Ангел Горный Хрусталь. Избранное

Глава третья

ДЖИДДУ

Старинный потолочный вентилятор напрасно гонял перегретый воздух в тесной каморке, где я только что проснулся и где едва умещался жёсткий топчан, на котором провёл ночь. В высоко расположенное и узенькое окошко-бойницу заглядывало солнце и, судя по всему, день пребывал уже в самом разгаре. Помещение не походило на вчерашнюю монастырскую келью, но меня это не обеспокоило. Лама приказал для моего же блага принимать без излишних эмоций всякую новую данность. Я собрался, до хруста в пальцах сжав кулаки, как на тренировке с силой выдохнул: «Ху-у!» – и, открыв дверь, решительно вышел в коридор, где чуть не столкнулся с двумя идущими навстречу женщинами в красивых сари, с именными табличками сотрудников на груди.

– Это-о…

– Индия, штат Карнатака, – подсказала мне одна из них. – Тут Ашрам Небесного Милосердия, а там, – она указала рукой в сторону выхода, – Аравийское море. Вам нужна помощь?

– Всё в порядке, – пробормотал я.

– Вы, тем не менее, поосторожней с медитациями, не переусердствуйте, – сказала другая. – Меньше проводите время на открытом солнце, больше пейте. Кстати, я не припоминаю вас. Вы новичок?

Я изрёк нечто невнятное и проскользнул мимо них к выходу.

Просторный двор ашрама произвёл на меня впечатление великолепием ландшафтных композиций и царственным разнообразием цветов. Я без цели бродил по нему, разглядывая скульптуры мифологических героев и остановился около скамейки; на ней расположились девушка и седой старик, на лице которого невольно задержался мой взгляд из-за ярко выраженного, пронзительного сострадания в его больших глазах. Старик подозвал меня и пригласил сесть рядом.

– Намастэ, молодой человек, – он сделал приветственный жест. – Да пребывает удача в ваших делах! Вы европеец?

– Из России…

– Что привело вас в наши края? Ветер странствий или сказки тысяча и одной ночи? Сокровища Агры? Приключений или просветления ищет здесь белый сахиб?

– Путешествую.

– Путешествие… звучит немного старомодно, зато серьезно. Похоже вы не из когорты снующих по Индостану туристов, желающих за две недели познать мою страну.

– У меня особый случай. Как-то в детстве прочитал, что среди вершин пятиглавой Канченджанги расположен вход в легендарную Шамбалу.

– О, Канченджанга… пять сокровищ снегов…

– Да. С тех пор увлекся востоком. Всегда мечтал побывать здесь, прикоснуться к истокам индийской мысли и лучше понять глубину ее истин, идеалов.

– У нас тут скорее юг, чем восток, впрочем дело не в том, чтобы понять мысль другого, а в том, чтобы самому найти истину. Истина не есть мнение, она не определяется лидером или наставником. Прислушивание к мнениям лишь препятствует постижению истины. Либо идеальное есть нами же созданная фикция, которая заключает в себе свою противоположность, либо нет. Иного не дано. Истине не научит никакой наставник; человек должен постичь ее сам.

Фраза прозвучала на удивление красиво и я догадался – собеседник личность неординарная.

– Отчасти согласен с вами. Но все-таки хороший учитель необходим —

кто передаст древние знания ведущие человека к обретению счастья?

Мои корявые откровения позабавили старика.

– Приобрести счастье? Хорошо, – он удовлетворенно закивал головой. – Забавный алогизм. Допускаю, у вас он получился случайно, хотя большинство принимают его буквально. Но, счастье не есть самоцель. Купленное счастье приносит лишь удовлетворение, добытое усилием – радостное возбуждение, и, поскольку радость быстро проходит, возникает стремление добиваться все большего счастья. И до тех пор пока средство достижения счастья будет заключено в словах «все больше», результат будет приводить к разочарованию, конфликту. Счастье не есть воспоминание о покупке, это – состояние, рождающееся совместно с истиной.

– Все же роль наставника велика, – ещё раз повторил я очевидное. – нужно ведь научить, как освободить ум от случайного, ложного, указать правильный путь, метод?

– Позвольте, вы постоянно мыслите категориями методов и способов? Мышление всегда обусловлено; свободы мысли не существует. Вы можете думать все, что пожелаете, но ваши мысли всегда будут заключены в какие- то пределы и их не остановить ни практикой какого то ни было метода, ни каким либо усилием.

