Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман

Колонну как-будто взорвало подложенной под нее миной смеха:

– Ха-ха-ха-ха… Ну, чертов Илюха, вот это одессит!

– Ого-го-го-го-го… Вот так сочинил, бесенок рыжий!

– Ух-хо-хо-хо-хо… Откуда только он берет эти уморительные истории? Как неудержимая цепная реакция, заразительный смех быстро полетел по колонне. Хохотали уже и те, кто из-за расстояния и топота сотен ног не слышал ни одного слова Гиршмана. Просьбу горе-кавалериста Мордуха дать другую лошадь бойцы передавали из уст в уста по всей колонне, и хохотали все неудержимо…

Илюша Гиршман был доволен. Его подталкивали, перед ним заискивали, и каждый норовил помочь ему, чтобы он не отставал от рослых пехотинцев. Доволен был и ротный: на какое-то время изнемогавшие от усталости бойцы забыли про усталость.

– Товарищ старший лейтенант, я тоже могу повеселить, – оказал Чепуркин, шедший со второй ротой как связной от головной походной заставы при командире батальона,

– Давай, Пашка, не посрами славу казачьего Дона!

– Только громче рассказывай, а то плохо слышно!

– Ладно, буду орать, только слушайте, – пообещал Чепуркин и сразу же перешел к рассказу. – Было это не в Одессе-мамочке Илюшки Гиршмана, а в Ростове-папочке Пашки Чепуркина. Есть у нас два забулдыги, которых знал до войны весь город. Причащаться они любили почти в каждой забегаловке, особенно в новых. Пили они, правда, не до чертиков, но и не малые дозы. А закус у них был один и тот же – соленый огурец. Летом, конечно, свежий. Пьют да пьют, а огурец все целый, потому что не кусают его, а нюхают. Но однажды зимой и с этим закусом им не повезло: потеряли. А тут, как назло, только что распахнула двери новенькая забегаловка – чистенькая, еще не заплеванная и нежно так манит краской. Остановились они.

«Зайдем?» – спросил один. – «А чем закусим?» – переспросил другой.

«Идем, у меня есть холодная баранина».

Зашли. Тяпнули по граненому стакану.

«Где же твоя баранина?» – Другой, не закрывая обожженного хайла, (рта) ждал, пока обещанная холодная баранина появится на столике. Собутыльник его, не торопясь, вывернул полу овчинного тулупа, вытер ею губы другу и сказал: «А вот и баранина». Много смеялись и над рассказом ростовчанина. Но смертельная усталость брала свое. Веселое возбуждение стало затихать. Да и сам ротный уже так выдохся, что с раздражением посматривал в сторону командира и комиссара полка, которые упрямо не давали привал, а все жали, жали: «Шире шаг, Волжанов!»

Читателям, никогда не служившим в пехоте, трудно себе представить, как тяжела ее походная жизнь. Навьюченный амуницией, пехотинец даже стоя на месте сгибается, а на марше…. Но удивительно вынослив наш натренированный рядовой пехотинец! До ниточки мокрая и полусгнившая от пота гимнастерка, обильно пропитавшись солью и грязью, набухает и тяжелеет с каждым километром марша; пот сначала отдельными бусинками, а затем ручьями стекает по лицу на отяжелевшие ресницы, мутной пеленой застилает глаза, надоедливо подбирается ко рту, а противные испарения собственного тела вызывают тошноту; время от времени солдат встряхивает головой, и на землю срывается с лица капли пота… А идти солдату надо, боевую задачу он выполнить должен, и он идет и нередко с марша вступает в бой!

– Чи скоро дадуть прывал, товарыш лейтинант? – Услышал Волжанов показавшийся ему гневным вопрос.

– Скоро, товарищ Царулица, я думаю, очень скоро. Потерпи еще немного.

Легко сказать: потерпи! Волжанов и сам понимал, какое это слабое утешение вымоченному бойцу. Но ничего другого, более утешительного, он не мог ему сказать: впереди хоть и виднелось большое село, однако только командир полка знал, даст он в нем привал, или опять крикнет: «Шире шаг, Волжанов!». А самого Волжанова не меньше, чем других, мучила жажда. Легко висевшая у него на ремне пустая фляга издевательски напоминала о желанной воде.

