– Что ты плачешь?
– Не обращай внимания. Я вообще плакса. Сегодня – от счастья, потому что ты хороший, правильный, сильный и добрый человек. И мне очень хорошо с тобой. А завтра буду плакать, потому что ты уедешь, и всё станет снова серым и безысходным.
– Вся наша жизнь серая и безысходная, и радости в ней мало.
– Ты прав. Только, если говорить обо мне, меня Господь совсем обделил. Сначала мужа забрал. Потом я не заметила, как сын вырос и улетел. А теперь вот тебя не дал.
Что за человек был её муж? Потерять такое сокровище, пропить его и обменять на кичу?
– Ты знаешь, Галка, рано или поздно Бог меня накажет за всё, что я сделал и что сказал, но иногда мне кажется, что наш Господь – садист.
– Не надо так говорить, Юр! Не потому, что накажет. Просто, если так думать, то и надежды нет никакой и утешения. Вот у меня, например, есть моя маленькая дурёха любимая. Как ты её назвал? Львёнок Р-р-ры Мяу? А ведь, правда, похожа.
Её волосы касались моего лица, и были они пушистые, как соболиный мех.
– Знаешь, Юр, надо зайти сейчас к Маринке. И ты уж подыграй мне там немного, прошу тебя.
– Конечно. Слушай, а Маринке двадцать девять?
– Да, этим летом тридцать будет.
– Она всегда была такой искренней и непосредственной?
– Я не знаю, что мне с ней делать. Живёт в каком-то своём придуманном мире. Все чувства выражает через свои песенки, они у неё что в кафе играют без перерыва, что дома.
– Скажи, а у неё кроме тебя совсем никого нет?
– Ты имеешь в виду мужчину? Есть у неё Мишка…
– Это хозяин кафе?
– Ну да. А как ты узнал? Он здесь не часто появляется, живёт в Калязине.
– Да просто догадался, я же сыщик всё-таки.
– Мишка неплохой парень и даже добрый. Но он на Маринке никогда не женится. В своё время женился на деньгах. Его тесть – директор Калязинского завода ЖБИ, человек состоятельный. Мишка всем ему обязан.
– Послушай, Галка, я ничего не могу понять. Твоя сестрёнка – это счастье для любого нормального человека. У вас тут что, нормальных людей вообще нет?
– А я думала, ты за три дня понял, как мы тут живём. О каких нормальных людях ты говоришь? Знаешь, почему тут живут, за очень редкими исключениями, одни мелочные, злобные и убогие?
– Почему?
– Да потому что если ты не будешь мелочным, злобным и убогим, ты здесь не выживешь!
Я призадумался. По большому счёту она права. Критерии выживания в этих условиях жёсткие. А если ты хочешь демонстрировать свои человеческие качества и прекраснодушие, – делай это где-нибудь в другом месте. Здесь этого не поймут. Жизнь и выживание – слишком разные вещи. При выживании работает естественный отбор, причём отрицательный.
– Печально это всё, Галка. Ладно, пойдём, навестим твоего Львёнка.
Мы спустились с Ильинской горы, прошли Курортную набережную, перешли реку по пешеходному мостику, на котором я встретил иволгу, и очень быстро оказались в «Бургере». Народа не было никого, и Львёнок сидел один, почему-то в полной тишине. Когда мы вошли, он подошёл к нам и продекламировал:
Между нами всё порвато,
И тропинка затоптата,
Не играй в мои игрушки
И не писай в мой горшок.
Ты ушёл к моей подружке,
Ты мне больше не дружок! *36
Это было обращено ко мне. Старшей сестре перепало ещё больше:
– А ты, мам Галя, вообще змеюка подколодная.
Галка по-матерински любила этого большого ребёнка, хотя смотреть со стороны на это было уморительно: Львёнок был гораздо выше, а Галка была похожа на четырнадцатилетнюю девочку-подростка.
– Ну что ты, моя хорошая, не злись! Пойдём-ка, выйдем на улицу, – сказала старшая сестра заговорщически, – мне тебе надо кое-что объяснить без лишних ушек.
Мы вышли втроём на крыльцо. Галка начала говорить Львёнку, как маленькой, показывая на меня:
– Никакой он не вор и не бандит. Он очень хороший человек, только жизнь у него слишком сложная…
– Ага! Всё-таки он мент, – продемонстрировал Львёнок свои недюжинные аналитические способности.