– А как же техники освобождения сознания?

– Сознание свободно лишь тогда, когда оно не попало в сети мысли, сплетенные его собственной активностью. Когда сознание действительно не скованно, возникает его истинная форма – любовь. А так оно заключено в темницу, построенную им самим, из собственных желаний и усилий; любое его движение ограниченно пределами этой темницы, однако оно об этом не подозревает, и вот, страдая и сопротивляясь, оно молит о каком-то внешнем освободителе. Разве не так?

– Вы имеете ввиду освобождение свыше, авторитет религиозных идей?

– Не важно каких. Идея и вера обращают одного человека против другого точно так же, как и меч. Именно идея и вера есть антитеза любви. Откуда эта приверженность личностям или идеям? Захватить инициативу – вот к чему стремится каждый индивид, каждая группа, каждая идеология. Раньше мы были в плену авторитета жреца, теперь эксперта, специалиста, или чего-то идеального. А идеальное всего лишь прекрасный, вполне респектабельный побег от реального. Идеальное – то, что должно быть, – ничем не помогает в восприятии того, что есть: напротив, оно препятствует этому пониманию. Когда…

Завершить мысль не дали. К нам подошёл долговязый парень и наклонившись к девушке что-то сказал ей.

– Прости, Джидду, – тут же перебила она старика, – невыносимая духота! Мы с Ральфом сходим к морю, немного поплаваем, а ты скучать не будешь – твой новый друг похоже готов слушать тебя бесконечно, в отличии от меня.

Старику ее затея не понравилась

– Господин Робинсон должен подъехать с минуты на минуту, а вас не будет, – забеспокоился он. – Ты вполне осведомлена, как ему претят ожидания.

– Ну, Джи-и-идду, миленький, только на полчасика, – не отступала девушка, как ребёнок, капризно поджимая губы, – иначе я погибну от жары! Ведь ты этого не хочешь?

– А… знаешь же, что не хочу. Идите. Умеешь уговаривать. Но прошу, полчаса, не более, – покорился старик. – Элен – племянница старого друга из Бостона, – обратился он ко мне проводив взглядом молодую пару, – тоже без ума от Индии. Медитации, тантра и чудесные сиддхи, заповеданные тайны духовных учений – эти неодолимые чары Южной Азии. В голове – справочник по божествам индуистского пантеона. Видели бы её комнату – не отличить от лавки сувениров в Бомбее.

– Вы сами, похоже, не слишком религиозны? – заметил я.

– Возможно. Хотя, уж лучше в меру любить прекрасные иллюзии, чем не к добру уготованный револьвер в кармане… а вот смотрите, что к доброму, наконец и долгожданная делегация джайнов прибыла из Удайпура. Не близкая путь-дорога от пустыни Тар до Малабарского берега. Вы не бывали в Раджастане?

– Не доводилось.

– Тогда советую романтикам: светлый город Удайпур в сердце пламенеющих песков, рядом в Ришабхдео храм Кесарияджи – замечательные места!

Я взглянул на идущую от ворот ашрама по направлению к главному корпусу группу одетых в белое монахов. Метёлки, марлевые повязки на лицах, осторожная, летящая над землёй походка – такими адептов Джины Махавиры мне и рисовало воображение после прочитанных книг.

– А мы через час отбываем в священный город Вриндаван. Легендарная родина Кришны. Говорят европейцев там сейчас больше, чем индийцев, – с лёгкой иронией продолжил разговор старик. – Элен и Ральф решили, что лучшего места для свадьбы не найти. Разумеется, без скандала с родителями не обошлось, но они настояли на своём. А вы, молодой человек, женаты?

– Нет. Но собираюсь, кажется…

Уверенности в ответе не прозвучало и откуда ей было взяться. Мои колебания не остались не замеченными. Старик внезапно оживился, его поблекшие под немилосердным солнцем глаза опять заблестели.

– Сомневаетесь? И не напрасно! – он энергично повернулся ко мне и немного придвинулся. – Вы тоже рассматриваете брак как основу для образования семьи? Разве семья не есть организация, стоящая в оппозиции обществу? Разве она не является центром, из которого исходит всякая активность, разве это не исключительная форма отношений, преобладающая над всеми остальными формами? Разве это не самоограниченная деятельность, порождающая разделение, обособление на разных уровнях и разной степени. Функция семьи как системы состоит в противопоставлении себя всему остальному: каждая семья состоит в оппозиции другим семьям, группам. А разве не семья с ее собственностью – одна из причин возникновения войн?