Над походной колонной полка повисли кудластые и белые облака. А далеко-далеко впереди такие же облака ступенчатыми грядами тянулись до самого восточного горизонта и там под лучами осеннего солнца холодно серебрились, напоминая поднебесные вершины снеговых макушек гор. Всегда чарующая своей красотой, приднепровская степь как-то потускнела, обезлюдела, стала мрачной и тревожной…

Рота за ротой полк входит в укрытое желтеющими садами большое село и размещается, наконец, на долгожданный привал. Как подкошенные, валились бойцы на высохшую в садах траву, в изнеможении закрывали глаза. Ноги ужасно зудят, спина ноет, в голове что-то издевательски стучит и не хочется пошевелить ни одним суставом, ни одной тканью тела… А второй роте приказано похоронить бывшего комбата Окунева. «Как некстати угораздило тебя погибнуть! Где взять силы, чтобы похоронить тебя, капитан»? – Такое примерно мелькнуло в каждой измученной голове роты, начиная с ее командира Величко. Когда подъехала повозка с телом капитана, сердобольные сельские женщины сжалились над измученными бойцами и предложили свои услуги. Привычные к тяжелому труду, они быстро вырыли на краю сада могилу, по всем правилам вымыли покойника теплой водой, одели в чистое полотняное белье. Хоронили без гроба, без салюта и слез: неизвестно ведь, где противник и сколько еще боевых товарищей предстояло оплакивать впереди. Слезы воина надо беречь на войне, как и его кровь. Только хозяйка сада, в котором похоронили комбата, молодая и по-степному здоровая женщина примерно тех же лет, что и покойник, всплакнула, вытерла щеки концом белой хустки (платок) и ушла в хату. Жизнь и борьба на земле продолжались без еще одного ушедшего в нее человека…

Комполка Шевченко, комиссар Лобанов, начштаба Казбинцев и Зинаида Николаевна разместились в небольшой хате неподалеку от центра села. Наскоро умывшись, они сидели за обеденным столом и ели вареники с творогом. Когда Волжанов переступил порог, Иван Михайлович заглянул на дно глиняной миски и виновато сказал:

– Маловато осталось. Но зато какие! Ты парень, видать, хитрый, Володя: к самому смаку угодил. Посмотри, они хоть и на самом дне, но купаются в масле. – Он жестом руки пригласил Волжанова к столу. Моложавая хозяйка взглянула на опоздавшего лейтенанта и начала усердно шуровать жар в печи, «подгоняя» очередную партию вареников.

– Волжанов, где Додатко? – спросил комиссар.

– Он привез больных и пошел разыскивать полкового врача Лободенко, ответил Волжанов, накалывая оловянной вилкой неуловимые в масле вареники.

– Да что ж его искать, врача Лободенко? – Иван Михайлович удивленно посмотрел на Волжанова. – Он мне доложил перед выходом полка, что будет в хвосте колонны на случай необходимой медицинской помощи отстающим.

Низенькая дверь резко распахнулась, и в горницу вошел уполномоченный особого отдела политрук Глазков. Поправляя не совсем удачно подобранное к его небольшой комплекции снаряжение, он подошел к столу, без приглашения сел рядом с командиром полка и спокойно сказал:

– Неприятность, Иван Михайлович. Шевченко устало улыбнулся:

– Ты, Леонид Петрович, по штату предусмотрен как вестник неприятностей. Что там еще стряслось?

Глазков покосился на уткнувшуюся в большое окно печи хозяйку, тихо доложил:

– Военврач Лободенко дезертировал.

– Быть этого не может! – отрезал Шевченко. Он переглянулся с комиссаром и начал ходить по комнате.

– К сожалению, это так, товарищи. Я предварительно расследовал обстоятельства его исчезновения. Он ехал с военфельдшером Лузиным на последней повозке санроты, в одном селе зашел в хату молока попить и не вернулся.

