«Письмо писано … сентября 1974 года.
Милый мой, дорогой, любимый, самый сладкий на свете, самый красноречивый, самый сильный и красивый Корефаська! Если бы ты знал, как я люблю тебя! Сегодня исполнился уже третий год, пошёл четвёртый (я отсчитываю в душе каждый день), как мы в разлуке, как тебя ошибочно осудили по навету плохих людей, а я до сих пор, словно наяву, ощущаю тепло твоих крепких мужских рук, вкус твоих горячих губ. Поверь, Корефашка, однажды, когда ты приснился, даже стыдную обильную влагу промеж ног обнаружила! Чего никогда не случалось даже в реальном лежании рядом с этим… чьим именем это письмо пачкать-осквернять не хочется…
… Гляжу на нашу с тобой дочурку, которая тебя, родного отца, никогда не видела, а его называет папой, и плачу, плачу, плачу…
… С горя, от безысходности, прости меня, любимый… пожалуйста, не считай это изменой тебе… отдалась я несколько раз, стиснув зубы, малознакомым одному, другому, и как-то, не поверишь, легче стало. Вроде как отомстила этим… – дяде и племяннику. Имён не называю в целях безопасности, твоей в первую очередь.
А так, для меня единственный на свете мужчина – это ты, родной мой Корефасик! Как хитро и жестоко разлучили нас с тобой эти… людьми их назвать трудно… Чувствовала ведь задним умом обман, но страх за тебя, любимый мой, пересилил. Условие мне тогда поставлено было жёсткое: или я делаю то-то и то-то, или тебе – конец. Что, якобы, сядешь ты в любом случае и без моих показаний, но если я не соглашусь выйти замуж за племянника следователя, то даже представить страшно, что с тобой может произойти после вынесения приговора в тюрьме. Пусть твои тюремные начальники, наверняка прежде вас, сидельцев несчастных, сами читающие (и правильно, мало ли…) приходящие вам с воли письма, не воспримут на свой счёт, будто бы их кто-то подозревает в связях со всякими «дядями», заказывающими злодеяния. Возможно, все они хорошие, добропорядочные люди, имеют семьи – жён, детей, и служат как положено… Хотя, если подумать, и злодеяния-то эти тюремные скорее придуманы были, чтобы запугать меня. Ведь нас тут, тёмных сельчан, запутать и запугать ничего не стоит… Вот, я, вероятно, введённая в заблуждение (любовь с разумом редко дружит), и пожертвовала твоей свободой без твоего согласия, и собой таким недостойным образом. На целых десять бесконечных лет. Но, это всё-таки лучше, чем я согласилась бы, даже обманутая, пожертвовать не своим благополучием и твоей свободой, а твоей жизнью. Вот это было бы настоящим предательством!
… Я обязательно дождусь тебя, любимый. И ты отомстишь за поруганное наше с тобой счастье. Я уверена, ты придумаешь, как сделать это законным путём, не опускаясь до их, дяди с племянником, низкого уровня и грязных способов. Такие, как они, а не ты, должны сидеть в тюрьмах.
… Надеюсь, ничего нецензурного я не написала, и письмо это благополучно
дойдёт до тебя. Если что, может, и не так изложила, но – от души, и честно. За некоторую правду (о мужчинах), если она тебя расстроила, и если можешь, прости. Но, согласись, лучше кто-то, чем эта мразь… И лучше ты узнаешь это от меня первой, чем потом от кого-то, да ещё в преувеличенном виде… Правда, Корефанчик?
Много-много раз, крепко-крепко целую тебя, ненаглядного, вся твоя Александра…»
Нет, такие письмена выкидывать действительно глупо. Хотя, как хранимый кем-то для каких-то целей яд опасен в определённой степени и для самого хранителя… так и… Но он ведь нужен, яд этот!.. Александр Всеволодович всё более утверждался мысленно в правильности своего, без преувеличения, гениального озарения по поводу козырей в рукаве… Та-ак, что там у нас ещё? Ага, опять письмецо. Почерк – тот же, что и в предыдущем. Здорово, очень даже возбуждающе излагает, стерва! Сука – она и есть сука… Дата на этот раз значительно более поздняя – уже близкая к конечному этапу отбывания Десяткиным его первого законного десятилетнего срока.