– К чему так ставить вопрос. Для меня семья и сицилийская мафия не одно и тоже.

– Нет, с вашего разрешения, я объясню. Смотрите, – старик сложил пальцы так, если бы держал волейбольный мяч, – семья в том виде, в каком мы ее видим сейчас, представляет собой замкнутый, изолированный от общества союз, порождающий все виды антисоциальной деятельности. Но она же в противовес ненадежности общества, является стабилизирующим центром, и современная социальная структура нигде в мире не может существовать без этой стабильности. Стремление к стабильности не объясняется лишь экономическими причинами, оно глубже и сложнее. Если человек разрушит семью, он сможет обрести другие формы надежности, нашедшие выражение в коллективе, вере и так далее, но все это, в свою очередь, породит свои проблемы. Следует понять суть стремления к внутренней психологической замкнутости, а не просто подменять ее одну разновидность другой.

– Не понимаю, значит…

– Значит, проблема не в семье, но в желании защитить себя. Разве это стремление, в любых его проявлениях, не ограничивает? Дух ограничения проявляет себя в виде семьи, собственности, государства, религии и прочего. И разве это стремление к внутренней защищенности не порождает ее внешние формы, которые всегда играют роль ограничения? Само желание жить в безопасности эту безопасность разрушает. Ограничения, разделения неизбежно несут с собой распад; его симптомы – национализм, классовый антагонизм и война. Семья, как средство внутренней защищенности, есть источник беспорядка и социальных катастроф.

Мой новый знакомый посмотрел на меня, вероятно оценивая, насколько я заинтересованный слушатель и стоит ли продолжать дальше:

– Поверьте, дело обстоит именно так. Мы обретаем внешнюю защищенность только тогда, когда не ищем защищенности внутренней. Не удивляйтесь, до тех пор пока я буду использовать вас или кого-нибудь другого для обретения своей внутренней психологической защищенности, я должен быть обособлен; самым главным становится я, моя семья, моя собственность. До тех пор пока семья будет средством самозащиты, будут возникать конфликты и люди будут страдать.

– «И враги человеку домашние его», – пришло мне на ум.

– Прекрасно сказано! Использовать другого, чтобы удовлетворить свои желания и обезопасить себя, – не значит любить. В любви не возникает желания обезопасить себя; любовь – состояние уязвимости, единственное, при котором невозможна отчужденность, вражда и ненависть. На основе такой любви может быть образована семья, которая не будет замкнута на себе и обособлена от всего остального.

Собеседник замолчал, откинулся на спинку скамейки и по прикрытым векам и мечтательной полуулыбке стало ясно – разговор окончен.

Я поднялся и пошел к выходу из ашрама и почти уже миновал старинные, кованые ворота, когда к ним стремительно подкатил видавший виды «Мустанг» неопределенного цвета. От резкого торможения он уткнулся носом в землю, облако бурой пыли наконец-то настигло и злорадно накрыло его, дверца открылась и из машины выпорхнула Элен.

– Эй, едем! – радостно крикнула она, из-за ограды помахав рукой старику.

За ней вышел Ральф и, очевидно, господин Робинсон, грузный, краснолицый человек. Он обливался потом, с раздражением вытирая его со лба и шеи платком. Когда они поравнялись со мной, я спросил у девушки:

– Извини, Элен. Тот, кого вы называете Джидду – кто он?

– Как, ты не знаешь!? Это же Кришнамурти! Разве ты не читал его книг? – брови ее удивленно взлетели, она молитвенно соединила ладони и, устремив ввысь укоризненный взгляд, покачала головой. – Нет, о небо, он не знает!

Серьезности ей хватило не надолго, она тут же звонко рассмеялась: «О Маугли то хоть слыхал?» – и побежала догонять своих спутников.

– Зато я читал Кама сутру и знаю, как «ночью достигается цель бытия»! – запоздало и невпопад выпалил я следом.

– Дурак! – не оборачиваясь парировала Элен.

Девичья насмешливая стрела не достала меня, а тропинка уже вела к морю.

Глава четвёртая

ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА

Аравийское море шумело и плескалось в десяти минутах ходьбы от ашрама.

С какой вестью спешат ко мне его волны?

О чем поют его белые птицы?

Зачем в глубинах теряются смыслы?

Зачем воленье его сокрыто?

И серебра зачем трепетанье?

И водных брызг кому бриллианты?