– Так, может, просто отстал человек? Догонит!

– Нет, Иван Михайлович, не догонит. Я был в той хате. Хозяйка показала, что доктор ушел в другое село, в сторону от дороги. Просил гражданскую одежду, но хозяйка отказала. – Глазков открыл планшет и показал на карте село.

– Понятно. Похоже, сбежал, подлец! – Шевченко сурово нахмурился.

В этот момент в комнату вошли комиссар Додатко и военфельдшер Лузин.

– Вот и разгадай, в ком скрыта подлая душа изменника! – произнес Додатко гневно и, подойдя к столу, сел на лавку рядом с Лобановым.

Высокий, сутулящийся военфельдшер Лузин, поправив очки в позолоченной оправе, стоял у порога, готовый дать самые правдивые и очень неприятные объяснения. Но командир полка, привыкший верить информации особиста, не стал слушать военфельдшера. После минутного размышления он подошел к Глазкову, еще больше нахмурился и решительно сказал:

– Вот что, Леонид Петрович, надо поймать дезертира! Мы этого подлеца примерно накажем. Чтобы весь полк знал об этом. Понимаешь? Постарайся, дорогой, иначе… Кто знает, сколько еще с такими намерениями ждут подходящего случая?

– Мы найдем его, Иван Михайлович, – заверил Глазков, – можете не сомневаться. Сам я не могу отрываться от полка, а пошлю по свежим следам Лободенко своего помощника Хижняка. Он парень расторопный, догонит дезертира.

Возвращаясь в расположение своего батальона, Волжанов и Додатко от усталости несколько минут шли молча. Потом комиссар спросил:

– Ну что, молодой комбат, не испугала новая должность?

В сознании Волжанова комиссар Додатко всегда был человеком, которого прислала в батальон партия, человеком-учителем всех бойцов и командиров, возбудителем высокого духа и сознательности. Шутка сказать: член партии ленинского призыва! А он, Волжанов, пока еще кандидат… Слишком большая разница! Про себя он решил, что не изменит своего внешнего обращения с комиссаром как со своим старшим боевым товарищем. Но Додатко понимал состояние молодого лейтенанта и сразу же пришел ему на помощь.

– Знаешь что, Владимир Николаевич, – сказал он, остановившись у перелаза через садовый плетень, – ты не смущайся оттого, что я буду величать тебя по имени и отчеству: теперь ты на большом командном посту и должен быстрее к этому привыкнуть. Командуй, Владимир Николаевич, смело, как учили тебя в военной школе, и не оглядывайся на комиссара. А я всегда помогу тебе. Рассчитывай на мою поддержку в любое время, в любом разумном решении.

В саду, где расположилась вторая рота, они увидели интересную картину. Возле каждой группы бойцов хлопотали женщины и девушки. Они подкладывали хлеб и подносили полные кувшины молока. Между ними порхали босоногие ребятишки, а над всем этим молочным пиршеством видна была направляющая рука его организатора, Илюши Гиршмана. Низкий ростом и нескладный, он очень важно ходил с большой эмалированной кружкой в руке от взвода к взводу и в промежутках между глотками наставительным тоном подбадривал:

– Копейка, докажи, что ты хоть за едой стоишь дороже своей фамилии! Почему отстаешь, бисова твоя душа?

Скромный и необычайно стеснительный сельский парень Костя Копейка, сильно краснея, отвечал:

– Я, Илюха, всэ свое життя стараюся доказувать, шо я нэ копийка, а цилый карбованэц, алэ шо тут поробышь: такая хвамилия!

Бойцы хохочут, а Илюша уже у другого взвода, потом у третьего, у четвертого… Подойдя к двум сдвинутым столам, за которыми подкреплялись командиры, он участливо спросил:

– Может, вам сообразить глазунью, товарищи командиры? Это ведь один миг – и она будет шипеть на вашем столе. – Он хотел, было, уже мигнуть женщинам, но ротный его остановил:

– Не надо, Илюша: некогда. На этот раз обойдемся без глазуньи. А потом ты и так, видно, обобрал все село.