«Корефанчик, любимый мой! На дворе опять осенняя непогода, на календаре – восьмая година нашей с тобой разлуки, учинённой недобрыми людьми.
Вот уже неделя, как получила я через подружку твоё письмо, а слёзы мои никак не высохнут. Ты пишешь, что все эти долгие годы грезишь обо мне ночами… А я тут, мечтая о скорой уже нашей встрече, держусь из последних сил…
… Неужели доничтожат-доконают меня эти… ненавистные дядя с племянничком, и не дождусь я тебя, любимый мой, живая и невредимая? Хорошо, хоть, письма твои идут не сюда, в наше село, а на адрес моей доброй подруги в городе. А то бы совсем…
… Дядя этот стёпкин совсем осатанел, чего только не измышляет, добиваясь так и не достигнутой пока моей женской благосклонности по отношению к своему родственничку убогому. А судя по некоторым отдельным действиям, и для себя попутно тоже. Стёпка, похоже, догадывается о некоторых мотивах дядиного поведения, да помалкивает, ничтожество…
… Близится, любимый мой Корефаська, твоё, а по большому счёту наше общее с тобой освобождение. Твоё – от тюрьмы государственной, моё – от домашней, и не столь от домашней (как раз в четырёх-то стенах я ни дня взаперти не сидела), сколько – от тюрьмы духовной, психологической… И заберёшь ты нас с дочуркой отсюда куда подальше…
… Дочка уже в школу, в первый класс ходит. Умница и говорунья – вся в тебя! Как начнёт говорить по любой заданной на дом даже пустяшной теме – не остановишь!..
… Скорей бы уж… Уезжать как можно дальше однозначно… здесь житья нам эти… не дадут. Меня будут вечно изводить угрозами в отношении тебя, а с твоими судимостями, даже будь ты семи пядей во лбу, бороться за справедливость, оставаясь в пределах досягаемости таких страшных людей, как стёпкин «дядя Гриша» – дохлый номер…
Жду с нетерпением 1981 года, с середины которого можно будет начать новый, более счастливый отсчёт лет, лет нашей с тобой совместной жизни, совместного воспитания дочки и, надеюсь, ещё не одного ребёнка, которых я с величайшим удовольствием нарожаю тебе.
Ну, целую тебя тысячу тысяч раз, твоя самая любящая, самая ждущая на свете женщина…»
Рабочий день теперь уже полноценного прокурора области, без всяких «и.о.» и без пяти минут (документы о присвоении уже идут по почте) государственного советника юстиции третьего класса, что в сравнении с армейской или милицейской ранжировкой означает что-то среднее между генерал-майором и генерал-лейтенантом, хотя и с одной «генерал-майорской» звездой в петлице, а также практически утверждённого кавалера ордена Трудового Красного Знамени, кандидата юридических наук Александра Всеволодовича Стюднева подходил к концу.
День, по всем признакам, удавшийся. Все вопросы, требовавшие решения,
решены. Всё, с надеждой ожидаемое, ожидания оправдало. И даже сверх того – появился в его загашнике немаловажный козырь, который, при случае, может сослужить такую службу! И не просто козырь, а туз козырный! Козырный туз, уважаемый товарищ секретарь обкома Мордарь Григорий Михайлович… Смекаете?..
Уж теперь-то, дорогой наш партийный идеолог с замахом в небожители, хочешь ты этого или не хочешь, а наши с тобой карьеры дружка с дружкой накрепко, мёртвым узлом связаны. Попробуй, голубчик, только даже подумать сместить по какой-либо причине с поста Александра Всеволодовича, или утекнуть на повышение в Москву в одиночку, без него, без старого ценного соратника!..
