Червонец

События начали стремительно развиваться сразу, как только Владислав Игоревич возвратился в рабочий кабинет после допроса в больничной палате потерпевшей. Не успел он прикрыть за собой дверь, как тут же раздался телефонный звонок. Тревожный, как почувствовал всем своим нутром Наконечный. Непонятно, каким образом, но он всегда безошибочно определял «недобрые» звонки, и внутренне мгновенно настраивался на нужный лад. Так и есть… немедленно снятая трубка забасила притворно-заботливым голосом майора Поимкина, никогда ничего приятного «прокуратурскому» следователю Наконечному не сообщавшего:

– Тут, Игоревич, такие, значит, дела… Шурка Выхухолева, которая жертва насильника Десяткина, из больницы исчезла. Испарилась… туды её, злыдню…

– Не понял…

– Ну, не прошло и четверти часа, как вы ушли опосля допроса…

– Так, какого же… Охрана-то ваша долбаная, специально приставленная для предотвращения именно подобных случаев, где была, и куда смотрела? Вы что, издеваетесь?!

– Разберёмся, Владислав Игоревич. Понимаете ли, как против лома нет приёма, так и супроть такой протобестии, как Евсеевна, молодому, незакалённому милиционерчику сложновато устоять. Хотя, вины со стервеца

это, конечно же, не снимает. Разберёмся.

– Пока разберетесь, все самые интересные наработки по делу могут накрыться медным тазом!

– Чую, Игоревич, наработочки серьёзные, коль так волнуетесь. Что ж, чем смогём, помогём.

– А раз чуешь, сию же минуту объявляй аврал, подымай, кого можно, в ружьё. Участковый пусть берёт Степана Выхухолева и везёт его в райотдел, да не просто в отдел, а в одиночную камеру пусть посадит, под мою ответственность. Сейчас же! Срочно перекройте дороги, чтобы Шурка ни в коем случае не смогла выбраться в областной центр. Встреча её с обкомовским родственничком мужа нам сейчас никак не желательна. Телефоны распорядитесь отключить, сами сообразите – чьи именно. Чтобы на межгород выход был ограничен до минимума. Ещё лучше было бы прослушку организовать, но… без согласования с начальством исключено. А оно, начальство, пока что, до конечного результата нашего аврала, вообще не должно ничего знать. Иначе – каюк всем нашим потугам раскрыть и обнародовать то, что верхам в истинном свете невыгодно. Вот победим – простят всё. Может, даже и наградят…

– Хорошо бы, не посмертно…

– Ну, на «посмертно» наш случай вряд ли тянет, успокойся, Поимкин.

– А мне сдаётся, Игоревич, что она, Шурка, скорее к Десяткину устремится. Ну, не обязательно в камеру прямо, а чтобы хоть как-то связаться.

– Это ещё зачем?..

– Эх, Игоревич! Ну не один же вы в районе нашем правдочки кусочек раздобыть умеете, и анализировать тоже. Если и помалкивает наш брат «мусорок»³⁷ иногда, значит, есть тому причина и, как правило, весомая.

– И есть, по мнению «вашего брата мусорка», товарищ майор, что-то весомее «правдочки», как ты выражаешься?

– На эту тему как-нибудь в более свободное времечко подискутируем. А пока действовать надобно, да как можно скорее. И в первую очередь Шурку-

беглянку изловить, пока не натворила чего.

– Но как она сможет пробраться в камеру к Десяткину, или ещё как-то выйти на контакт с ним?

– Да хотя бы путём прямого подкупа наших сотрудников.

– Если и допустить такое кощунственное предположение, что ваши орлы способны брать мзду, денег для этого у неё может не оказаться.

– Владислав Игоревич… ну, какие деньги при такой-то внеконкурентной женской красоте!

– Так она ж – сплошной синяк…

– Даже в таком её состоянии хотел бы я увидеть того, кто откажется.

– И ты, Поимкин, старый кобель, туда же?

– Игоревич, какие ещё будут указания? Время работает против нас.

– Камеры свободные есть?

– А много надо?

– Прилично…

– Поищем для хорошего дела.