– Да нет, товарищ старший лейтенант, только одну улицу… Ну, не надо так не надо…

Подойдя поближе, комиссар крикнул:

– Ба! Да у вас тут весело! Дякуемо вас, дорогие наши жиночки та дивочки, щиро дякуемо…

– Та нэма за що дякуваты, товарыш командир, – ответила одна из пожилых женщин, видимо, хозяйка сада. – Цэ ж вси наши сыночэчкы риднэньки. Ой, як же вы их вымучылы, сэрдэшнэнькых! Мабуть, и нашим хлопцям дэ-нибудь выпадае такая ж нахлобучка… – Женщина концом хустки прикрыла свои готовые прослезиться глаза, махнула рукой и пошла к хате.

Гиршман усадил командира и комиссара батальона к столу, а две черноглазые девушки поставили на стол еще кувшин молока и несколько ломтей хлеба. Комиссар с улыбкой посмотрел сначала на девушек, потом на Гиршмана, одобрительно сказал:

– Молодец, Илюша! Ты нам с комбатом очень помог…

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Гиршман на весь сад.

И посыпались похвалы в адрес Илюши Гиршмана со всех сторон.

После трапезы Волжанов и Додатко побывали во всех ротах батальона и побеседовали с бойцами. Во второй и третьей ротах сообщение об окружении было встречено относительно спокойно. В четвертой люди возмущенно загалдели:

– Это похоже на измену!

– Действительно, как могли пропустить фашистов за Днепр?

– Наши генералы прос… ли Днепр и, видать, всю Украину…

– Бросили они армию, подлые трусы! Теперь нам всем крышка…

Гомон все нарастал и с каждой минутой все быстрее и быстрее. Отдельные бойцы с разъяренным видом, схватив винтовку, поднялись с мест. Весь сад угрожающе гудел… Волжанов с тревогой посмотрел на багровевшее лицо комиссара и заметил, как в его воспаленных глазах начали сверкать искорки беспокойства. Но это было заметно даже меньше минуты. Комиссар взял себя в руки и уже спокойно, почти равнодушно слушал угрожающие реплики отдельных «бузатеров». Потом он весь как-то подобрался и сжал кулаки. Лицо его вдруг загорелось неудержимым огнем борца; прямой нос над густым кустиком черных усов гневно раздувал ноздри; черные глаза тоже гневно и решительно «сверлили» крикунов.

– Товарищи бойцы, друзья мои! – сказал он против ожидания тихо и примирительно. Все смолкли. – Я не стану в позу защитника наших генералов. Не судить, мы поставлены в строй своим народом, а воевать, грудью своей отстаивать родные города и села от фашистских поработителей. Помните, друзья, что в этой войне каждый день нашего сопротивления – это глоток воздуха нашей истекающей кровью Родины. Сопротивление, жестокая борьба до последней капли крови каждого из нас – это единственное право, которое мы теперь имеем. Лучше умереть в бою, чем ползать перед врагом на коленях! Знайте и ни на минуту не забывайте, что фашистский плен – это тоже смерть, но смерть мучительная, унизительная и бесчестная для советского воина! В тяжелой мы оказались обстановке – это верно. И выход из нее у нас с вами только один – через трупы гитлеровских захватчиков! Если каждый из нас осознает это, мы разорвем кольцо окружения и снова, как и под Киевом, станем насмерть на новом рубеже!

Волжанов, зорко наблюдавший за бойцами, заметил, что с каждым новым словом комиссара выражение их лиц становилось все более суровым и решительным. А комиссар Додатко уже спокойно и тоном, исключающим, какие бы то ни было сомнения, добавил:

– Это я говорю вам, братцы, от имени нашей партии и великого нашего вождя Иосифа Виссарионовича Сталина…

– Никакой пощады фашистам! – вдруг крикнул один боец-кавказец.

– Драться, так драться, чего уж там!

– Смерть колбасникам!

– Пробьемся к своим, ведите нас, товарищи командиры!

Откровенная и глубоко искренняя речь комиссара Додатко сработала: заколебавшаяся четвертая рота готова была теперь двинуться в жестокий бой.