Довольный, с сияющим лицом человека, добившегося торжества справедливости, удовлетворённый и работой, и жизнью в целом, Александр Всеволодович аккуратно взял со стола папку с только что читанными им бумагами, любовно стёр с её поверхности мнимую пыль и спрятал во внутренний, предназначенный для особо важных вложений ящичек сейфа.
ХХIV
Через пять лет после вышеописанных событий, глубокой осенью 1986 года недалеко от контрольно-пропускного пункта одной из североуральских исправительно-трудовых колоний строгого режима остановилось обыкновенное легковое такси – жёлтая «Волга» ГАЗ-24.
Из машины вышли, и в нетерпеливом ожидании прохаживались взад-вперёд статный интеллигентный мужчина средних лет и яркой красоты нарядная, чуть моложе его женщина с огромным пышным букетом цветов в руках.
Как только в дверном проёме проходной появился крепкого спортивного телосложения мужчина с небольшой котомкой на плече, оглядываюший заворожённым взором небо, горизонт и всё вокруг, что можно теперь называть вожделенным словом «свобода», женщина со всех ног бросилась к нему…
Надо ли описывать в деталях эту долгожданную встречу двух
выстрадавших её любящих людей?
Выдержав тактичную паузу, ожидавший у такси мужчина медленным шагом двинулся в сторону счастливой, обнимающейся с редкой страстью парочки. На секунду оторвавшись от поцелуя, парочка подалась навстречу мужчине, и дальнейшее объятие продолжилось, более сдержанно, конечно – мужики всё-таки здороваются, – уже втроём.
– Здравствуй, прокурор! Спасибо тебе за всё…
– Ну, во-первых, давно уже не прокурорский я, а самый заурядный преподаватель юридического факультета, только-только защитивший скромную кандидатскую, когда мои однокашники уже вовсю в профессорах ходят.
– Но, так, это же здорово, что ты в учёные перековался! Законодательная база государства от этого несомненно выиграет, качественно улучшаясь благодаря таким сподвижникам как ты. Следовательно, выиграет и множество законопослушных граждан этого государства. А от кандидатской до докторской – срок условный, не в нашем «зэковском», конечно, смысле… Станешь ты профессором ещё до появления седых волос на твоей умной башке. Это я тебе говорю – провидец по жизни Корифей Еремеевич Десяткин.
– Может быть, и здорово. Если не считать какого-то непонятного табу на мою работу в правоохранительных органах. Как со следовательской должностью в междуречье после твоего осуждения расстался, так потом и не смог нигде во всей стране устроиться по специальности. В разных её концах сначала обращался в прокуратуру – её территориальные областные и краевые органы, затем брал спектр поуже – транспортную и так далее. Потом – милиция, адвокатура… и везде отказ. Первичные-то ознакомительные беседы проходили на «ура», а как потом запросят личное дело, да изучат – вся доброжелательная приветливость куда только улетучивается. В конечном итоге даже в пожарники не взяли.
– Но твоя нынешняя работа никак не менее, а в чём-то даже и более полезна и престижна, чем низовая следственная, да и посолиднее в зарплате будет.
– Да что мы всё обо мне, да обо мне. Пойдёмте-ка в машину, шампанского
шампанского по такому делу ой, как пора! Порушил-таки я твою «червонную» теорию, не дал тебе досидеть до полного её торжества.
– Не могу поверить , что на свободе… но, как ты сумел?
– Так ведь, Перестройка ж на дворе, Корифей Еремеевич! Курс на новое мышление, раскрепощение сознания, гласность и тому подобное. Реабилитация невинно репрессированных в худшие годы Советской власти идёт ныне широким фронтом. Ну, как тут было не воспользоваться моментом! Вот, под шумок… удалось вскрыть и этот нарыв.
– Всё равно невероятно. Непросто это всё. В моём, особливо, специфическом случае.
– Вы вот что, Корифей, давайте-ка с Александрой Евсеевной сзади, как голубки влюблённые, устраивайтесь. Выпивку, закусочку доставайте. А я рядом с водителем сяду. И – поехали подальше от этого мрачного места, по пути и наговоримся, он ведь не близок.