– Они нам, Поимкин, сегодня ой, как понадобятся! И завтра, и послезавтра. В первую очередь, как понимаешь, две отдельные для супругов Выхухолевых.

– Ну, с Выхухолевыми ясно. А остальные?

– Скажу позже. Давай-ка, для начала, с этой странной семейной парочкой разберёмся.

– Это вы, Владислав Игоревич, такой смелый сегодня потому, что «шеф» ваш, вместе с нашим и со всей районной верхушкой поехал пировать к одному тут председателю колхоза на юбилей?

– Не знаю ни про какие юбилеи, и знать не хочу. А что, можешь уличить меня в трусости?

– Боже упаси, Игоревич! Никак, нет… за что вас и уважает личный состав.

– Ладно, как поскромничал один персонаж в том фильме (сценку в бане в «Иронии судьбы…» помнишь?) – сейчас не об этом. Мне и на самом деле нужна серьёзная помощь. Сегодняшняя операция, товарищ майор, поможет раскрыть такое, что до самой смерти будешь с гордостью хвастаться внукам о своём в ней выдающемся участии.

– Если со службы не попрут. Перед пенсией-то… Но, чувствую, Игоревич, что бы вы ни задумали, скучно не будет. Наши поддержат вас целиком и полностью. И ответят, если придётся… Тем более, что причина для экстренных действий вполне уважительная – побег потерпевшей из стационара, да ещё и не с первой попытки.

– Вот, и действуйте! Экстренно…

Наконечный был возбуждён, как молодой пилот на взлёте. Удрала потерпевшая с больничной койки более чем кстати, развязав ему руки для решительных действий, на которые он по некоторым причинам до сего дня не решался. Сомнения одолевали не по фактической стороне дела, где, в общем-то, уже просматривалась достаточная ясность, а в выборе метода вскрытия этой ясности и её закрепления в процессуальной форме. Но теперь, спасибо беглянке, сомнения просто вынуждены уступить место безотлагательному выполнению следователем его прямых служебных обязанностей. Пусть, неординарным, и даже отчасти авантюрным путём, но это уже… ближе к известной альтернативе «грудь в крестах или голова в кустах».

В азартном упоении предстоящей схваткой за истину Владислав готов был принять любой исход из двух возможных в этом извечном «или».

И – понеслось…

– За что, начальники?..

– А, покультурней нельзя? Люди смотрют…

– Вещички брать?..

– А кормить-то хоть будут, если надолго заарестовываете?..

– Побойтесь Господа-Иисуса, спасителя нашего!..

– Креста на вас нет! А ещё народная милиция…

– Не пойду я никуды! О-ой! Ладно, пойду, только дорого вам это обойдётся…

– Ты, сержант, не это самое! Где ордер на арест? Да отпустите меня, я сам.

– Ох, ответите, гражданы милиционеры! За всё-о ответите…

– Обком вам покажет, почём фунт изюму! Жалобу от всего колхозу зашлём. Полетя-ать ваши погончики!..

– Ой, ой, не лапай, гад! Сама, что ль, не залезу в тарантас ваш вонючий…

– А меня-то за что?..

– Люди, глядите, как героя-освободителя, ветерана цельных двух великих войн, знатного партизана Гражданской и Отечественной унижают охраннички порядка!

– Да, пш-шли вы, псы цепные! Не поеду, покуда прокурорскую бумагу на арест не предъявите. Да и, болею я… Что болит, и где больничный? Да душа болит!.. Но хоть отпустите после допросу, или сухарей прихватить с собой? А-а, хрен с вами, бессердешными, поехали…

– Товарищ старшина, а справку дадите для начальства моего, чтобы прогул

не записали? А так, я готов для ради закону. Глубоко искренно, и по гражданской моей совести. Надо – значит надо. Конечно, едем, какие вопросы…

– Так прытко пьянь бы собирали по задворкам, как добрых людей цапаете!

И так далее, и тому подобное…

ХV

– С огнём играешь, прокурор…

– Судьба, знать, такая, гражданин Выхухолев, – невозмутимо пожал плечами следователь Наконечный, – всё огонь, да грязь… огонь, да грязь…

– Спалиться, ненароком, не боишься?