Я разулся и пошёл босиком вдоль кромки воды. Горячий песок обжигал ноги. У старенькой лодки с грязным, дырявым парусом вяло переругивались рыбаки. Летели облака, летели чайки и мысли мои летели гонимые полдневным бризом.

Идиллия закончилась внезапно. В один миг, объятые враждебной серостью, поблекли краски вокруг. Зло, по змеиному зашипел прибой и вода стала быстро отступать от берега. Резкий порыв ветра, едва не сбив с ног, с пренебрежением швырнул в лицо соленую пену. Испуганно закричали и побежали прочь от моря рыбаки, потому как ожесточённо вздыбясь, с нарастающим жутким гулом катилась на город достающая до небес волна.

Не понимаю, каким образом, но ноги сами вынесли меня на прибрежный откос, и я влетел в первый же попавшийся на пути домик. Захлопнулась дверь, душа обреченно застыла, ожидая рокового удара. Но ничего не происходило. Рев страшной волны исчез. Было тихо, только пение птиц, стрекотание кузнечиков и где-то сзади нежный звук флейты, играющей необычную мелодию.

Я медленно обернулся и увидел – сияющий лазурью небосвод, беззаботно застывшие в вышине чуть розовые облака. У самого горизонта, в зыбком мареве сухого, знойного воздуха плыли громадины лилово-синих гор и волнующая, как праздничный наряд красавицы, вся в цветущих абрикосовых садах, холмистая долина простиралась неоглядным зеленым океаном. Каменистая дорога бежала меж холмов по бурой, точно обожженной пламенем печи гончара земле, исчезая в густых зарослях манго и баньяна.

Неподалёку, под кроной «золотого дерева», склонив голову к правому плечу, сидел молодой флейтист. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, весело выводили на его тёмной коже световые узоры и чуть только легкий ветерок касался ветвей, прерывая покой их причудливых арабесок, пятна света, подобно застоявшимся в долгом ожидании танцорам, срывались в озорную круговерть неистовых плясок.

Деревенское стадо послушно стояло возле играющего пастушка. Зебу преданно смотрели на него большими, проникновенными глазами, очарованно вслушивались в голос флейты, покачивая в такт ей головами, позабыв о надоедливых мухах, траве…

Природа дышала благословенными ароматами весны, невинностью утра и таким пленительным умиротворением, что сладкая нега вдруг непреклонно и всецело сковала мое существо. Не хотелось двигаться, думать, казалось, нет большей услады, чем вот так просто стоять, вбирать в себя запахи цветов, прислушиваться к щебетаниям птиц, тихому говору колосков и, растворяясь в завораживающей красоте, бесконечно внимать волшебной флейте.

С трудом преодолев счастливое оцепенение я подошел к пастуху. Тот на мгновение прервал игру.

– Не спрашивай ни о чем, – глядя на вершины гор, предупредил он мой вопрос. – Зрящие истину пришли к выводу, что несуществующее преходяще, а существующее неизменно. Твоя дорога свободна. Возвращайся домой и помни – тот, кто видит Меня повсюду и видит всё во Мне, никогда не утратит Меня и не будет потерян для Меня.

Его руки с длинными пальцами музыканта поднесли флейту к губам и она вновь зазвучала.

Мне только и оставалось, как вернуться назад к маленькой хижине с оранжевыми стенами и крышей из пальмовых листьев. Влево от нее тянулась длинная череда таких же домов, утопающих в изумрудных акварелях тропической зелени. На деревенской улице, почти пустынной и скучной, еще инертной, не вполне освободившейся от томной утренней лени, вздымая пыль носились, как джины, невесть откуда возникающие вихри и лишь в самом дальнем конце ее дети бегали наперегонки с поросенком; женщина в голубом шла с корзиной на голове да две старухи, сидя скрестив ноги прямо на земле у стены дома, молчаливо глядели ей, как проходящей жизни, вслед.

Открыв дверь, я шагнул за порог в темноту.

Дальше память не сохранила ничего, кроме привидевшейся мне тонкой, радужной паутинки, настойчиво и упорно тянущей в никуда, пахнущей то ли корицей, а может кардамоном, и также шумной ватаги небесных танцовщиц апсар, нежданно явившихся из пустоты и подхвативших меня, увлекая ввысь, в умопомрачительное пиршество красок своего колдовского хоровода. Сколько лет минуло, но до сих пор отчётливо слышу их гортанные голоса, пение и веселый смех, вижу разлёты пышных, чёрных волос, блеск жемчугов, драгоценных камней, мерцание чудных очей и ниспадающих с плеч полупрозрачных нарядов. Помню упоительно-тревожащие, осторожные прикосновение к моему лицу и плечам одной их них – божественной девы неземной красоты и её призывающий возглас: «Оставь сомнения и следуй за мной!»