– Мент, только бывший, и это к его делам в Кашине не имеет отношения. А дела у него тут, лапка моя, непростые. И я рада, что смогла ему немного помочь. Одно из его дел действительно касалось Сафона. С этим он тоже разобрался. Так уж случилось, что для нашей безопасности придётся нам озвучить легенду, что он твой родной дядя из Барнаула…
– Это я уже знаю, – перебил Галку Львёнок. – А дядя Юра у нас останется?
– Дурочка ты моя! Ну как он у нас останется? Сегодня он всё доделает и завтра вернётся в Москву, у него там жена и сынишка.
– Как вернётся в Москву, Галка? Он же тебя любит, это видно.
Ох уж эта непосредственность! Львёнок легко выдавал на гора то, что приличнее было бы скрывать. Галина Сергеевна совсем смутилась и потерялась. Она не знала, что сказать. Мы смотрели друг на друга и молчали. Бывают ситуации, когда моя врождённая трусость вылезает на поверхность во всей красе. А Львёнок всё не унимался:
– Дядь Юр, не уезжай от Галки! Она, знаешь, у меня какая хорошая? Самая лучшая в мире! Красивая, умная и добрая. Останься!
Я не нашёл ничего лучше, чем ответить ей полной белибердой, очень пристойной и очень лживой:
– Маринка, ты совсем ещё ребёнок. Жизнь – сложная штука, гораздо сложней песен Дайр Стрейтс.
– Ладно, мне пора на работу, нужно ещё кое-что сделать в музее, – сказала Галина, чтобы разрядить обстановку. – Юр, проводишь меня?
– Ребята, ну подождите! – попросил Львёнок. – Давайте я вас кофе напою и послушаем одну песню.
И Львёнок вернулся в кафе. Галка шепнула мне на ухо:
– Надо остаться и послушать. Она неспроста про песню сказала, это она так выражает свои мысли.
Мы возвратились и сели за столик. Львёнок принёс кофе и сел вместе с нами. Из колонок понеслись печальные и возвышенные звуки саксофона. Играла «Йо лэйтст трик».
Ай донт ноу хау ит хаппенд. Ит ол тук плейс со куик.
Бат ол ай кэн ду ис хендит ту йу энд йо лэйтст трик. *37
Когда Марк Нопфлер допел свою песню, такую же печальную, как и вся наша жизнь, Львёнок посмотрел на меня и спросил как-то совсем по-детски:
– Дядь Юр, а я тебя ещё увижу?
Мне пришлось убирать из голоса сдавленные ноты, хотя это не слишком удалось:
– Конечно, моя маленькая. Завтра утром я зайду попрощаться.
Я поцеловал Львёнка в макушку, и мы с Галиной вышли из кафе.
– Как же тебе, должно быть, с ней тяжело.
– Нет, – ответила Галка, – это без неё мне бы было тяжело.
– Скажи, а тебе действительно сегодня нужно что-то делать в твоём музее?
– Да, я, в отличие от тебя, не врушка.
Мы довольно быстро дошли до Входоиерусалимской церкви. Галка обхватила мою шею руками и прижалась ко мне:
– Я понимаю, что всё неправильно делаю, но давай проведём этот вечер вдвоём.
– Давай, конечно. Посидим где-нибудь?
– А своди меня в «Уютный двор». Там хорошо и спокойно, народа много никогда не бывает. Только дорого там, конечно.
– Ну, об этом не переживай. Во сколько за тобой зайти?
– Четверть седьмого.
Я зарылся лицом в её волосы, и мне не хотелось её отпускать.
………..
Мы сидели с Галкой в полутёмном «Уютном дворе» и пили мартини. Впереди у нас была целая жизнь. Целых четыре часа. Мы болтали без умолку о всяких пустяках. Или это сейчас мне кажется пустяками, а тогда казалось чем-то необыкновенно важным и значимым. У людей после сорока вырабатывается защитная реакция – принимать жизнь такой, как она есть. И хорошо, что так. Истерика взрослого человека невыносима, достаточно вспомнить чеховского дядю Ваню.
Посох в правой руке.
Поступь наша легка.
Поздно нам о грехе –
Мы не дети греха.