Владислав Игоревич даже немного растерялся, поражённый удивительной схожестью манер уже заранее всеми районными, да и многими областными служителями правосудия приговорённого Десяткина, и этого только что доставленного, но ещё не водворённого в изолятор временного содержания мужа потерпевшей, проходящего по делу пока что свидетелем, которому сегодня уготовано превратиться в подозреваемого, а завтра, как надеялся следователь, – в «сменщика» Червонца в его статусе обвиняемого. И как это никто из участников оперативно-следственной группы до сих пор не сподобился допросить столь важного фигуранта этого необычного уголовного дела? И у самого руки пока не доходили. М-да-а…

– А чего, гражданин задержанный, обгоревшей головёшке, да огонька бояться? В тюрьму за такую мелочь, как, возможно, ошибочное задержание, не посадят; по службе ниже нынешней должности не опустят по причине отсутствия в штатах прокуратуры более низких, чем следователь, ступенек. Ну, а если и уволят – невелика беда… даже, к лучшему: пойду в адвокаты – непыльно и денежно, двойную мою сегодняшнюю зарплату легко заработаю. Может, и значительно больше, наживая при этом исключительно друзей, а не врагов, как сейчас. А вот вам, гражданин Выхухолев, попариться в этих, извините уж, не домашних покоях, придётся… – он заозирался, выискивая кого-то взглядом. – Эй, старшина! Подойдите сюда. Значит, слушайте. Поскольку отдельных апартаментов на каждого задержанного сегодня однозначно не хватит, вот этого гражданина в порядке уплотнения поместите в камеру к Десяткину.

Заметив, как мгновенно побледнел Степан Выхухолев, Наконечный демонстративно равнодушным тоном продолжал разыгрывать наскоро срежиссированный незадолго перед этим с майором Поимкиным спектакль:

– Потерпевшую Выхухолеву, которой давно уже пора переназваться в обвиняемые, можете смело сажать туда же.

– Владислав Игоревич, – как и положено во время исполнения служебных обязанностей, серьёзнейшим тоном, хотя и готовый вот-вот сорваться в неудержимый смех, отвечал вытянувшийся по стойке «смирно» дежурный милиционер, – нельзя никак, согласно инструкции, женщину к мужчинам… да ещё одну сразу к двоим таким здоровым…

– Дак, это ж её мужчины! – веселились перекуривавшие тут же неподалёку двое-трое других подчинённых майора Поимкина. – Один роднее другого!..

– Вот видите, старшина, ваши сослуживцы по этому поводу иного мнения.

– Всё равно нельзя, Владислав Игоревич. Порядок есть порядок. Даже самые близкие родственники, или… другие близкие люди, если они разнополые,

не могут содержаться в одной камере.

– И даже в особых случаях нельзя, в чрезвычайных обстоятельствах?

– Ну-у… не знаю… в любом случае не хотелось бы фашистами выглядеть.

– Что ж… – Наконечный изобразил задумчивость, – тогда, давайте её к однополой с ней старушке-матери Десяткина определим. Та ведь тоже доставлена сюда?

Тут уже Степан Выхухолев стал не просто бледным – лицо его приобрело цвет самой низкосортной газетной или обёрточной бумаги, что-то вроде мертвенно-серого с просинью. Да-а, страх – штука мало привлекательная.

– Всё, гражданин задержанный, на осмотр и – в камеру.

– Товарищ следователь… – от первоначального гонора Степана не осталось

и следа. – Не надо Шурку к старухе. Прошу вас. Пусть со мной Червонец делает что угодно, а её – не надо.

– Что так, Выхухолев? Ведь Александра Евсеевна и мать Десяткина – однополые, если я не ошибаюсь, лица. Правильно? И распоряжение моё поселить их вместе, как вы слышали, основано именно на данном обстоятельстве. Противопоказаний к совместному их содержанию в камере нет. Какие проблемы?

– Как умалишённый человек, старая не несёт ответственности, если что… Не по-человечески, да и не совсем по закону это ваше указание. Враги ведь они теперь, и это должно учитываться.

– Что, в поджилках затряслось? Испугался? А благодаря кому старушка ума лишилась? На целых десять лет сына её невиновного упекли! И ещё раз то же самое повторить пытаетесь. Это по-человечески, по закону? А теперь, когда самого припекло – не на-а-до…

– Не я сажал.