Перед самым выходом полка из гостеприимных садов над селом начал кружить немецкий самолет-разведчик. По приказу Волжанова строившиеся в походную колонну подразделения снова рассыпались по садам и укрылись под деревьями.

– Раз «горбыль» приковылял, – жди «юнкерсов», – сказал комиссар Додатко.

– Да, когда появляется эта рама, беды не миновать, – согласился Волжанов.

«Рама» – двухфюзеляжный корректировочный самолет с поперечной перекладиной у самого хвостового оперения – несколько раз развернулась над крышами домов, бессовестно заглядывая в улицы и под деревья садов, и медленно удалилась. А через несколько минут с запада стал приближаться мощный, леденящий душу гул авиационных моторов. Быстро нарастая, он приводил в содрогание уже не только небо, но и землю… На белом фоне облаков «юнкерсы» шли своим излюбленным таранным строем – «воздушными свиньями», как прозвали его наши бойцы. Их было много, и шли они тяжело… Пройдя над первым селом, они разделились на две почти равные группы и атаковали одновременно оба села. Лежа под старой густой вишней, Волжанов увидел, как от флагманского звена отвалил самолет-вожак, качнулся с крыла на крыло и, пронзительно визжа, упал в пике. Почти у самых соломенных крыш хат от его брюха оторвалась черная свеклообразная бомба, и он резко перешел на бреющий полет. Уплотненная волна воздуха зашуршала о дюралевую обшивку фюзеляжа. Раздался взрыв на самой середине улицы. Он взметнул огромный фонтан огня, смешанного с землей и дымом. Пламя жадно лизнуло крыши двух хат, и они сразу же загорелись. Охваченные страхом и паникой, по горящим улицам побежали женщины и дети; заревели в хлевах почувствовавшие гибель коровы, завизжали свиньи; с криками разлетелись в разные стороны от села гуси, утки и куры; медленно, но тревожно улетели в степь похожие на дирижабли аисты. Почти все село уже полыхало огнем, а «юнкерсы» продолжали сыпать на него бомбы… Одна небольшая бомба взорвалась прямо перед окнами хозяйской хаты, другая – в конце ее сада, и горячая взрывная волна, как тяжелым прессом, придавила Волжанова и Додатко к земле. Пламя от горевшей хаты длинными шлейфами тянулось в сад, хотя ветвей деревьев еще не касалось.

– Ой, люды добри! – вдруг закричала молодая хозяйка: – Маты моя в хати! згорыть, ой згорыть! Спасить ради бога! Рятуйтэ, (спасите) люды!

Волжанов вскочил на ноги и побежал к хате, у которой огонь прожорливо истреблял соломенную крышу и уже подбирался к сеням. Ворвавшись в сени, потом в первую комнату, лейтенант увидел на чистом земляном полу у печи пожилую женщину в луже крови. Она лежала навзничь с развороченной осколком головой и мертвой хваткой прижимала к груди только что вынутую из печи гофрированную буханку белого хлеба. Вслед за Волжановым в хату вбежал Караханов. Увидев женщину в крови, он растерянно остановился у ее ног.

– Бери скорей! – приказал Волжанов. – Промедлим, – сгорим здесь, как цыплята.

Они бережно вынесли мертвую женщину в сад и положили под яблоней. Комиссар Додатко снял фуражку и, увидев на гимнастерке Волжанова сгустки крови, начал стирать их пучками травы и листьев. Молодая женщина заголосила, а ее мальчики, испуганно глядя на окровавленную бабушку, сквозь слезы бормотали только одно слово: «бабуся», «бабуся»… Их никто не утешал: никакие утешения в таком горе не могли бы им помочь… Отбомбившись, «юнкерсы» ушли, и гул их моторов, поглощаемый расстоянием, стал постепенно гаснуть

Чем ближе подбегал Волжанов к селу, в котором отдыхала первая рота, тем больше он волновался. Всего полчаса тому назад здесь было два длинных и ровных ряда хат, небольших, белых и уютных, окруженных еще густокудрыми красавицами-вишнями и остроконечными тополями. И эти белые хаты, и вишни, и тополи – все это составляло широкую сельскую улицу. Теперь же на ее месте было два ряда лохматых прожорливых костров. Клубы пламени, схватывая друг друга в объятия, вихрем уносили с собой в небо большие клоки слежавшейся соломы, щепы и даже небольшие доски. Волжанов остановился перед огнем, соображая, какой стороной его лучше обойти, и вдруг увидел бежавшего из сада своего ординарца Квитко.

