Якутский след

Моей маме Людмиле Александровне Верещагиной посвящается

Без огранки

Ровно в полночь с боем часов 29 марта 1960 года в городе Ленинграде, в семье врачей Людмилы и Виктора, родился мальчик. В роддоме его звали «старшина палаты».

– Может, он голодный? – беспокоилась Люся.

– Да, будет он голодный! Как рявкнет – мы со всех ног несёмся, – отозвалась нянечка.

Имя мальчику дали не сразу. На третий день после выписки, учитывая пожелания родственников и соседей по коммунальной квартире, где Виктор и Люся снимали угол, написали записки с именами и покидали их в шапку. Соседская девочка вытащила записку с именем Юра, по счастливой случайности или закономерно эту записку написала моя мама, так стал я – Юра.

Пятимесячным родители перевезли меня из Питера в Якутию – в посёлок Марха. Рядом с этим посёлком располагалась воинская часть, куда мой отец, военный врач Верещагин Виктор Владимирович, был приписан. Мать – Верещагина Людмила Александровна, выпускница Санитарно-гигиенического медицинского института, поступила на службу поселковым участковым врачом, а через полгода перешла на должность главврача и, по совместительству, рентгенолога в туберкулёзный диспансер. В Мархинском диспансере мама проработала три года. Была депутатом райсовета Покровского района.

Родители развелись, когда мне было шесть лет. Отец комиссовался и уехал обратно в Ленинград. Мы с мамой ещё около полугода жили в Средней Мархе, после чего переехали в посёлок Аэропорт города Якутска, где сначала проживали в коммуналке на втором этаже деревянного барака по улице Гагарина, без водопровода, с печным отоплением. Через год мы получили отдельную квартиру на улице Циолковского, тоже на втором этаже деревянного дома, с батареями вместо печки и водяным отоплением, но без сортира и ванны. Вёдра с отхожим носили на помойку. Зимой по обледеневшим ступеням со второго этажа вынести вёдра – задача не простая даже для здорового мужика, а что говорить про мою маму – ростом метр пятьдесят и весом в сорок килограмм. И ничего, справлялась!

Вот с этого момента – переезда в посёлок Аэропорт и начинаются мои более-менее связные детские воспоминания.

Помню деревянные тротуары вдоль проспекта Гагарина, по которым мы – пацаны гоняли на велосипедах, лавируя, чтоб не провалиться колёсами в зияющие чёрные дыры между досками; помню нескончаемые ряды дровяных поленниц, с потайными ходами и схронами, в которых прятались «страшные» люди; кочегарку, где с пацанами собирали смолу и зачем-то жевали её; помню клуб Гагарина, в котором по многу раз смотрел "Неуловимых мстителей" и "Комсомольцев-Добровольцев"; помню бескостных гольянов, выловленных из Белого озера; строганину из чира, тающую во рту; пельмени в мешке, подвешенном в сенях зимой; горящую тайгу из иллюминатора ИЛ-14; отвратительный запах хлорки и фекалий, растекающихся по весне из деревянных общественных сортиров и помоек; реку Лену, с её песчаными косами; тучи комаров; пионерлагерь "Сокол", где я ловил сачком стрекоз; Тороса – огромную лайку с белой шерстью розоватого отлива, из которой "чесали мохер"; футбол на поле с колдобинами у Белого озера…

Помню притороченный к моим бедрам проволочный каркас лошадки, сверху покрытый яркой материей, в руке у меня что-то похожее на жезл, я танцую гоп-ля-ля на сцене среди таких же мальчиков-лошадок; хоккей, забитую шайбу, вспухшую разбитую нижнюю губу и покачивающиеся за ней зубы; грамоту за первое место в вольных упражнениях по гимнастике – меня распирало от гордости, как будто я выиграл Олимпийские игры; мне кажется, я даже ходить стал по-другому, слава Богу длилось это недолго.

А ещё – болотные кочки, по которым я прыгал, направляясь к маме в больницу; белочку, случайно убитую работниками кочегарки; речку Мархинку, по которой плавал на лодке за аэропорт; якутский туман. Ноги, обмороженные в ледяном автобусе по дороге из Магана – стоял декабрь, Якутский аэропорт не принимал, мы прилетели с «югов» в лёгкой одежде…

Помню лыжню через замерзшее Белое озеро; пацана-беспризорника, прятавшегося у нас на чердаке… И много-много подарков под ёлкой на Новый год: компоты, пластиковые солдатики, и – мечта пацана – настольный хоккей…

Помню дворнягу, которую, я пытался выдать маме за овчарку, удерживая её уши вертикально.