– Дядя твой, хочешь сказать? А ты, вроде как, и ни при чём – чистенький, беленький и пушистенький. И конкурента своего в заведомо проигрышном для тебя, мерзавца, любовном споре убирать с дороги дядиными руками совсем не хотел? Дядя, дескать, сам от нечего делать порадел за трусливого племянничка. Ни тогда, в первый раз, не держал ты камня за пазухой против Червонца, ни сейчас рук не приложил к его посадке сюда, в эти камеры? – голос как будто забывшего, где он находится, Наконечного звенел подобно натянутой струне, заполняя своим тембром всё окружающее пространство вплоть до противоположного конца коридора и дальних камер изолятора. – И на предмете своего давнего робкого обожания не женился путём гнусного шантажа сразу после осуждения Десяткина и отправки его на лагерные нары?

– Я не был инициатором осуждения Червонца.

– Ну, конечно, не был! А, лишь, всего-навсего, с ублюдочно-гадюшным удовольствием воспользовался сконструированной твоим дядюшкой ситуацией, чуть-чуть подтолкнув её, как та мышка, которая случайно бежала мимо и хвостиком нечаянно махнула, в результате чего яичко упало, и разбилось… Разбилось, Выхухолев! А ведь, если уж о яйцах подвернулась аллегория, они ведь, яйца-то, разбиваются один-единственный раз, и обратно не склеиваются… Так и судьбы людей – ломаются раз и навсегда. А если какие-то как-то и восстанавливаются, то со шрамами и недолеченными трещинами-ранами…

– Любовь по молодости часто дурная бывает. Не я один в этой жизни некрасиво поступал, добиваясь любимой. Тысячи таких. А Шурку я действительно любил, и сейчас люблю до потери пульса.

– До потери пульса по великой любви и отделал её на этот раз, как Бог черепаху. Чуть не убил. Да и раньше, как показывают материалы дела, прикладывал периодически руку… Ведь, от любви до ненависти, говорят – всего шаг. А ненависть к непокорённому сердцу женщины – знак бессилия мужчины.

– От бессилия, прокурор, я и… действительно, не раз… Тебе, мужчине более удавшемуся внешностью, да и образованием не чета мне, деревенщине неотёсанной, и наверняка сытому бабьими ласками, не понять, наверное, что овладение телом женщины, которая презирает и брезгует тебя – вовсе не праздник…

– Чем-то поразительно похожи вы с Десяткиным, если не брать во внимание его неоспоримое физическое и морально-нравственное превосходство.

– Больше, наверное, физическое. За что я его и ненавидел всю жизнь. Да-да, я не скрываю – я ненавижу его, не-на-ви-жу! А насчёт похожи… Товарищ следователь, если я пообещаю чистосердечно рассказать вам сейчас же всё, о чём вы спросите, вы можете в ответ пообещать, что не посадите меня в камеру к Червонцу, а Шурку – к его невменяемой мамашке?

Наконечный на секунду-другую картинно призадумался, делая вид, что решает сложную задачу.

– Ну, если чистосердечно… и прямо сейчас, не откладывая… Да, а где гарантия, что вы, гражданин Выхухолев (сорвавшись было в порыве гнева на «ты», Наконечный быстро, однако, взял себя в руки, и перешёл на сухо-официальный тон), не блефуете, чтобы по оттянуть момент рандеву с опасным для вас сокамерником?

– То, что я поведаю вам – бесценно для следствия. Как только вы начнёте слушать мои показания, у вас тут же отпадут всякие сомнения. Только, умоляю,

не сажайте Шурку к старухе даже на время моего допроса.

– Хорошо, Выхухолев, обещаю пока не сажать. Пока!.. Тем более что я намерен допросить Александру Евсеевну сразу после вас, то есть по результатам вашего допроса. Если, конечно, он и на самом деле что-то даст следствию. Ну, а не даст… Тогда – баш на баш: нарушение одного обещания в обмен на нарушение другого. Справедливо? То-то… Старшина! Обеспечьте сопровождение задержанного на допрос.