– Ох, мальчишки, какая я счастливая сегодня! – подала, наконец, голос и сияющая как начищенная золотая монета Александра. – Аж, кричать и смеяться во весь голос хочется.
– А ты кричи и смейся, тут никто тебя не сдерживает… Эх, поженим вас, Шура с Корифеем, в лучшем виде! – так же готов был сорваться в громкий хохот от счастья бывший следователь прокуратуры Наконечный. – Ведь, мало того, что удалось, скостив наполовину срок отсидки дружка твоего ненаглядного, сэкономить для счастливой семейной вашей жизни целых пять лет, за которые умеючи можно не одно дитя настрогать, а и замуж ты, красавица, выходить будешь за человека, полностью реабилитированного по обоим неправедным делам – и убийству, и изнасилованию. По первым мелким мальчишеским судимостям, простите, формальных оснований для отмены приговоров не нашлось.
– Онемевшая при этих словах от избытка чувств Александра, глотая слёзы, подалась вперёд, взяла сидевшего вполоборота Наконечного за лежавшую на спинке водительского сиденья руку, и прижалась к ней губами.
Наконечный руку не отдёрнул, иначе это могло быть воспринято как ханжество. Наоборот – второй, свободной в этот момент от стакана с выпивкой и закуски, рукой мягко поглаживал роскошные чёрные волосы женщины, ни за что ни про что испытавшей столько несправедливости в этой жизни. Ни за что ни про что – это если, конечно, не считать все происшедшие с нею коллизии эквивалентной мистической платой за счастье настоящей большой любви.
– Но, тем не менее, ребята, с Корифея, может быть даже до вашей свадьбы, будут сняты и те прежние судимости. Только, не как эти два сфабрикованных случая, не путём отмены юношеских приговоров, которые, что ни говори, но были всё-таки законными, и под реабилитацию, естественно, не подпадают, а – путём автоматического погашения по истечению сроков давности. По этому основанию – всё в порядке.
– Владислав Игоревич… – Александра рыдала, уже не сдерживаясь.
– Значит, говоришь, на свободу воистину с чистой… – задумчиво произнёс потемневший в глазах Десяткин.
– Репутацией, Корифей! Совесть твоя и без того всегда чиста была.
– Хорошо. Справедливость вроде бы, в какой-то мере, в отношении кое-кого из участников всех этих событий, меня в частности, восторжествовала. Но ведь, именно в какой-то мере… Я реабилитирован по тяжким обвинениям, снимаются или, говоря юридическим языком, погашаются судимости по старым мелочам. Но, кто вернёт мне те пятнадцать лучших, цветущих, как говорят, лет жизни, которые я в общей сложности безвинно оттарабанил за две несправедливые отсидки не в самых комфортабельных местах обитания? Кто восстановит мне пять с лишним тысяч ночей, проведённых без любимой женщины? Кто-то хоть ответил, или когда-нибудь ответит за это? Чего молчишь, товарищ кандидат юридических наук? Сколько мне теперь отмерено для полноценной жизни? Вряд ли более чем десяток-другой лет, чтобы успеть испытать счастье позднего по обычным меркам отцовства; освоить и реализовать в деле какое-то достойное ремесло при минимальных шансах, опять же в связи с упущенным возрастом; получить приличное образование или хотя бы нормальную квалификацию на удачной практике… А ведь, виновные в моих, наших с Шуркой несчастьях жируют, веселятся, живут в почёте и спокойствии, как за своё личное благополучие, так и за будущее своих детей, а вероятнее всего и внуков, которым заранее все пути открыты.