Был вокзал и разъезд,
Путь в сиянии звёзд,
Мир развёрстый окрест
На две тысячи вёрст.
Что ж, прощай, не жалей.
Что ж, прости, не желай.
Мы не ищем ролей,
Мы встречаем реальность
На долгом пути,
Где восток в рюкзаке,
Запад в левой горсти,
Посох в правой руке. *38
Мне казалось, что мы шепчем, но, видимо, говорили мы очень громко, потому что где-то высоко наверху заворочался и проснулся сценарист моей хромой судьбы. Проснулся и решил превратить высокую чеховскую драму в трагифарс. Такие уж у него замашки итальянского кинорежиссёра.
В ресторан дружно входили основные составы бежецкой и кашинской команд во главе с рефери, Жорой Сорокиным. Похоже, решили отметить окончание товарищеского матча и выпить за братский мир и дружбу. Ярко загорелся свет, официанты забегали, составляя столы и оснащая их всем необходимым. Откуда ни возьмись, появился тапёр со своим синтезатором, микрофоном и колонками. Мы с Галкой сидели в дальнем углу у окна, выходящего на обрыв. Вся эта суета нас особо не затрагивала, но атмосфера резко переменилась. Я уже предвкушал забубённый набор тюремной лирики, который и зазвучал минут через двадцать.
– Ну что же ты у меня такой затейник, – прошептал я сквозь зубы, обращаясь к сценаристу-концептуалисту.
И тут к нам за столик подсел Ташкент.
– Здорово, брат! Хорошо, что ты здесь. Познакомь меня.
Делать мне ничего не оставалось:
– Знакомься, Галь, – Георгий Николаевич Сорокин, хороший человек и мой старинный приятель.
Галке стало забавно:
– А хороший человек – это профессия?
– Хороший человек – это важнее, чем профессия. О! – Жорка как всегда многозначительно задрал указательный палец. Потом обратился ко мне:
– А эта прекрасная дама, я так понимаю, тоже твоя племянница?
Я не смог удержаться и засмеялся:
– Слышь, Сорока, ты не поверишь, но тоже. Это старшая сестра моей Маринки. Сводная сестра.
– Везёт же, брат, тебе с племянницами! Ладно, мои родные, мы постараемся вам не мешать, – и Георгий Николаевич пошёл стараться нам не мешать.
Не прошло и трёх минут, как к нашему столу подвалил Сафон. Я сразу насторожился от его упыриной учтивости. Он проблеял своим мерзким тенорком:
– Здравствуйте, уважаемый! И Вы здравствуйте, Галина Сергеевна! Ну что же Вы никогда не говорили, что у Вас такая родня. Вы у городской администрации больше денег на музей не просите. Если что, обращайтесь напрямую ко мне, всё сделаем.
Трусишкой Галку никак не назовёшь, но будь я на её месте, я, пожалуй, испугался бы. А тут ещё, не успел отойти Сафон, подошёл к нам мужик лет пятидесяти пяти, с резко выраженными монголоидными чертами. Было понятно, что это Бурят. По нему было видно, что «они все отсидели подолгу и помногу». Вообще, был он похож на последнего из динозавров. Он обратился ко мне просто и без сафоновского лебезения:
– Здравствуй, уважаемый! Перетереть бы накоротке. Может, выйдем покурить?
Я шепнул Галке:
– Ты не бойся ничего. Сейчас пять минут, и я вернусь.
Мы вышли с Бурятом во внутренний дворик ресторана.
– Как мне тебя, уважаемый, отблагодарить за то, что ты для нас сделал? Мне Пушок всё рассказал.
Я крепко затянулся и посмотрел на него оценивающе:
– А ты и вправду отблагодарить хочешь или просто номер отрабатываешь?
– За меня кого хочешь спроси. Я тварью никогда не был.
– Понял тебя. Тогда есть у меня к тебе дело, не шибко обременительное, но важное сильно.
– Всё сделаю, – ответил Бурят спокойно.
– Женщину рассмотрел, с которой я сидел?
– Рассмотрел. Красивая.
– А кафе тут в Кашине «Бургер» знаешь?
– Знаю.
– Так вот, я завтра уезжаю. В «Бургере» работает моя родная племянница, Марина её зовут. А это со мной её сводная сестра, Галина, тоже родной мне человек. Присмотри за ними. Только не навязчиво. Так, чтобы ни одна тварь к ним не подошла. Сафону, падле, у меня веры нет.