XVI

Александра ополоснула из прохладного лесного ручья лицо и присела передохнуть на крупный камень-валун. Невольно залюбовалась открывающимся с этого места видом. Хоть и бытует мнение, что даже к самым дивным красотам природы человек, если лицезреет их повседневно, привыкает и, естественным образом, перестаёт замечать, на себе она такого притупления остроты восприятия ни в коей мере не ощущала. Восторг овладевал душой этой тонко чувствующей натуры всякий раз, когда оторвавшись от лечения овечек на работе или от рутинных домашних хозяйственных дел, да и просто пробудившись рано поутру, она заново и заново удивлёнными глазами оглядывалась вокруг. Боже! Как прекрасна земля наша… Только её бесконечная красота и даёт силы забыться хотя бы время от времени, отвлечься от тягостной этой, уже десятилетней, постылой семейной жизни, на которую сама же себя и обрекла по малодушной глупости.

Всего-то тридцати лет от роду, а довольно часто внутренне чувствовала себя умудрённой житейски и измождённой душой и телом старушонкой, несмотря на редкостно привлекательную внешность, если верить зеркалу да оценкам большинства окружаюших и желающих её, нередко с успехом, мужчин (сколь злобные, столь же и бессильные отрицательные оценки-выпады менее балуемых мужским вниманием соперниц – не в счёт).

Да-а… не с пустого, видимо, места мудрые люди где-то в восточных странах придумали поговорку, что «тот, кто сеет шипы, не соберёт винограда». И нет ей, Александре, прощения за то, десятилетней давности, предательство по отношению к любимому человеку. А разве легче предательство это, совсем свежее, по отношению к нему же? И, правомерна ли попытка оправдаться обстоятельствами, заставившими её, любимицу взрослых и сверстников с детства, весёлую и красивую, энергичную, лёгкую на подъём, великолепную спортсменку, а главное – умницу, Шурку пойти на такое?

Ох, что-то не так в этой бренной жизни…

Нет, милая. Если где-то что-то и не так, то это, скорее всего, в твоей голове. И – в душе. Нечего сваливать свою прямую вину на «злой безжалостный рок» и обстоятельства, которыми при большом желании и демагогическом умении можно оправдать что угодно. Как там, в старых литературных остротах: на зеркало неча пенять, коль рожа крива. В переносном, конечно, смысле. В прямом же лицо шуркино ещё ой-ёй-ёй, сколько лет будет вызывать зависть женщин и вожделение мужчин! Но, если серьёзно, у человека всегда, даже в патовой, тупиковой, казалось бы, ситуации есть выбор. В совсем уж крайнем случае, как умереть – достойно, или… И, если уж ты, Александра Евсеевна, выбрала грех, сотворила неправедное – будь добра найти в себе силы и ответить перед Богом и людьми. Добровольно. Всё равно ведь спросится, рано или поздно. И тогда наказание будет наверняка жёстче…

Легче всего, конечно, камень на шею и… поминай, как звали. Именно так она попервой и замыслила, убегая после сегодняшнего утреннего допроса следователя из районной больницы в лес, к дальним озёрам, где её обглоданные рыбами белые косточки если и найдут, то нескоро. Но… это будет ещё одно, очередное, предательское малодушие. А дальнейшая судьба дочери, на которую, оставшуюся без материнского оберёга, тут же могут навалиться неизвестно какие испытания? Хотя бы по причине того, что до сих пор, а девчонке уже десятый годок пошёл, никто ещё толком так и не сумел определить, на кого же она всё-таки больше похожа – на самоё Шурку, мать свою; на законного, юридического отца-наследодателя Степана, или… на постороннего для семьи человека по имени Корифей Еремеевич Десяткин, он же Червонец, он же Цицерон и так далее? А судьба самого Корефана? Эх, Червончик, Червончик! Как же это ты, такой умный, сильный и… ещё… не знаю, какой, но лучший из всех мужчин на свете, позволил, допустил всё это безобразие? Безропотно сел в тюрьму и в тот раз на десять лет, и на этот раз, говорят, собираешься сделать то же самое без всякого сопротивления. Ладно, меня, слабую и беззащитную бабу-дуру, сломили оба раза, заставили оговорить тебя из страха за твою же жизнь, но ты-то…