– Пожалуйста, Корефанчик, успокойся! Такой радостный сегодня день, а мы… Давайте, оставим всё грустное на потом, а? Владислав Игоревич, скажите ему…
– Не всё сразу, Корифей… – Наконечный, выплеснув в приспущенное боковое окошко остатки шампанского из стакана, попросил у Александры водки. – Дойдут руки правосудия и до этих мерзавцев. Главное – дело сдвинулось. Как говорит глава нашего государства46, процесс пошёл. Тысячи, десятки тысяч реабилитированных скоро вернут свои добрые имена. Уже сколько вернули…
– Имена – это, конечно, славно. Но загубленная жизнь, невозвратимые годы… Да и, пока твоё правосудие доберётся до каждого подонка от этого же так называемого правосудия, если вообще когда-нибудь доберётся, сколько ещё невинных душ будет загублено, судеб исковеркано…
– Слышу я, Корифей, затаённую угрозу в твоём голосе. Может, и ошибаюсь, но что-то беспокоит меня в твоём умонастроении. Каждое произнесённое тобой сейчас слово справедливо, но… не лучше ли, действительно, как того желает и наша Шурочка, отложить все напряжённые мысли немного на потом? А сегодня давайте-ка радоваться, ведь есть в честь чего!
– Правильно, мальчики! А можно, и я себе водочки вместо шампанского плесну малость? Что-то в душу такое крадётся тревожное. Гнать его прочь! Не хочу, чтобы оно перешибло радость встречи. Ну, Господи, что же это такое! Тревога вдруг влезла, и уходить не хочет. Трясучка какая-то внутренняя…
– Шурк, а давай напьёмся с тобой так, как в ту нашу ночь, за которую меня засадили в этот последний раз! – встряхнулся вдруг и Корифей Десяткин, в глубине глаз которого Наконечный успел заметить уже зародившуюся недобрую искру.
– Именно, как в последний раз, мы и любились тогда, Корефанчик. Это незабываемо! И сейчас хочу так же. Принимается! Как тогда! Простите нас, Владислав Игоревич, за такую вольность в вашем присутствии.
– Ладно уж, сам такой же заводной. Сейчас приедем ко мне домой, и отрывайтесь по полной всю ночь. Жена моя Дашка апартамент вам отдельный приготовила. Ложе – как для новобрачных.
– Новобрачной тут одной ещё развестись не помешало бы, с живым пока что паспортным мужем … – Александра налила себе побольше водки и, ни с кем не чокаясь, лихо выпила залпом. – А то, как бы действительно не в последний раз оказалось… ведь, искать меня начнут завтра же утром, если не раньше. Плевать бы я, конечно, хотела на это, но… дочка дома один на один с этим выродком, суррогатным отцом, осталась. Не обижал он её, правда, никогда раньше. Однако, ей-богу, что-то тревожно мне…
– Шурк, ну он же, твой ущербный, прекрасно понимает, несмотря на своё скудоумие, что удавлю я его как мизгиря, в случае чего!
– Он ещё не знает, Корефась, про твоё, такое неожиданное для всех, досрочное освобождение, и сегодня пребывает в полной уверенности, что ещё, как минимум, полных пять лет ему всё будет сходить с рук.
– Ребят… Шура, Корифей… ну, что вы, такая жизнь впереди открывается!
Завтра будет завтра, а сегодня – полный вперёд! Ну, за любовь?
– За любовь!
– За любовь… как в последний раз!
Вместо эпилога
И вот он наступил, последний рабочий день уходящего 2006-го, юбилейного, года серебряной свадьбы проживших в любви и согласии уже четверть века (как летит время!) счастливых супругов Владислава Игоревича и Дарьи Ивановны Наконечных. Завтра, в субботу 30 декабря, пусть и с опозданием в несколько месяцев из-за множества отсрочек по разным – конечно же, уважительным, – причинам торжество наконец-то состоится, и прямо из застолья «молодые» отправятся в «серебряно-свадебное» путешествие.
Путь их ляжет, для начала, в сердце Старого света – в великолепную столицу славной Австрии, где они посетят традиционный ежегодный, дарящий себя миру строго тридцатого, тридцать первого декабря и первого января шедевр шедевров – концерт Венского филармонического оркестра. Лучшего подарка от мужа к знаменательной дате Дарья Ивановна и представить не могла. Тем более, что Владислав Игоревич преподнёс ей эту поездку сюрпризом: однажды, после новогодней ночи он, поздно проснувшись, увидел жену, утирающую слёзы восторга перед телевизором (плавно льющаяся от экрана классическая музыка и в самом деле была потрясающей), и задумал обязательно предоставить любимой возможность в как можно более близком будущем побывать на этом концерте вьявь. Теперь задумка считай что осуществилась – этот Новый год начнётся красиво, как никогда!