– Юра, как собаку назовёшь? – спрашивала мама.

– Отелло, – отвечал я.

– А если это девочка?

– Пиздемоной.

– Как-как? – переспрашивала мама.

– Пиздемона, – нисколько не смущаясь отвечал я.

Помню, как цепляя ложкой ненавистные комки с манной кашей, я катапультировал их за печку. Мама ставила будильник – засекала время, и мне следовало съесть кашу до того, как он зазвонит. Помню, что боялся наказания, но не помню, чтобы меня наказывали …

Так протекало мое незамысловатое, счастливое, окутанное материнской любовью детство.

Начало

На четвёртом курсе Военно-медицинской академии мой отец – Виктор Владимирович Верещагин разбил бюст Ленина. Как это произошло – случайно или намеренно – установить невозможно. Виктор уверял, что торопился, не обратил внимания и зацепил бюст. Из академии его не выгнали, но на заметку взяли – распределение он получил на Крайний Север в Мархинскую воинскую часть Якутской АССР.

К месту службы Виктор и его семья – жена Люся и пятимесячный сын Юра -добирались десять дней. Сначала поездом из Ленинграда до Усть-Кута, а оттуда из Порт Осетрово до Якутска на колёсном пароходе.

В центре, по бокам парохода, находились вращающиеся колёса, они ухали, загребая и опрокидывая воду, гипнотически приковывая Люсино внимание.

Путешествие было захватывающим, впереди их ждала новая неизвестная жизнь и от этого у Люси становилось тревожно на душе. Виктор был сдержан и, казалось, не замечал живописных мест, мимо которых они проплывали. Свое предписание он расценивал как ссылку и потому, приняв философский вид, реагировал на всё скупо.

Они прошли уникальные Ленские Столбы, не пропустили вид на Ленские Щёки. Каждый раз, когда стоило обратить внимание на раскинувшиеся вдоль Лены красоты, пароход подавал гудки. Люди выбегали на палубу, крутили головами, оживлённо переговаривались и фотографировали.

После Ленинграда Марха произвела на Люсю и Виктора тяжёлое впечатление. Поблёкшие от ветра бесцветные унылые деревянные постройки, грязь, сколоченные из досок общественные сортиры, выкрашенные в белый цвет – от них воняло хлоркой и дерьмом.

Да, это был не Ленинград и даже не Колпино – рабочий пригород. Супруги обменялись взглядами, слова были излишни, на смену тревоге ожидания нового пришёл обычный человеческий страх: «Как мы тут будем?».

Заселились в один из восьми типовых одноэтажных домов для офицерского состава – по две квартиры с каждого торца. Строили эти дома украинцы; то ли они перепутали Якутию с Украиной, то ли военное ведомство смету на строительство урезало, только дома получились не теплее сараев. Якуты, глядя на такую стройку, головами качали, да приговаривали: «Помёрзнут люди». И оказались правы. Зимой все достоинства построек люди испытали на себе – пока печка топится, ещё жить можно, но если в три часа ночи не встанешь и не подбросишь в печь дров, то на утро в комнате будет пять градусов, а то и ноль.

Служба у Виктора не заладилась. Виктор не мог понять, почему командир части Василий Иванович Фортушный гнобит его. Причиной же послужило то, что Люся никогда не здоровалась первой с Фортушным, к его большому неудовольствию. А встречались они с завидным постоянством в одном и том же месте у скопского дома, в котором теперь была аптека. Как следствие этих встреч Виктора регулярно сажали на гауптвахту. Видимо терпение Фортушного лопнуло и, когда в очередной раз пути его и Люси пересеклись, он остановился, глядя на неё начальственно, в упор, недовольно буркнул:

– А почему Вы со мной не здороваетесь?

– Вы мужчина, Вам первому следует здороваться с женщиной. Я не Ваша подчинённая, чтобы Вам козырять.

Фортушный молчал, не зная, как ответить на такую дерзость, так офицерские жены с ним ещё не разговаривали.

–У Вас всё, Василий Иванович? – спокойно спросила Люся.

Фортушный смутился, нелепо похлопывал себя руками по бокам, будто согревался – перед ним стояла маленькая худенькая девушка. Люся едва заметно улыбалась, ни враждебности, ни вызова в её взгляде не было.

– Передайте супругу, Людмила Александровна, чтоб зашёл ко мне, – после небольшой паузы завершил разговор Фортушный.