– Езжай спокойно. Как за своими буду смотреть, и беспокоить их не буду. Ты на меня рассчитывай. После того, что ты для нас сделал, с них волосок не упадёт. Рассудил ты всё по закону по нашему, но эта тварь зубами скрежещет и будет скрежетать. Ещё что-то могу для тебя сделать?
– А мне больше ничего не нужно.
Мы вернулись в зал. Там уже вовсю шёл фестиваль тюремной лирики. Стало шумно и неуютно. Жора исполнял роль свадебного генерала и надувал щёки, возвышаясь во главе стола. Бригады, похоже, действительно братались, даже Бурят с Сафоном о чём-то тёрли вполне миролюбиво. Тапёр надрывался, а меня от его репертуара начинало подташнивать. Минут через пятнадцать музыкант объявил по микрофону:
– Эта песня исполняется по просьбе нашего уважаемого гостя из Москвы, Жоры Ташкентского, для другого нашего уважаемого гостя, Юры Преображенского, и его очаровательной спутницы.
Ты к запретке подойдёшь,
Помахаешь мне рукой,
Улыбнёшься, как всегда,
И крикнешь: «Здравствуй!»
Здравствуй, добрая моя,
Здравствуй, милая моя,
Не надо печали, и так всё ясно.
Прошлый раз смотрел в окно
Дождь шёл сильный, проливной,
Мы смотрели друг на друга и молчали.
По твоим щекам текли
Капли летнего дождя,
А может слёзы, слёзы печали. * 39
При всей моей ненависти к блатному шансону, Круга я люблю. У героев его песен есть душа. А уж уголовники они, или нет, – другой вопрос. И Жорка человек тонкий, хорошую песню заказал, под ситуацию, всё понимает. Кто знает, кем бы он мог стать, подельничек мой, сложись жизнь иначе. Но ни история, ни жизнь человеческая совершенно не признают сослагательного наклонения.
Когда песня закончилась, я церемонно встал. Жора тоже встал. Я кивнул головой, приложив руку к сердцу, и поднял рюмку. Мы выпили.
Галка сидела рядом со мной и напоминала маленького пушистого котёнка, окружённого стаей бродячих собак. Её испуг и агрессия выплеснулись на меня.
– Ты всё-таки вор в законе. Какая же я дура. Понимала, что тебе верить нельзя, ни одному слову. Ты же врешь, как дышишь!
– Милая моя, добрая, ну что ты говоришь такое! Ну, сама подумай, зачем мне было врать тебе там, на Ильинской горе? Смысл какой? Хочешь, я докажу, что говорил тебе правду?
– Хочу. Очень хочу.
– Я сейчас сделаю кое-что, что ни один реальный вор себе не позволил бы, чтобы не подорвать свой авторитет.
Я встал и подошёл к тапёру. Отдал ему пятихатку и пошептался с ним минуту. Он переключил синтезатор в режим обычного пианино и вышел покурить. Играть на музыкальных инструментах – как людей убивать: даже если ты совсем забыл, как это делается, всё равно умеешь.
Жора Сорокин увидел мой подход к инструменту и незаметно покрутил пальцем у виска. Но я начал петь. Пел я очень не громко, эту песню громко петь и нельзя. Голос у меня гораздо ниже, чем у Вертинского, зато я умею передавать все его интонации. А аккомпанемент у него всегда очень простой, фактически, декламация стихов под аккорды.
Уже после первого куплета из глаз у Галки потекли слёзы. Она ни черта не понимала в воровских традициях, зато прекрасно понимала, что эта песня для неё и только для неё. И ей наплевать было, вор я или не вор. Она видела только мужчину, который её любит и который привык отвечать за свои поступки и их последствия.
Жора же Сорокин ни черта не понимал в поэзии серебряного века и понятия не имел, кто такой Вертинский. Но ему песня понравилась, и он пару раз злобно шикнул на бежецкую и кашинскую молодёжь, которая бурно браталась и мешала слушать.
Обо мне не печальтесь, мой друг. Я озябшая старая птица.
Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я гляжу в несчастливые лица
И под гнусные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадёжно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слёз моих тягостный хмель.