Насладившись высоким искусством в дворцовой обстановке чопорной старушки Европы, супруги кардинально сменят среду пребывания – отправятся в зауральскую таёжную Азию, на малую родину Дарьи Ивановны, где когда-то в молодости являл миру свои следственно-криминалистические таланты Владислав Игоревич, и где они, полюбив друг друга с первого взгляда, поженились. Двадцать пять лет… это надо же! А кажется, будто всё происходило буквально вчера.
Но, и серебряная свадьба, и венский концерт-шедевр, и душеволнующее посещение мест, где прошли лучшие, как ни крути-верти, хотя бы в силу своей молодости, годы – это будет завтра, послезавтра, и так далее. А сегодня…
Доктор права, почётный профессор старейших в Европе Венского (основан в 1365 г.) и Кембриджского (основан в 1209 г.) университетов, вплоть до сегодняшнего дня читавший по особому приглашению специальный курс лекций в госуниверситете североамериканского штата Вайоминг, член ряда гуманитарных комиссий и комитетов по линии Организации Объединённых Наций (ООН), её специализированного учреждения ЮНЕСКО и некоторых других довольно значимых международных сообществ г-н Наконечный давал первую свою пресс-конференцию в новом качестве – как только что назначенный представитель созданного чуть более полугода назад органа Генеральной Ассамблеи ООН – Совета по правам человека, сменившего просуществовавшую шестьдесят лет одноимённую Комиссию.
Казалось бы, что тут особенного – ну, несколько трансформировалось одно из подразделений ООН; ну, в немалом списке функционеров этого подразделения появилась новая, не из всемирно известных даже, а вполне рядовая фамилия. Событьице не ахти какое звонкое в мировом масштабе… и собирать в честь него специально огромную пресс-конференцию, да с широким международным участием, с представительством ведущих мировых средств массовой информации, цветом журналистики всех основных их видов – прессы, телевидения и радио? Не слишком ли?..
Для непосвящённых – возможно, и слишком.
Но… международная журналистская братия ведь просто так, по пустякам в таких множествах не собирается. Её, когорту пишущую, фотографирующую, фиксирующую окружающую действительность всеми средствами, подаренными ей техническим прогрессом, на мякине, как того старого воробья, тоже не проведёшь, и на пустое времяпрепровождение никакими калачами и коврижками не заманишь. Только достойное внимания широкой публики событие её и привлечёт. А событием таковым может стать не только зрелищное действо, но и просто хороший рассказ из первых уст, выступление неординарной личности на неординарную же тему. Словом – что-то обязательно сенсационное, актуальное, по-настоящему интересное для читателя, телезрителя или радиослушателя, кои есть сегодня даже в пустыне. Так, что…
Да и, с первого же вопроса, прозвучавшего в адрес респондента из аудитории, все сомнения в серьёзности означенной пресс-конференции улетучились вмиг.
– Господин профессор! Скажите, Наконечный – ваша настоящая фамилия,
доставшаяся вам от родителей, или же псевдоним, символизирующий вашу несгибаемость в остро непримиримой, многолетней вашей борьбе с павшим уже полтора десятилетия назад, но с неизлеченными ещё и сегодня метастазами советским режимом?
– Простите, но я никогда не боролся с собственно режимом как таковым, никогда не считал себя ни антисоветчиком, ни антикоммунистом.
– Но, вы же никогда не состояли в рядах КПСС, что было противоестественным для ответственного сотрудника правоохранительных органов, прокуратуры особенно.
