Прокофьича и язык отнялся.
– Послушай, государь, – сказал, оправившись, дьяк. – Смотри не обманись: ты ведь знаешь, что доносчику первый кнут. Не вышло бы того, что в застенке вместо этого заморского дохтура шкуру-то палить вениками да суставы выворачивать тебе будут? Не посмотрят, что ты – воевода, а за ложный извет дюже поплатиться придется.
– Помолчи, Семен, – оборвал его воевода. – Я знаю, что делаю, но обиды я не прощу – или сам пропаду, или обидчика загублю.
Часа через два был готов извет, обвинявший доктора Романа Аглина в том, что он не кто иной, как самозванец и беглый толмач царского посольства Роман Яглин, самовольно покинувший службу. А что извет этот верен, в том есть свидетели: Посольского приказа дьяк Румянцев и подьячий Неелов.
XX
«Вот так дело! – подумал Прокофьич, выйдя на следующий день утром на улицу из дома Румянцева, где он, свалившись вчера пьяным под лавку, заночевал. – Попал-таки я в кашу! Ведь Петр Иванович шутить не любит – и извет подаст, как бог свят подаст! Ахти мне, бедному! И потащат раба Божьего, подьячего Прокофьича, в приказ и велят сказать: он или не он? А я откуда знаю: он ли это или не он? Ведь я и сам вклепался в него, думал, что Ромашка. А он выпятил на меня свои буркалы и ни слова. Разберись тут! А коли не скажешь, он ли это или не он, так тебя, раба Божьего, растянут на полу ребята ловкие да таких-то тебе всыплют, что и отца родного за Ромашку признаешь. Да… Там шутить не любят. Ну, однако, все это хорошо, – немного погодя подумал он, – мне-то здорово влетит, а Роману-то, коли и на самом деле он им окажется, еще боле. А если этот заморский дохтур и не Ромашка Яглин, то ему немало волокиты придется испытать. Поди, проклянет он тот день и час, когда вздумал ехать из-за рубежа на царскую службу, коли попробует застеночного угощения. А сем-ка я вот что сделаю: добегу-ка до Немецкой слободы и предупрежу этого немчина на всякий случай. А там пусть он сам выворачивается, как хочет», – и, подобрав в руки полы своего длинного приказного кафтана, Прокофьич быстро пошел к Немецкой слободе.
Дойдя до околицы, он вдруг упал на землю и стал кричать:
– Ой, батюшки! Ой, матушки! Смертушка моя приходит! Ой, кто в Бога верует, помогите! Лекаря бы мне какого… дохтура. Ой, умираю!
При этом он хватался руками за бока и за живот.
Вскоре около Прокофьича собралась целая толпа ребятишек-немчиков, с удивлением смотревших на этого толстопузого русского, валявшегося на земле и причитавшего благим матом. Затем к ребятишкам присоединились взрослые и тоже с удивлением смотрели на подьячего.
– Смерть, видно, моя приходит! К дохтуру бы меня. Говорит из вас кто-нибудь по-нашему-то? – обратился Прокофьич к толпе.
– Я говорю, – ответил какой-то немец-ремесленник.
– Умираю, видишь, родной, я. Объелся, знать, чего-нибудь. Здесь у вас живет дохтур Роман Аглин. Нельзя ли меня к нему провести будет?
– Доктор Аглин живет в доме доктора Коллинса, – ответил тот же немец. – Я вас могу проводить.
– Проводи, родимый, проводи. Сделай милость, потрудись! Век не забуду твоей услуги! – произнес Прокофьич и, по-прежнему охая, поднялся с земли, а затем пошел с немцем по направлению к дому Коллинса.
Следовавшая за ним толпа мало-помалу рассеялась.
– Это дом доктора Коллинса, – сказал наконец немец, указывая на чистенький, как и все в Немецкой слободе, домишко доктора Коллинса, крытый черепицей.
– Ну, вот и спасибо тебе. А дальше ты не трудись: я и сам до него доберусь.
Немец ушел, и подьячий вошел в чисто подметенный и посыпанный песком двор.
– Что вам нужно? – встретила его вопросом на немецком языке какая-то толстая немка, стоявшая на крыльце.
Подьячий догадался по тону вопроса, чего от него хотят, и ответил:
– Дохтура бы мне надо… дохтура Аглина. Его повидать.
– Доктора нет дома.
– Нету? Ах ты, напасть! А мне его надобно было бы по важному делу. А скоро он будет?
– Он поехал с царем, – ответила немка.
Подьячий ударил себя по лбу.
«Вот толстопузый дурак, – выругал он самого себя. – Ведь говорил только что об этом Петр Иванович, а у меня из ума об этом вон! Ну, теперь пропадет этот заморский дохтур: только вернется из царского похода, так его цап-царап!» – И вдруг он замер – он увидел в окне ту самую женщину, у которой был в Байоне по поручению Яглина.