Пыталась я, правда, уже полуживая, на исходе той, нашей самой страстной и страшной ночи, предупредить милиционеров, что Червончик, мол, ни в чём не виноват, не трогайте его, да – сил не хватило. Сознание, чуть проснувшись, тут же и погасло. А как убивал меня перед тем, как направить лошадь к зданию милиции, ненавистный Стёпка! Как истязал… мстил, и мне, и небу, да и себе самому, что так и не сумел вызвать ответную мою любовь, и что частенько в замужестве за ним предпочитала я, как приспичит по-женски, да и просто, бывало, спьяну-веселу, отдаться кому угодно, но только не ему, недоделку выхухолевскому.

Червончик-цицерончик, ну почему ты такой мягкий?! Неужели никто больше, раз уж ты сам не сумел, никогда не накажет эту богопротивную семейку?..

– Ну, уж нет, Корефануля ты мой ласковый, неотомщённый… – Александра встряхнулась, ещё раз ополоснула лицо из ручья, – не буду я себя сегодня кончать! Мы ещё покажем, что не совсем сгнили как человеки.

Она вновь обвела восторженным взором окружающий ландшафт. Какое великолепие! И как хорошо было бы им здесь сейчас с Корефаном вдвоём…

А, может, не всё ещё и потеряно?..

Решительно поднявшись с места, на котором сидела, Александра начала быстро спускаться по пестреющему цветами склону к проходившей неподалёку автотрассе. Подняла руку, замахала, чтобы остановить приближающуюся легковую машину и попробовать без денег добраться до областного центра, где обратится к первому же, который её примет, представителю правоохранительных органов, и расскажет всё, начиная от того позорного соглашения с запугавшим её следователем прокуратуры, который посадил потом Червончика по ложному, как ей представляется, обвинению в убийстве какого-то там туриста-спекулянта, и заканчивая случившимся в этот раз…

Со стороны затормозившей машины раздались торжествующие голоса выскочивших и бежавших к Александре милиционеров:

– Ну вот, подруженька, и попалась!

– Не дождётся вас сегодня, Александра свет Евсеевна, ваш сродственничек обкомовский!

– Так, что, просим в машину, и – в отдел на нары, раз в больничке на мягкой коечке не лежалось!

А, может, это и к лучшему… – уходя в глубочайшую депрессию, успела равнодушно подумать Александра, и впала в долгое полузабытье.

XVII

– И ты, Владислав, всерьёз надеешься, что тебе удастся это осуществить? –

прокурор Коровкин в очередной раз наполнил рюмки. – Вот, пью я сейчас с тобой в этой гостинице водку, и очень боюсь…

– Чего боитесь, Фёдор Лукич? Неужели я настучу на вас Стюдневу, или этому его прихвостню – «Штирлицу» бледнорожему? – расслабленно, чуть ли не запанибрата по причине совместной выпивки разговаривая со своим начальником (что допускалось тем чрезвычайно редко), Наконечный, тем не менее, явственно ощущал какой-то комок в области солнечного сплетения: плохим было это ощущение в предчувствии завтрашних событий.

– Ты-то не настучишь, а вот я имел такой грех. Докладную мне велено было состряпать на тебя о твоём пьянстве в рабочее время.

– Так, ведь – с экспертом же на вскрытии… обычное дело, Фёдор Лукич! А вообще, если серьёзно, понимаю…

– Тогда, может, не надо?

– Надо, Фёдор Лукич, надо! Иначе, всю жизнь потом презирать себя буду.

– Ну, ладно. Себя, любимого, сам перед собой облагородишь, хоть и пострадаешь, опять же, сам из-за себя. А, о других ты подумал?

– Вас я никак не подставлю.

– Уже подставил. И не завтрашним своим, не знаю, как и назвать… если уж совсем мягко – неразумным противостоянием одному против всех, каждый из которых даже в отдельности, поодиночке, сильнее тебя. А – раньше.

– Фёдор Лукич…

– Влад, давай по-честному, по-мужски, по-человечески?