– — Ба! Товарыш лейтенант! Жывый? Оцэ добрэ! А мы думалы, шо вас там с зэмлэю змишало. Бачилы б вы, як волнувалась Людочка! Беги та беги, говорыть, узнай, чи живый, чи нэ поранытый лейтенант… А мэни и самому дуже хотилось збигать…

Пока они шли вдоль садов по узкой и гладкой, как асфальтовое шоссе, тропе, Николай Филиппович безумолку описывал ужасные подробности бомбежки села. Особенно тяжело было видеть в охваченных пламенем домах маленьких детишек, которые беззаботно спали в своих по-деревенски простых постелях. Их матери с самого рассвета находились в поле или на огородах, а теперь, обезумевшие от горя, метались вокруг пожираемых огнем дорогих своих гнезд. Вот одна из них невыносимо жалобно голосит в саду у недавно вырытого окопа. Волжанов и Квитко подошли к ней. Она, вцепившись в свои растрепанные волосы, на коленях ползала вокруг троих маленьких покойничков. Два мальчика, один другого меньше, и совсем крошечная девочка с белыми кудряшками лежали рядом. Старшему мальчику в смуглый бок вонзился большой осколок; пробив матрац, он вогнал в тело мальчика кусок ваты, который быстро промок алой кровью. Взъерошенные волосы мальчика были опалены огнем. Круглое курносое лицо его страдальчески перекосилось и, глядя на воющую мать потускневшими мертвыми глазами, казалось, спрашивало: «Эх, мамо, мамо! Що ж ты нас ны розбудыла?» Меньший мальчик и девочка, очевидно, были убиты в спины, потому что спереди никаких ранений не было видно. Их лица, напротив, были блаженно-спокойны, и, похоже, было на то, что они спят и вот-вот проснутся…

Дети, дети! Когда вы были живыми, вы и знать не хотели о какой-то далекой, блудной, ненасытной ведьме-смерти, которая подстерегала и уносила своими кочковатыми ручищами в землю только стареньких людей. Вы не предполагали, как пагубно и для вас знакомство с ней, и угодили под ее зазубренную, залитую людской кровью косу. Да, в самое тяжелое время родились вы. Если бы это от вас зависело, вы бы, конечно, подождали с приходом в этот извечно враждующий, озлобленный людской мир…

Волжанов неумело утешил несчастную молодую мать, приказал ординарцу помочь ей похоронить малюток, а сам пошел дальше. И в других садах и дворах он слышал выворачивающие душу вопли матерей, которые оплакивали своих убитых или сгоревших в огне родной хаты детишек. Люда бегала по садам, куда бойцы вытаскивали раненых женщин и детей, оказывала им первую помощь. Работы было много, но она не просмотрела Владимира. Не выпуская из рук закручиваемого вокруг головы раненой девочки бинта, она громко крикнула:

– Володя, зайди сюда! – а когда он подошел к яблоне, под которой она работала, то от радостного волнения только и могла сказать: – Как я рада, Вовочка, что ты пришел…

– Признаться, самолетов, которые пикировали на нас, я не боялся, но очень боялся тех, которые пикировали на вас.

Из соседнего сада через плетень перепрыгнул лейтенант Орликов. Волжанов отвел Орликова под соседнюю грушу, проложил на его карте дальнейший маршрут и начал уточнять боевую задачу роты, но в это время головной дозор донес по цепочке, что недалеко впереди на марше замечено до роты пехоты. Чья это была пехота? Куда и с какой целью она двигалась?

По дороге форсированным маршем, почти бегом, шла колонна пехоты в форме Красной армии.