– Ну-у… во-первых… не настолько и крупным был я работником прокуратуры – всего лишь следователем районного звена, то есть на первичной должности, которую занимают обычно молодые, нередко такие же беспартийные как я, выпускники юридических вузов; а во-вторых… со мной постоянно случались какие-нибудь неприятности, мешавшие необходимому для служебного роста вступлению в партию. Вот, карьера моя и тормозилась от выговора к выговору, для формального снятия каждого из которых требовалось не менее года работы без замечаний от руководства. А без замечаний никак не получалось. В народе у россиян, да и не только, наверное, у россиян, такое характеризуют просто: хроническая невезуха, рок судьбы.
– И к особо неприятным, казусным даже, случаям можно, безусловно, отнести принудительное помещение вас властями в психиатрическую лечебницу, как инакомыслящего? Ведь такие факты, как тоже говорят у вас в России, «ставят крест» не только на вступлении в партию, но и на дальнейшей работе в правоохранительных органах вообще…
– Нет, что вы, какое инакомыслие. Тот случай с лечебницей совсем уж нелепый, и заранее вряд ли кем-то планировавшийся. Просто я психологически сорвался из-за несоответствующего моим понятиям о чести и совести, а попросту элементарной подлости кое-кого из своих старших по службе и по чину коллег… побуянил немного, потеряв самообладание. Кстати, произошло это как раз во время служебного посещения мною и одним из таких коллег того самого психоневрологического диспансера, куда меня, по вашему предположению, и поместили якобы как инакомыслящего. Нет, нет, нет… всё было гораздо прозаичнее. Медики, приведя меня в стабильно спокойное состояние, через несколько дней отпустили под письменное обязательство, что я больше никогда не буду хулиганить и применять физическую силу не только к начальствующим коллегам, но и вообще к кому бы то ни было.
– Но ведь этот случай действительно поставил крест на вашей прокурорско-следственной карьере?
– Слово «карьера» в Советском Союзе, к слову говоря, вообще не приветствовалось, было даже в какой-то степени ругательным, как носящее буржуазно-корыстный смысл. В этом направлении массово культивировались словосочетания вроде «трудовой путь», и так далее. Хотя, возможно… вы и недалеки от истины относительно «креста» карьере. В настоящей подоплёке чего я, впрочем, до конца ещё и сегодня не уверен.
– Но, позвольте, господин профессор, заметить, что по данным, имеющимся в распоряжении редакции представляемой мною газеты, вы в те годы были одним из лучших, если не самым лучшим среди следователей вашей системы. В том регионе, во всяком случае, где вы служили. Талантливым и…
– Под регионом вы подразумеваете область? Так в ней всего около десятка районов было, в прокуратуре каждого из которых по одному-двое штатных следователей. Общая цифра не так уж и велика для возможности стать там одним из лучших. Просто-напросто, не пьянствуй чрезмерно, слушайся начальство – вот ты и в числе хороших, поощряемых по праздникам мелкими наградами вроде Почётной грамоты, либо денежной премии в какую-нибудь четверть месячного оклада.
– Господин профессор, разрешите вопрос? В развитие темы, затронутой моим коллегой…
– Да-да, конечно, слушаю вас.
– С присущей вам деликатностью вы в своих ответах стараетесь существенно смягчать жёсткость поставленных нами вопросов о бесчеловечности режима, которому вам волей судьбы пришлось служить в вашей стране в годы вашей молодости. Патриотизм – это, конечно, похвальное качество, и заслуживает уважения. Но… даже среди десятков хороших работников региона талантливых – в лучшем случае один-два, а при этом ещё и бескомпромиссных, честных, неподкупных в такой степени, как лично вы – не так уж много в правоохранительных системах целых государств. Такие люди, как правило, чаще бывают неудобны, чем удобны для коррумпированного руководства. И здесь, в данном вашем случае, всё очень уж похоже на расправу. Тем более, с учётом вашей послужной истории до этого. Так вот, вопрос прямой, альтернативный, исключающий какие-либо третьи толкования: что ближе к истине – это было расправой с вами персонально по личным, служебным и иным мотивам со стороны ваших вышестоящих коллег в порядке какой-то мести, наказания и прочее, или, всё же – расправой большевистской системы с инакомыслием, с порядочностью и честностью, что, с учётом формы расправы, можно смело отнести к жесточайшему нарушению прав человека? И что, в свою очередь, вероятнее всего привело вас в конечном итоге к нынешнему статусу члена высшей международной структуры, как раз на правах человека и специализирующейся.