– Давайте, Фёдор Лукич. Хотя, разве, у нас с вами бывало иначе…

– Брось, бывало всяко… В общем, боюсь я сейчас знаешь, чего? Того, что как бы не последним оказался наш с тобой этот откровенный разговор, да ещё за дружеской, чего я уже давно не позволял с подчинёнными, выпивкой.

– А я готов ко всему, – бесшабашно тряхнул головой Наконечный. – Только вот, и вправду, поверьте, с горечью это осознавая, подвожу лично вас и других нормальных, ни в чём не виноватых людей. Но иначе, простите, не могу.

– Хороший ты парень, Влад. И глубоко, как признают даже твои недруги,

порядочный. Но… жизнь – это куда более серьёзное, чем иногда хочется думать, испытание. Несправедливости в ней гораздо больше, чем правды.

– Так тем ценнее те редкие случаи, когда истина торжествует!

– Смотря, какой ценой. Вот все вы, сегодняшняя молодёжь нашего коллектива, наверняка уверены, что Коровкин, дескать, мало пригоден к суровой прокурорской работе из-за своей мягкотелости, склонности к компромиссам, послушности в отношениях с вышестоящими. А ведь я – другой. Знаешь, у кого в нашей области раньше всегда были лучшие результаты и по раскрываемости, и по профилактике правонарушений, и по многим другим показателям?

– Не сомневаюсь, Фёдор Лукич.

– А ты мою жену давно видел?

– Честно говоря…

– Ну, вот… есть такая невесёлая вероятность, что живой и не увидишь уже. Всё… врачи областной онкологии отказались от неё как от безнадёжного пациента, отправили умирать домой. Долго доходила, мучилась… как всякий раковый больной, надеялась на какие-то чудеса.

– Нет, ну я так, краем уха кое-что слышал. Но всё у вас как-то тихо.

– А чего тут афишироваться, жалость или злорадство чьё-то вызывать? Тем более, что сам я, как семьянин, не лучшим образом выгляжу во всей этой истории.

– Не знаю, не знаю, Фёдор Лукич, кто на вашем месте выглядел бы тут лучше.

– Не знаешь ты, Наконечный, совсем иного – всей правды о жизни своих руководителей. Никому другому не стал бы этого рассказывать, а тебе, ладно уж, открою… В общем, сам понимаешь, каково здоровому, не старому ещё мужику, да без этого дела, ну… без бабы, как женщины, столько времени. К супруге своей я, конечно, с человеческой точки зрения отношусь, смею думать, достойно. И тянуть изо всех сил буду её до конца. Однако… по ночам… не самоудовлетворением же вроде пацанского рукоблудия заниматься. Иногда так прижмёт… Вот… и завёл себе для редких утех, хотя, неверно я выразился, для утешения в какой-то степени – так правильнее будет, одну хорошенькую незамужнюю торгашечку. Но, не в своём районе, – это было бы слишком, – а, как можно дальше от всевидящих и всеслышащих сельских наших сплетников, в областном центре. Встречались тихо, по-домашнему, без гульбы по ресторанам и прочим публичным местам, во время моих командировок, которые пришлось, ради такого дела, под разными благовидными предлогами немного участить. Однако, как ни таились, а каким-то образом всё-таки дошло это до Стюднева, который сразу намекнул, что если сей факт мало того что разврата семейного человека, но при этом ещё и соития прокуратуры в моём лице с потенциально воровской торговой средой, с чьей-то нелёгкой руки запустится в обсуждение по партийной или по профсоюзной линии, то даже он вряд ли сможет мне помочь…

– Фёдор Лукич! Ну, какая помощь от такого человека, как Стюднев? Об этом даже говорить дико.

– Э-э, Владислав Игоревич, не скажи! Помогает Александр Всеволодович людям, ещё как помогает. Правда, выть иногда хочется, принимая такую помощь, да деваться некуда…

– Фёдор Лукич, лично я убеждён, что каждый человек сам выбирает для себя пути. Тяжёлым бывает иногда выбор, но он есть всегда.

– Не всегда, браток, не всегда. Вот, тебе, бездетному (не навечно бездетному, надеюсь), не совсем это, наверное, понятно пока. А вот я заявляю категорически: самые из сильных чувств живого существа, не примитивнее млекопитающего, конечно, – это родительские чувства к своим детям. Товарищ Стюднев эту истину понимает очень хорошо. И разделяет.