«Оказывается имя моё знает», – усмехнулась про себя Люся и заспешила на работу. На ней был тулуп и простые чёрные валенки; торбаса, расшитые бисером, у неё появятся позже.

С этого дня Виктор больше на гауптвахты не попадал. На следующий день он принёс спецпаёк, укомплектованный деликатесами, упомянул, что приглашён к Фортушному в пятницу на преферанс. В дальнейшем по пятницам он играл в преферанс в кругу офицерской элиты, приходил домой поздно, бывало за полночь.

В одну из таких долгих зимних пятниц, когда Люся готовилась ко сну, Виктор отсутствовал, а сын Юра уже спал, кто-то начал барабанить в дверь. Голос стучавшего был нетрезв, речь несвязна – он просился в дом, мат и жалостливое подвывание то затихали, то усиливались.

Люсю охватил страх. Она слышала истории о зэках – беглецах из колонии, что располагалась рядом с Мархой.

Человек за дверью ни на один её вопрос толком не ответил, Люся не смогла определить – мархинский он или нет, а потому была почти уверена, что это зэк.

Люся лихорадочно стала соображать, чем она может дополнительно блокировать дверь, ничего не придумав – взяла стул и просунула ножку в дверную ручку. Человек продолжал стучать, но как-то всё тише и тише и вскоре стук прекратился.

Люся легла в кровать, но уснуть не могла, её мучили сомнения: «А если он уснул в сенях? Замёрзнет…». Преодолев страх Люся вылезла из кровати. Стрелки на часах приближались к полночи. Люся решила, не дожидаясь Виктора, посмотреть – куда делся пришлый гость. Открыла дверь в сени. Тишина. Никого. Люся заглянула в подсобку, пристроенную в сенях, и увидела молодого парня. Глаза закрыты, веки покрыты инеем, схваченное морозом неживое лицо, бесцветный крепко сжатый рот. «Замёрз». Люся, не думая более – зэк или не зэк, потащила его волоком в комнату. Затащив, оставила на полу, взяла бутылку со спиртом, чтобы растереть парня, начала снимать с него верхнюю одежду. В сенях послышался узнаваемый шум – «Ну наконец-то, Виктор пришёл».

Они вдвоём раздели незнакомца и растёрли его спиртом. Хлестнули пару раз по щекам, приводя того в чувство. Верещагиным удалось спасти парня. Им оказался житель Малой Мархи. Перебрав, но как ему показалось не добрав, он пошёл в Среднюю Марху в гости и заблудился, стал замерзать в лёгкой куртке, стучался во все двери, но никто ночью ему не открыл.

«Какой ужас, поутру был бы труп…», – думала Люся про себя, отпаивая чаем незваного гостя.

В первую мархинскую весну Люся подняла целину – вскопала огород за домом, маленький такой – метр в ширину и два в длину. Тяжело было, но рук не сложила. Мечтала быть агрономом, а стала врачом по нелепой случайности. Приехала в Ленинград поступать, искала Сельхозакадемию и не нашла, не знала, что та располагалась в городе Пушкине. Решающим фактором поступления Люси в Санитарно-гигиенический медицинский институт стала маленькая приписка на объявлении о наборе студентов – «Иногородним предоставляется общежитие».

Посадила Люся петрушку, укроп, морковку, зелёный горох. Офицерские жёны пальцами тыкали, смеялись. Работать в Мархе было негде, поэтому они слонялись из угла в угол, сплетни собирали, флиртовали со скуки.

На удивление урожай взошёл – смеяться перестали. Придёт Люся с работы, а местная детвора уже ждёт её; давала каждому по горсточке зелёного гороха, в другой раз – морковки; что поспеет, тем и угощала. Не было случая, чтоб урожай обнесли.

Осень подкатила. Выдали паёк – мешок капусты. Привезли бочки. Люся купила пять килограмм соли, нашинковала капусту, пересыпала солью – не пожалела, и стала ждать когда забродит. День не бродит, два не бродит, неделю – ничего не происходит… влила в бочку ведро воды. Снова ждёт … Дождалась пока вонь из бочки на весь двор не пошла. «Пятью килограммами можно ж было тонну капусты засолить, а не то, что мешок», – посмеялся сосед, но следующей осенью научил Люсю солить капусту. Больше проколов у неё не было.

Пролетел год со дня приезда в Марху. Глаз попривык, притёрся к Мархинской серости, стали проявляться цвета и даже оттенки. Жизнь уже не казалась безнадёжно унылой, как в первые дни приезда. Повседневные трудности якутского быта больше не пугали. Впереди Люсю ждали новые впечатления, открытия, радости и огорчения.