Я не успел протянуть ей руку. Вслед за противным звуком лопнувшей струны свет, до боли жгучий и резкий, обрушил вращение тьмы и ударил в глаза.

PAUSE

Профессор без объяснений прервал рассказ. Задумался. Между тем поезд стал замедлять ход и остановился в ночи на одном из бесчисленных российских полустанков. Наш вагон оказался напротив освещенного парой тусклых фонарей низкого, доживающего свой век вокзальчика прятавшегося от осеннего ненастья под кровлей из некогда красной черепицы. Осыпающаяся кое-где по углам штукатурка, извечный скрип вдрызг раздолбанных дубовых дверей. Седой, погружённый в своё прошлое старик, без всякого интереса из-под каменных ресниц смотрел он на нас жёлтыми глазами зала ожидания.

Зачем, скорый поезд, ты остановился здесь?

За слегка приоткрытым мною окном купе хозяйничал хлесткий осенний дождь успокаивая на перроне ветреную кутерьму опавших листьев. Капли барабанили по стеклу, змеились прозрачными струями стекая вниз. Я с наслаждением вдохнул в себя вместе с брызгами летучей влаги свежую прохладность воздуха, запахи N-ского городка и сырых полей.

– Погодка… в такую хороший хозяин собаку из дома не выгонит, – заметил мой визави. – Вот он, настоящий октябрьский декаданс, амальгама золотой поры увядания и этой старенькой архитектуры, но нам ли грустить?

Николай Иванович разлил по стаканам остатки французского вина:

– Хвала тебе, терпкое «Шато Лафит», что согреваешь в непогоду, за напоминание о далёкой Франции, о обласканных солнцем красных виноградниках Арля и Бордо! Merci beaucoup! – он приподнял стакан любуясь игрой гранатовых оттенков цвета. – Вам слышны нотки фиалки и миндаля? Кстати, о вине. Меня научил правильно радоваться ему давний приятель Гога Брегвадзе, широкой души человек, а какой тамада, вах! Непревзойдённые, восхитительные тосты говорил он на дружеских застольях в «Цисквили»! Поэмы…

– Так, может, и вы чего произнесёте, Николай Иванович?

Я потянулся за своей порцией.

– Тост? Пожалуй, произнесу, – он слегка привстал, поправил очки, за серо-дымчатыми линзами которых мне никак не удавалось разгадать выражение его глаз:

– Полагаете, Саша, судьба ни с того, ни с сего, неведомо зачем или, попросту говоря, случайно свела нас в последний день октября? Если нет, то кто ведает сокровенные пути её? Кто минует её, если он уже здесь? Кто не запрашивает о ней, потому как знает – он и она одно? Так давайте дружно поднимем бокалы и выпьем за наш прекрасный и непостижимый мир, в котором ничего не начинается и ничего не заканчивается, где многое проходит, так и не начавшись, и где смерть придает прелесть застолью…

На первом же глотке я поперхнулся и неловко закашлялся. Профессор участливо похлопал меня по спине.

– Всё в порядке, генацвале? – спросил он с приятным кавказским акцентом. – Э, погоди, уважаемый – я еще не закончил…

Гудок тепловоза не дал ему договорить. Зябко кутаясь в мокрый плащ, полусонная дежурная по вокзалу на прощанье равнодушно махнула нам рукой. Состав вздрогнул, клацнул сцепками и тронулся в путь, оставляя позади навеявший воспоминания детства уголок провинциального захолустья. Размытые очертания обветшалого братства станционных стен, скованного холодной сыростью, мелькнули напоследок сюрреалистичным виденьем и растворились в темноте.

Я достал из кармана куртки пачку сигарет.

– Дайте-ка её мне! – Николай Иванович забрал пачку у меня из рук и с раздумчивой улыбкой несколько раз пересчитал сигареты. – Так, так… семь pitillos? Если до восхода солнца выкурю их вместо вас и ради вас, то, можете не сомневаться – вы навсегда забудете эту способную погубить прихоть. Договорились? Вот и славно! Но, однако, мы отвлеклись от главного и, если позволите, Саша, я продолжу.