Это всё Ваши злые духи. Это чёрные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг, из флакона «Нюи де Ноэль». *33
Когда отзвучал последний аккорд, Жора встал с серьёзнейшим лицом, похожий на Леонида Ильича в лучшие годы, и так же серьёзно захлопал. Ну, хочешь – не хочешь, а пришлось всем кашинским и бежецким бандосам тоже встать и изображать восторженную публику в театре «Ла Скала». Ташкент подошёл ко мне, и мы облобызались, как Брежнев с Хонеккером.
– Брат, увидимся ещё когда?
– На всё воля Божья, Жор, но век помнить буду.
Я вернулся к Галке за столик. Она действительно плакса, и песня её очень растрогала:
– Бедный мой, хороший! Не говори ничего. Мне всё равно, кто ты. Просто я тебя люблю. Давай уйдём отсюда!
– Да, пойдём.
Мы вышли на улицу. Я обнял Галку за плечо и прижал её к себе.
– Ну, что ты, моя маленькая? Испугалась всех этих бандитов? Не бойся, они тоже люди.
Галка повернулась ко мне и заглянула мне в глаза:
– Пойдём к тебе в гостиницу, да?
– Нет, моя хорошая, не пойдём.
– Почему?
– Если мы пойдём ко мне в гостиницу, я уже не смогу завтра уехать.
Галка долго смотрела на меня.
– Господи! Какая же я дура. Прости. К тебе в гостиницу мы не пойдём.
– Почему?
– Если мы пойдём к тебе в гостиницу, я уже не смогу тебя завтра отпустить.
Наверное, мы могли стоять и смотреть друг на друга бесконечно долго. Наконец, Галка прервала молчание:
– Проводишь меня до дома?
– Да, пойдём.
Я чувствовал себя, как приговорённый к смерти, которого ведут на казнь. Ещё долго. Ещё с этой улицы свернуть на другую, а с неё на ту, что ведёт к центральной площади города. Но вот уже все повороты пройдены, и ты вышел на центральную площадь, а на ней – плаха с топорами.
Мы шли медленно и долго стояли на мосту, но очень быстро очутились у маленького домика, обшитого зелёным сайдингом. Галка положила мне руки на плечи. Я обнял её и прижал к себе.
– Я всё-таки кое-что попрошу тебя на прощанье, – сказала она горестно.
– Что?
– Поцелуй меня.
Мы целовались, как школьники, долго и ненасытно. Первой пришла в себя Галка и отстранила меня.
– Что с тобой? Ты, такой сильный, и плачешь?
– Да. Со мной это тоже иногда случается.
– Теперь иди. Ну, иди же! Это невыносимо!
– Прощай.
Она ничего мне не ответила. Я повернулся и быстро зашагал в сторону моста. Мне очень хотелось обернуться, но я вспомнил про хозяина, который очень жалел свою собаку и, поэтому, отрезал ей хвост по кусочкам.
……….
Обрывается связь. И собака уже умерла.
Так душевно – душевная боль. Даже стыдно невольно.
Вереницей покатят дела.
Пыль в глазах, или просто зола
Пронеслась, отоснилась, ушла,
Отожгла… И довольно. *40
В ту ночь меня спас только мой алкоголизм. Вернувшись в гостиницу, я понял, что в номере я не усижу. В рюкзаке лежала бутылка моего испытанного друга, «Старого Кенигсберга». Я схватил её и вышел в тёплую апрельскую ночь. На Пушкинской набережной я нашёл скамейку аккурат напротив Воскресенского собора и древней крепости. Была уже половина первого, свет в домишках не горел, вокруг не было ни души. Зато над головой у меня искрилось безоблачное звёздное небо. И кто знает, может быть где-то там приключения, которые у нас называются жизнью, повторяются под тем же небом, но с другой судьбой. Может быть, всё, что здесь тяжело там – легко. Всё, что здесь мрачно, там – светло и радостно.
У меня подкатил комок к горлу, я открыл бутылку и стал тупо пить коньяк маленькими глотками. Глоток – сигарета. Сигарета – взгляд на часы за 45 тысяч евро. Потом звёзды. Потом снова глоток. Снова сигарета… И ни одной мысли. Пошли, мысли, прочь!
Так я досидел до четырёх часов, основательно набрался, выбросил пустую бутылку в урну и поплёлся по зигзагу в гостиницу. В номере я, не раздеваясь, рухнул на кровать и проспал до восьми.