– Вы имеете в виду проблему с вашим сынишкой?.. Начинаю догадываться…

– Ну, так вот, правдолюб ты наш бескомпромиссный. Если жена моя – недолгий уже жилец на этом свете, то сына хотелось бы всё же вытащить. Как ты, наверное, знаешь, у него – тяжёлый врождённый порок сердца. И, чтобы он элементарно дожил до того возраста, когда ему по медицинским показаниям можно будет сделать жизненно необходимую, очень ответственную операцию, а

идеально это – пересадка клапана… придётся… Ты понимаешь, насколько…

– Может, сменим тему, Фёдор Лукич? Я же чувствую, трудно вам…

– Нет, дорогой, уж дослушай. Тебе это полезно будет. Словом, как в своё время с женой, так и теперь с сыном больше всех мне помогает именно Стюднев. И в правильный санаторий Александр Всеволодович определит, когда надо, и с более плотным квалифицированным лечением в центральных клиниках подсобит. Хоть и не стопроцентную, но даёт надежду на лучшее так нелюбимый тобой наш «босс» с его возможностями. И – спасибо ему.

– Простите, Фёдор Лукич…

– Бог простит. Ладно, шучу… Давай-ка теперь ближе к работе: со мной-то, Бог с ним, свои люди – сочтёмся, а вот стороннему Поимкину нахрена жизнь портить надо было?

– А что Поимкин?

– Ну, вовлёк же ты его в эту авантюру… А он спит, и видит себя в подполковничьих погонах к пенсии. Уже и должность присмотрел на старость – военрука в школе. Слово «подполковник» выговаривается труднее, чем тот же «полковник», и называть его детвора между собой станет, естественно, более лёгким в произношении. Ему это и будет бальзамом на душу. А теперь он рискует так и остаться майором, если и этого звания не лишат за ваши проделки.

– Но, ведь, Фёдор Лукич, должен же быть какой-то здравый смысл в этой жизни… Заведомо невиновного во второй раз подряд хотят упрятать на такой срок!

– Извини, дорогой мой человечек, но, повторю ещё раз: справедливость, конечно, святое дело, только, опять же, какой ценой. Ну, ладно, я знаю – ты не свернёшь, за что и уважать буду тебя всегда, если не скурвишься в какой-то момент под грузом житейских проблем, как я вот, например. Но, ровно с девяти часов утра, когда предстанем мы с тобой пред грозные очи товарища Стюднева, а может и всей коллегии облпрокуратуры, прости, Владислав, я тебе не союзник. Пойми меня правильно.

– Понимаю, Фёдор Лукич, и тоже буду вас всегда уважать как человека.

– Но не как прокурора?..

– Что-то глаза слипаются. Может, на посошок по последней, и пошёл я спать к себе в номер, а, Фёдор Лукич? На завтрашнем «ковре» хотелось бы, честно говоря, выглядеть посвежее, да пободрее, чтобы не давать начальству повода усомниться в трезвости нашего сегодняшнего ужина.

Коровкин с грустью глянул на подчинённого. Наивец, ох наивец этот Наконечный! Бьёт-колотит его жизнь, а так ничему на сегодняшний день новому и не научила. Ну, неужели Стюднев не будет знать ещё до начала завтрашнего рабочего дня, сколько и чего закупил ты к сегодняшнему ужину в таком-то гастрономе? А, может, уже и сейчас знает…

– Хорошо, ступай, Владислав Игоревич. Отдохнуть получше и впрямь нелишне будет. Да и утро вечера всегда мудренее. Спокойной тебе ночи без всяких снов, ибо мирными они, сны-то, у тебя вряд ли бывают. А это снижает продуктивность отдыха.

– И вам, Фёдор Лукич, тем же концом по тому же месту, то есть спокойной ночи без всяких сновидений, ибо и у вас они тоже вероятнее всего далеки от безмятежности, и могут отрицательно влиять на уровень вашей работоспособности. А это, в свою очередь, удар по качеству борьбы за соцзаконность.

– Иди, говорун! Завтра тебе будет не до трепотни…