– Командир маршевой роты младший политрук Жарков, – представился начальник колонны, – пополнение следует в тридцать седьмую армию для защиты Киева. Разрешите узнать, с кем имею встречу? Глаза младшего политрука сверкали, как горячие угольки. Все лицо его, грязное, все в дорожках стекавшего по нему пота, излучало, тем не менее, воинственное возбуждение, упорство и жажду померяться с противником силой. Волжанову он сразу понравился.

– Вы имеете встречу с передовым батальоном тридцать седьмой армии, – сказал он – Так вы идете в Киев?

– Да. Я, правда, немного запоздал… К вам ведь не так-то просто пройти! Пришлось пробиваться через заслоны противника, – Жарков указал рукой на свою роту, как на доказательство того, что он действительно пробивался. А рота имела вид хоть и воинственный, но основательно потрепанный. До штатного численного состава в ней недоставало не менее одной четвертой части. Многие бойцы и младшие командиры были с окровавленными и очень грязными повязками; воротники гимнастерок расстегнуты, на головах – пилотки вместо касок, трофейные автоматы вместо отечественных винтовок висели на ремнях почти у каждого, в том числе и у самого Жаркова

Волжанов приказал вызвать санинструктора и спросил Жаркова:

– Почему у вас не отечественное оружие?

– Когда мы выезжали из Чугуева, нам выдали только по одной винтовке на отделение, Эти трофейные автоматы мы реквизировали у фрицев. В бою, конечно… Когда меня в Харькове выписывали из госпиталя, – рассказывал Жарков, – врач-хирург порекомендовал мне попросить у командования краткосрочный отпуск и немного отдохнуть после лечения где-нибудь в тылу. Но я категорически отказался от тыла. Что мне делать в тылу, сами посудите? Я ведь фронтовик с самой границы! Да и разве можно усидеть в такое горячее время в тылу? Назначили меня политруком этой вот маршевой роты. Подоспел я к ней в Чугуев за пять минут до отхода эшелона. Наш эшелон дошел только до Ахтырки. А там припожаловали «юнкерсы» и превратили все наши вагоны в щепы. Правда, людей мы с командиром вовремя рассредоточили, а сам командир… Похоронили мы командира и всех убитых бойцов, сдали коменданту города раненых, выклянчил я у него десятка два винтовок и один дегтяревский пулемет и повел уцелевших в Киев пешим порядком. Километров пятнадцать отсюда столкнулся я с колонной немецких мотоциклистов. Откуда они взялись, черт их знает! Выяснять было некогда. Организовал я засаду. Эх, и всыпали мы фашистам! По самое по первое число. Немногие успели удрать. Особенно удачно полоснул наш пулеметчик Ваня Грачев. Да вы его работу, может, еще увидите в другом деле… Подобрали мы трофеи: автоматы, шоколад, консервы, их шнапс, сигареты, губные гармошки…

– Зачем же вы пробивались в Киев? – спросил Волжанов – Ведь Киев отрезан.

– Ну и что же, что отрезан? Я уверен, что Киев не будет сдан, – Жарков немного подумал и, понизив голос, добавил: – Это же Киев! Кто же позволит сдать его фашистам?

Волжанов внимательно посмотрел на смелого политрука, дымившего вонючей немецкой сигаретой. Волжанову стало как-то не по себе: не то больно, не то стыдно перед Жарковым и перед его бойцами… Когда Волжанов привел Жаркова к командиру полка, подполковник Шевченко очень подробно расспрашивал об обстоятельствах его встречи с противником, потом спросил:

– На какой речушке вы дали им бой? – спросил Шевченко, пододвинув к Жаркову планшет с картой.

– Супой называется эта речушка. – Жарков показал ее на карте. – Противник торопится закрепиться на обоих ее берегах. Но на этом, западном, я думаю, он оставляет только заслоны.

Шевченко переглянулся с комиссаром Лобановым и начальником штаба Казбинцевым.

– Случилось то, чего я больше всего боялся, – сказал он с тяжелым вздохом. – Противник захлопнул крышку котла и теперь готовится к нашим ударам изнутри по этой крышке.