Автобус мой уходил половину десятого. Я быстро собрался и пошёл прощаться с бедным моим Львёнком.
Слава Богу, никого в кафе не было. Львёнок был невыспанный и заплаканный. Какой там к чёрту кофе! Маринка налила мне полный стакан рома:
– Вот, за счёт заведения.
Она смотрела на меня и пыталась понять. Только понять всё это по-детски устроенным сознанием сложно. Ребёнку, чистому и неиспорченному, наш взрослый мир – задача непосильная. И она спросила меня:
– Дядь Юр, вот ты скажи мне, глупой, это ты такой жестокий или это жизнь так жестоко устроена?
То ли от того, что я уже допил ром, то ли это был уже перебор, но я заистерил. Когда у меня истерика, я смеюсь. И смех у меня, как у фельдфебеля Рольфа Штайнера, когда он увидел, что гауптман Штрански не умеет перезаряжать пистолет-пулемёт.
– Детка, милая ты моя, ну что ты знаешь о жестокости?
Я перестал смеяться и встал. Львёнок тоже встал и подошёл ко мне. Я обнял её и стал гладить по голове, как маленькую.
– Дай тебе Бог, моё солнышко, чтобы ты до конца не поняла, насколько жестокая штука жизнь.
Львёнок плакал. Она и плакала, как маленькая.
– Дядь Юр, ну не уезжай! Мы же с Галкой тебя так любим!
Я поцеловал её в мокрые щёки и ещё раз погладил по голове. Сказать мне было нечего, и я просто ушёл.
На улице я закурил и маршевым шагом направился к железнодорожной станции. Чувствовал я себя законченным подонком и очень хотел, чтобы автобус на каком-нибудь повороте перевернулся.
ГЛАВА 18. ЧТО-ТО СЛОМАЛОСЬ В МОТОРЕ МОЕГО САМОЛЁТА.
Но автобус не перевернулся, и через три с половиной часа я оказался на «Северных воротах», вдыхая вместе с табачным дымом отравленный московский воздух. Пока я ехал, навалилась на меня какая-то немыслимая усталость и опустошённость. Казалось бы, моё кашинское турне можно было считать вершиной карьеры профессионального авантюриста, о чём свидетельствовали недетские котлы у меня на руке и 250 тысяч за работу, которые, считай, лежали в кармане. Но радости не было, а было какое-то странное ощущение, что в Кашин уезжал молодой и жизнелюбивый человек, а вернулся оттуда старый и разбитый. Ещё в автобусе всплыло в голове давно забытое: «Что-то сломалось в моторе моего самолёта. Со мною не было ни механика, ни пассажиров, и я решил, что попробую сам всё починить, хоть это и очень трудно. Я должен был исправить мотор или погибнуть». *41 Самое смешное, что писал Экзюпери именно о моторе самолёта. Но эти строки идеально описывали моё состояние.
Добравшись до дома, я первым делом залез под душ, а потом прилёг. Но задремать мне не удалось – из школы вернулся Тимошка. После всех коронавирусных карантинов и дистанционного обучения он стал похож на очень симпатичного и жизнерадостного карликового бегемотика. Сбросить килограммов пять нам не помешало бы.
– Пап, ты приехал?
– Да, малыш, иди сюда! Как дела в школе?
– Всё хорошо. Расскажи мне про Кашин.
Таская сына с собой, мне удалось привить ему любовь к путешествиям. Вот и пришлось мне, преодолевая желание заснуть, повествовать во всех подробностях об истории и достопримечательностях Кашина. Когда я закончил, Тимошка спросил:
– Пап, а мы вместе туда когда-нибудь поедем?
– Нет, сынок. Туда я больше не поеду никогда. Слушай, устал я здорово, болтать мне сложно. Посиди со мной просто немножко рядышком. Я никогда не мог тебя, как следует, разглядеть.
Славный у меня растёт парнишка. Вроде бы никогда я особенно им не занимался, но всё-таки удалось в него что-то вложить, отчего он выгодно отличается от своих сверстников. Нет, в компьютерные игры он, конечно, тоже играет. Но мне удалось приучить его читать. Сначала всё было из-под палки, а потом он пристрастился. И мне удалось скормить ему всё Великое Пятикнижие Достоевского, всего Гоголя, Гончарова, Пушкина и Булгакова. С Ремарком, Брэдбери и Стругацкими проблем уже не было. А когда он уже сам запоем прочёл почти всего Алексея Иванова, я обрадовался по-настоящему.