– Что это, не наваждение ли? – вслух сказал он и стал протирать глаза.
В это время позади послышалось бряцание оружия. Он оглянулся и увидел входившую во двор кучку стрельцов с подьячим Разбойного приказа, державшим в руках бумагу.
– Дома женка дохтура Романа Аглина? – громко спросил пришедший немку.
– Да, да, да, – забормотала та неуверенно.
– А давай-ка ее сюда.
Испуганная немка скрылась в доме и тотчас вернулась со взволнованной Элеонорой.
– Ну, молодка, собирайся-ка да пойдем со мною в приказ, – сказал дьяк ничего не понимавшей Элеоноре. – На вас с мужем извет есть.
Пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, Прокофьич незаметно шмыгнул за ворота.
«Ну и дела! – говорил он сам с собой, быстро шагая по улицам Немецкой слободы. – Пропадет теперь Ромашка ни за понюх табака! Пропадет, как есть, со всеми потрохами и с гишпанкой своей».
Для него теперь более не составляло сомнения, что заморский доктор Роман Аглин и беглый толмач царского посольства Роман Яглин – одно и то же лицо.
XXI
Тишайший сильно разнемогся в дороге, возвращаясь назад в Москву из Троице-Сергиевой лавры. Пришлось остановиться в первом же селе и занять помещичий дом.
– Смерть, знать, приходит, Сергеич, – сказал государь Матвееву. – И голова стала дурная, и в бока что-то колет, и на душе скверно.
– Царь-батюшка, не говори так, – со слезами в голосе произнес Матвеев. – Без тебя царство пропадет.
– Не пропадет, Сергеич, – ответил Тишайший. – После меня сыновья остаются. Есть кому править.
– Да нельзя на них надеяться, – ответил Матвеев. – Феденька здоровьем слаб, Иванушка, сам ты знаешь, скорбен главою, а Петруша еще мал. Умрешь – править царством некому будет. Полечился бы ты, государь! Хочешь, я дохтуров позову?
– Не надо пока, Сергеич. Может статься, и так отлежусь.
Но отлежаться Тишайшему не пришлось: к вечеру ему стало хуже.
Тогда были приглашены перед царевы светлые очи Зоммер и Аглин. Они внимательно осмотрели государя, выслушали показания, как его, так и окружающих его, и стали совещаться между собою, причем долго не соглашались в диагнозе болезни. Когда последний был поставлен, то они оба отправились составлять лекарство.
Но оно помогло мало, и царю делалось хуже. Он совсем не вставал с постели и часто впадал в забытье. Зоммеру и Яглину пришлось учредить около царя дежурства.
Ночь. Яглин сидит на лавке за несколько комнат от царя перед столом, на котором стоят разные банки, склянки и тому подобное. Кругом царит глубокая тишина. Царь недавно спокойно опочил, и все окружающие его разошлись, утомленные, по своим местам. Яглину не спится. Разные думы бродят в его голове.
Ему припомнилось все прошлое, начиная с жизни на берегу Волги и смерти сестры, посольство за рубежом, «гишпанка», бегство из посольства, университеты и, наконец, приезд на родину под вымышленным именем обманным образом. Что будет дальше – он не мог знать. А вдруг да как откроется обман? Тогда плаха или, в лучшем случае, ссылка в Сибирь. А неотомщенная сестра? А любящая жена, которая последовала за ним на чужую, дальнюю, дикую сторону? Что же будет дальше?
Однако как легко устроилось его назначение на царскую службу! Вот он почти рядом с тем, от кого зависит его судьба, по слову которого у него может слететь с плеч голова или осуществиться то, к чему он стремится. Как найти дорогу к сердцу цареву? Как рассказать ему все, что у него имеется на душе? Яглин думал и не находил ответа.
Вдруг рядом, в соседней комнате, послышались беготня и чьи-то возгласы, и в ту же минуту в комнату вбежал дежуривший в опочивальне царя стольник, весь бледный.
– Дохтур Роман! – воскликнул он дрожавшим от волнения голосом. – Государь отходит.
Яглин вскочил на ноги.
– Что, что ты сказал? – переспросил рассеянно он, выведенный из своих дум.
– Государь отходит. Боярин Матвеев за тобой…
Не слушая его дальше, Яглин бросился к опочивальне царя. Там, около постели Тишайшего, толпились проснувшиеся и прибежавшие сюда Матвеев, Ордин-Нащокин, Черкасский и другие ближние к царю лица. Яглин протиснулся вперед.
На белоснежной постели лежал полуодетый царь с покрасневшим лицом, издававший по временам какие-то хриплые звуки. Правая рука была заброшена на грудь, а левая беспомощно свисала с постели.
Кругом тихо шептались между собою.