– Честно говоря, подобные мысли, бывало, посещали меня и в то, советское, время, но понятие «права человека» в нашей стране тогда вообще не звучало. Гласно, открыто во всяком случае. И я, как законопослушный гражданин, далёкий от всякого диссидентства, гнал их прочь. Ни личной мести с чьей-либо стороны, ни, тем более, мести всей системы по отношению к себе я не предполагал, но при этом понимал, конечно, внутриведомственный, чисто служебный интерес «отцов советского правосудия» в укрощении строптивого сотрудника, покушавшегося на благополучную статистическую отчётность. Чтобы другим, как говорится, неповадно было.
– Что, в свою очередь, красноречиво свидетельствует всё же о порочности канувшей в вечность советской системы в целом, и правоохранительной в частности. Ваша сегодняшняя, выстраданная и вполне логичная должность в аппарате Организации Объединённых Наций – живейшее тому свидетельство. Если таких как вы в Совете по правам человека когда-нибудь будет большинство, человечество от этого очень выиграет. Спасибо, профессор.
– Благодарю вас. Ещё вопросы?
– Уважаемый профессор! Позвольте? Может быть, мой вопрос и будет в какой-то мере созвучен с предыдущими, но наше издание больше интересует несколько иная постановка темы обсуждения. Вернее – один из её аспектов. Такой, например, как так называемая «утечка мозгов» из бывшего Советского Союза, а ныне Российской Федерации за рубеж. Вот, ваш, скажем, более чем уважительный случай. Вы – известный учёный немалого масштаба…
– Об утечке мозгов, как таковой, именно в моём случае говорить было бы уж слишком. Как вам известно, я не отношусь к представителям технических профессий, либо точных наук или естественнонаучных отраслей знаний. Поэтому, вряд ли мог бы быть востребован где-то за пределами своей страны как носитель стратегически важной информации. Ведь юрист, правовед, воспитанный на законодательной базе отдельно взятого государства…
– Но, ваша успешная преподавательская и научная деятельность, далеко ходить не будем – даже только здесь, в стенах этого университета, в сочетании с той заслуживающей изучения практикой, какую вам довелось пройти на вашей родине, говорит о вашей незаурядности, ценности как специалиста-криминалиста весьма высокого уровня. Да и общественная ваша деятельность, признание и авторитет в профессиональном сообществе в разных странах…
– Не хотелось бы демонстрировать ложную скоромность и усердно отрицать сказанное в мой адрес, но моя нынешняя научно-преподавательская работа в этой стране, а не там где я родился и вырос, состоялся как личность, а также общественная деятельность в международных сообществах, в том числе и ООН, отнюдь не являются результатом какой-то и чьей-то пропаганды, агитации извне, заманивающей рекламы «сладкого буржуазного образа жизни», или простого стремления вырваться из нищенского по общемировым меркам уровня жизни на более комфортный и престижный. Нет. Я эмигрировал из своей страны, как бы это поточнее выразиться, не из политических, не из меркантильных, и даже не из личностно-психологических соображений. Я просто смертельно устал бороться с ветряными мельницами подобно тому Дону Кихоту Ламанчскому из бессмертного произведения испанца Мигеля Сервантеса. Устал духовно и физически. Истощился. Интеллект мой отчаялся недоумевать по поводу происходящего вокруг. И я покинул страну с единственным умыслом – восстановиться, насколько это возможно… набраться сил, сопоставить свой опыт с опытом коллег из других стран, и с новым зарядом послужить, насколько хватит сил и умения, праву, но уже, если получится, на международном уровне. И все свои возможности, в частности по линии работы в Совете ООН по правам человека, направить на восстановление попранного достоинства людей, пострадавших от юридических систем в самых разных странах, в том числе, конечно же, и в своей родной России. Спасибо.