Я таскал его везде с собой последние пять лет и вырастил из него настоящего путешественника и искателя приключений. А уж историю он теперь знает получше своего школьного учителя.
Его сверстников мне жалко. Я никак не могу взять в толк, зачем люди заводят детей, если ими совершенно некогда заниматься. Папы и мамы работают по двенадцать часов, чтобы выплачивать свои ипотеки и кредиты, а дети растут сами по себе и становятся добычей виртуального мира. Впрочем, не суди, да не судим будешь. Я тоже, когда служил, видел малыша нечасто. А обвинять людей, что они живут по схеме «квартира, машина, дача, ипотека, кредит», тоже, наверное, не очень правильно. Во всяком случае, они хотя бы вовремя детей заводят. И худо-бедно ставят их на крыло.
А что я? Я завёл семью и ребёнка, когда и для обычного человека это была бы последняя попытка. На что я рассчитывал в 37 лет? Что подавляющее большинство моих коллег склеивают ласты лет через пять после выхода на пенсию, а я буду жить вечно? Надо посмотреть правде в глаза: мой изношенный организм скрипит только за счёт адреналина, который он привык вырабатывать в термоядерных дозах, да за счёт алкоголя. Сколько это ещё продлится? И что я оставлю своему сыну, если я за всю жизнь ничего толком не заработал? Разве что эти часы Жоры Сорокина, да и то, боюсь, придётся их в ближайшие три года проесть. Обычно родители направляют детей по своим стопам. А я что смогу предложить своему мальчику? Пойти работать опером в полицию? Этого я не посоветовал бы и злейшему врагу. Стать криминальным авантюристом, как я сейчас? Чтобы потом сын всю жизнь меня проклинал. Или пусть учится пять лет на историка или археолога, а потом защищает кандидатскую, чтобы к тридцати пяти годам получать тысяч 45?
– Постарайся понять, малыш, тебе придётся всё делать самому, так уж получилось.
– Я понимаю, пап. Ты очень устал, поспи, я не буду шуметь.
И я заснул.
……….
Разбудила меня Ланка. Как всегда после работы она была похожа на главную героиню «Обители зла» в конце фильма.
– Как съездил?
Просыпался я с трудом, словно выныривая с большой глубины, поэтому ели выдавил из себя:
– Нормально…
– А это что? – Лануська протянула мне часы, которые я, приехав, оставил в прихожей.
– Коллекционные золотые «Ролекс».
– Это я вижу. Сколько же они стоят?
– 45 тысяч евро.
– И откуда они у тебя? Прикупил по случаю?
– Да нет. Тема в Кашине случайно подвернулась, грех было не отработать.
– Охренеть! Это что же за тема такая? Судя по цене вопроса, ты запросто мог оттуда не вернуться. Вставай и пошли на кухню, расскажешь.
Чувствовал я себя совершенно разбитым, и настроение было ни к чёрту, поэтому проворчал:
– А я-то думал, тебе всё равно, вернулся бы я оттуда или нет.
– В принципе, ты прав. Но надо же знать, когда быть готовой к статусу вдовы, – и Лануська потащила меня на кухню пить кофе.
Пришлось мне окончательно проснуться и рассказать о неожиданной встрече с Жорой Сорокиным и о делюге вокруг Бежецкого компрессорного завода. О Ташкенте Лануська слышала от меня ещё в 2009-м, и неожиданный поворот в наших отношениях её не сильно удивил. А вот сама Бежецкая тема вызвала у неё скепсис и недоверие:
– Ты не выдумываешь, случайно? Разве в жизни бывают такие совпадения?
– Знаешь, когда Гумматов меня учил работать, он говорил, что если совпадений больше одного – это уже не совпадения. А здесь их сразу три: случайная встреча с Жорой, его раскоронация в 2016-м и то, что главой бежецкой администрации оказался любезнейший мой Роберт Иванович.
– Да, – согласилась Ланка, – три такие случайности – просто невероятно.
– Сама понимаешь, не зацепиться за такую тему – всю жизнь потом кусать локти.