– Проснулся государь недавно, – сказал кто-то, – и, позвав к себе сказочника Акундиныча, заставил его рассказывать про святую гору Афон. А там как закатится и упал навзничь.
Вдруг раздался чей-то суровый голос:
– Прими, Господи, душу раба Твоего Алексия с миром и упокой его со святыми Твоими! – И вперед вышел духовник царя со Святыми Дарами. – Глухую исповедь надо сделать. Удалитесь все! – обратился он к окружающим. – Государь отходит.
– Рано еще, отец, хоронить государя, – энергичным голосом вдруг произнес Яглин. – Не умер еще он, батюшка.
Взглянув на царя, он сразу понял, что с ним, – при его полном, тучном телосложении случился просто прилив крови к голове, и, сказав свою фразу, он бросился вон из комнаты, а затем быстро вернулся, держа в руках хирургические инструменты.
Духовник неприязненно взглянул на Яглина и обратился к окружающим негодующим голосом:
– Не позволяйте, бояре, возмущать последние мгновения государя и осквернять его прикосновением еретика в ту пору, когда он готовится предстать пред Всевышним…
Все молчали и недоуменно переглядывались между собою, не зная, что делать.
Вдруг среди тишины раздался голос Матвеева:
– Дохтур Роман, делай скорее свое дело.
– Таз, – отрывисто приказал Яглин и заворотил рукав рубашки царя.
– Боярин Артамон Сергеевич, ты берешь все на себя? – обернувшись к нему, сурово спросил духовник.
– Беру, – твердо произнес Матвеев.
Тем временем Яглин вынул блестящий металлический скальпель и твердой рукой вонзил его острие в запястье царя. Кто-то позади ахнул, когда кровь струей хлынула из отверстия и стала падать в подставленный серебряный таз. Но затем кругом воцарилось молчание.
Побледневший Яглин пристально смотрел в лицо Тишайшего. Краска с лица царя начала спадать, и оно стало все более и более бледнеть. Наконец одно веко дрогнуло, и Яглин зажал пальцем артерию выше сделанной раны. Затем он приказал принести холодной воды и брызнуть в лицо царю. Через минуту последний открыл глаза и, устремив с минуту неподвижный взор в потолок, перевел его на стоявших у постели.
Вздох облегчения вырвался у всех.
– Что это я? – слабым голосом спросил царь, проводя правою рукою по лицу. – Никак, я без памяти был?
– Думали, что ты, государь, отходишь, – ответил Матвеев. – Испугались мы дюже. Вот дохтур Роман тебя спас.
– Не наказал еще Господь, молитвами святых угодников, меня смертью по грехам моим, – помолчав, сказал Тишайший. – Еще дает века.
Матвеев, находя присутствие многих людей в опочивальне царя совершенно излишним и утомительным для больного, тихонько шепнул им, чтобы они ушли, и комната через минуту опустела.
– А ты, Роман, пока побудь здесь, – тихо сказал он Яглину. – Может статься, понадобишься зачем.
– Боярин, я и так не могу пока оставить больного государя, – ответил Яглин. – Ему надобно дать еще укрепляющее питье, – и он вышел из комнаты, чтобы сделать последнее.
В дверях Роман Андреевич столкнулся со спешившим Зоммером. Увидев, что он уже опоздал и что его коллега уже сделал все, что надобно, немец с завистью посмотрел на счастливого товарища. Яглин рассказал ему про все, что случилось, и они пошли готовить лекарство для царя.
Через несколько минут в комнату вошел спальник царский с тем тазом, куда выпустил Яглин кровь Тишайшего.
– Дохтур Роман, – сказал он, – приказал боярин Матвеев ту руду царскую взвесить и в книгу занести, а потом, выкопав в саду ямку, руду закопать.
Яглин взвесил кровь, которой оказалось почти фунт, и затем ее при двух ближних царских боярах положили в вырытую в саду ямку, как то требовалось правилами царского дворца.
– Наградит вас теперь государь, коллега! – не без зависти произнес Зоммер. – За отворение крови царю здесь щедро награждают. Вон покойному государю отворяли кровь Венделинус Сибилист и Артемий Дий, и за это им пожаловал государь много хороших подарков.
Но Яглин мало думал об этих подарках, так как лучшей наградой для него было бы царское прощение.
Между тем все вышедшие из опочивальни царя толпились в соседних комнатах и обсуждали тихими голосами происшедшее, то, какой опасности подвергался Тишайший, которого чуть было не лишилось Московское государство. Разговор затем перешел на доктора Романа, благодаря находчивости и искусству которого государь опять возвратился к жизни.
В эту ночь Яглин вместе с Матвеевым не отлучались от постели уснувшего Тишайшего.
– На лад твое дело, Роман, идет, – сказал ему Матвеев. – Надо таким случаем пользоваться. Государь, наверное, про тебя вспомнит, а тогда не зевай.