– Я-то понимаю, – жена посмотрела на меня осуждающе. – А вот ты понимаешь, насколько тебе везло? Такое везение бывает раз в жизни. В следующий раз такая тема закончится короткой формулировкой «без вести пропавший».
– В следующий раз такой темы не будет. Или ты думаешь, мне регулярно что-то подобное будет подворачиваться?
– Ну, свинья грязь найдёт. Слушай, ты сказал, что часы стоят 45 тысяч евро. А продать их можно за сколько?
Я совершенно не был в этом уверен, но ответил убедительно:
– За 25 тысяч влёт уйдут. Я, правда, думаю, что надо их оставить Тимошке в наследство.
– Для того чтобы оставить их Тимошке в наследство, кое-кто должен кое-куда устроиться, как это делают все нормальные люди, в том числе и твои бывшие коллеги. Но ведь потомок князей Бриндизи никогда не запятнает рук работой.
Возразить было нечего, и я молчал. Похоже, настроение сегодня у Ланки было неважнецким. В нормальном состоянии она обычно понимала, что я своё уже отработал.
– Ну а что с целью поездки? Ты нашёл могилу?
– Да, детка, нашёл. Причём нет никаких сомнений, что это именно она. Завтра во второй половине дня съезжу к Сергею и получу причитающиеся 250 тысяч. Только…
– Что только? Опять твоя интуиция и дурные предчувствия?
– Ну, если хочешь, – да.
Ланка была не только в дурном расположении духа, но и агрессивно настроена.
– Лучше подумай о следующей теме. На сколько нам хватит этого полмиллиона, на полгода?
Я допил кофе и решил задать вопрос, который занимал меня сейчас больше финансовых проблем:
– Ланка, я хочу тебя спросить. Только серьёзно. Я вижу, что настроение у тебя так себе, и всё-таки постарайся ответить. Для меня это важно. Ты меня любишь?
Я явно поставил жену в тупик. Если бы я просто задал этот вопрос, воображаю, что получил бы в ответ. Но тут я его серьёзно предварил. И жена подошла к ответу со всей значимостью.
– Ну, я к тебе привыкла. К тому же что-то менять, промучившись с тобой пятнадцать лет… – она помолчала и продолжила. – Хотя, ты меня всё время обманываешь. Где мой «Кадиллак Эскалейд», который ты обещал подарить на 35 лет? Где новая шуба, которую ты посулил этой зимой и так и не купил? Я даже коробку «Рафаэлло», которой ты меня соблазнял, когда звал замуж, так и не получила.
– Да, детка, во всём ты права. Муж из меня, действительно, никудышный, – полностью согласился я и отправился курить на балкон.
……….
На следующий день утром я набрал Сергею.
– Вы уже вернулись, Юр?
– Как и обещал. Хочу подъехать во второй половине дня за деньгами.
– Не ожидал, что Вы так быстро управитесь. Так Вы нашли могилу?
– Да, нашёл.
– И Вы абсолютно уверены, что это именно то, что нас интересует?
– Когда я подъеду, Вы будете уверены не меньше меня.
Судя по голосу, Сергей был озадачен и несколько расстроен:
– Интересно, очень интересно! Честно говоря, я был убеждён, что Вам не удастся её найти. Скажите, Юр, может быть Вам просто очень нужны эти деньги, и Вы пытаетесь выдать желаемое за действительное?
– Ну что Вы, Серёж! Деньги мне, конечно, нужны всегда. Но фармазоном я никогда не был – масть не моя. Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы. Так когда к Вам подъехать?
– День у меня сегодня довольно напряжённый, но к семи часам постараюсь освободиться. К семи подскочите?
– Без проблем. В семь вечера я у Вас. А можно вопрос? Мне показалось, или Вы действительно огорчены, что я её нашёл?
– Нет, Вы всё правильно поняли. Впрочем, давайте поговорим при встрече.
Ждать семи вечера было долго и скучно, поэтому я успел выбриться до синевы и идеально отутюжить свой деловой костюм. Не люблю принимать такой официальный вид, но в душе посмеялся произведённому на Сергея впечатлению, когда вошёл в его кабинет. Он-то меня воспринимал как этакого Индиану Джонса местного розлива. Я победоносно посмотрел на Жорины часы, чтобы окончательно добить заказчика, и энергично протянул руку: