Путая педаль газа и тормоза, Садовский завел свой болотоход, еще раз завернул в сельсовет, чтобы забрать команду поисковиков и с ветерком домчал до Пустыни, после чего завалился в палатку спать. Сквозь тяжелый сивушный сон ему почудилось, будто кто-то тихо коснулся его губами и произнес: «А когда наши тела и души переплетутся, а дыхание сольется – мы приобщимся к вечности и украдем у нее нескончаемо длящееся мгновение, которое навсегда останется во вселенной человеческих созвездий сверхновой вспышкой счастья и любви…»
Поцелуй был ангельски нежен, чист, почти целомудрен, отчего ему стали являться приятные видения и сверкающие, как копи царя Соломона миражи. Но тут возник диссонанс: чей-то голос, вопрошавший его с неба, которое он отчетливо видел сквозь брезент палатки все силился доискаться правды, только правды и ничего кроме правды, добиться от него окончательного ответа на вопрос: «Что вспомнишь ты, оглядываясь на прожитую жизнь? Свое боевое крещение? Первого убитого тобой горца? Последний бой? Награждение орденом Мужества? Дочь, которая уже сто лет тебе не звонила и еще столько же не позвонит?» И сам же отвечал, движением материализовавшегося указательного перста повторяя качание маятника: «Нет, не это вспомнишь ты, а своих женщин. Всех, кого любил когда-то…»
Он почувствовал острый укол боли, вспомнил, что она существует и встреча с ней неизбежна. И тут же перед ним возникло гневное лицо Иды с ее сакраментальным – где ты был? С этого настойчивого вопрошания обычно начинались все их домашние скандалы. И в виде своего аватара она продолжала преследовать его.
Садовский пропустил момент, когда Ида перестала быть царицей Тамарой – с годами в нее постепенно вселилась и основательно обосновалась какая-то тетя Хая, которая и стала главной в доме. В этом он чувствовал и свою вину. Ведь все произошло на его глазах, и он был так или иначе причастен к этому отнюдь не чудесному превращению. Но теперь это ничего не меняло в принципе, хотя поединок между ними не прекращался ни в реальности, ни в бреду, ни во сне, ни в бреду внутри сна.
А когда-то он мечтал окунуться в море любви, где на волнах, как маленький кораблик, качается ее улыбка…
– Кто тебя только что поцеловал? Кто она? – превращаясь в фурию, двухметроворостую мегеру, в атомный гриб грохотала она.
Дальше начиналась совершеннейшая ахинея, какая-то фрейдистская муть, которую не смогли бы растолковать и семьдесят создателей Септуагинты.
Садовский проснулся, словно от толчка поезда, тронувшегося в путь с разъезда без названия. И, прислушиваясь к своим ощущениям, к текущим по его жилам отравленным водам тяжело задумался над тем, что теперь и к чему все это – пустота и годы впереди, прошлое, которое уже ни к чему не приткнуть и такая же абсолютная никчемность настоящего. Пустыня в душе. Пустыня вокруг…
Что вообще может порадовать его в этой жизни – в ней было уже все.
Да, не так уж много их осталось, этих радостей. Во многой любови – многия печали. Экклезиаст этого не говорил, но наверняка сказал бы, додумав свою элегию до конца. Богатство? Денег должно быть ровно столько, чтобы о них не думать. Если их будет больше, то они завладеют всеми твоими мыслями и сожрут все твое время. Карьера? Пусть кроты роют землю носом. Выжигание по дереву, выпиливание лобзиком? Берегите лес – наше богатство. И нервы. Чревоугодие? Ложкой роем себе могилу. Алкоголизм? Тут есть над чем поразмышлять. Но если суммировать счастье винопития и хождение по мукам похмелья, то что в сухом остатке? Друг мой, так и до делирия допиться можно… Главное, выходя из запоя, вовремя вспомнить, что человек – это социальное животное. А Уголовный кодекс – это книга для всех, а не для узкого круга читателей. Есть еще мужская дружба. Однако если нет семьи, то имей хоть тысячу друзей – ты никчемен и убог. От мужской дружбы, даже самой крепкой дети не рождаются. Впрочем, как и от женской. Религия – королева иллюзий? Если долго жить верой она и все, что вмещает в себя Евангелие, Коран или Тора так или иначе становится реальностью и, возможно, преображает человека в лучшую сторону. Но не слишком ли поздно? Не надо себя обманывать – что-то не слишком святозарен он. И вряд ли проникнется святостью, даже если остаток своих дней проведет в посте и молитве. А можно стать атеистом и жить исключительно державнейшими заботами государства Российского. Верить в духовное возрождение и экономическое процветание родного Отечества. За счет каких ресурсов? За счет природных, каких же еще. Они нам компьютеры, смартфоны, автомобили и навигаторы, а мы им мед, меха, пеньку и воск. Когда кончится газ и иссякнет нефть… А можно стать гражданином мира. Всеобщее счастье? Да, многие тираны, деспоты и садисты мечтали об этом. Но что ни делай – всегда будут надменные красавицы и несчастные дурнушки, юноши, мечтающие о доблести, о подвигах, о славе и их поумневшие отцы, для которых единственным смыслом жизни стали деньги, всегда эгоизм молодости будет проходить мимо страданий старости и ничего нельзя поделать с одиночеством. Это – удел каждого. Поэтому в реальности достижимо только всеобщее несчастье, что обычно и бывает, когда кто-то пытается осчастливить всех и сразу…
Может, заняться военной наукой? Написать диссертацию: «Мат как средство управления подразделением в бою». А что? Тема вечно актуальная. Война и мат неразделимы, как змей и жало, Инь и Ян.
Рогатки и препоны цензуры, мать его…
Что же остается? Хоккей «Канада – Россия». Страна кленовых листьев против страны березовых веников. Или ситца. И то наши могут продуть. Поэтому удовольствие сомнительное, если что…
Вот и получается, что когда иссякнут все иллюзии – относительно себя, мира и себя в этом мире человеку нечего будет противопоставить судьбе перед лицом неизбежной смерти, кроме своего достоинства…
Было без четверти одиннадцать. Стараясь никого не разбудить, Садовский выбрался из палатки на свежий воздух. Сгущалась тьма, истаивали звуки. И только размытые очертания холма да журчание бормочущей спросонья речушки напоминали ему о том, что он по-прежнему в урочище и дело его, за которым он сюда приехал не сделано. И вряд ли будет. Где-то здесь, быть может, в двух шагах от него видела свои сторожкие, убегающие сны (и чем черт не шутит – его во сне) доверившаяся ему женщина, имени которой он так и не узнал. Не узнанными остались и черты ее лица, скрытого толщей непроницаемого мрака, и голос, слившийся с шепотом ночи. Неразгаданность этой тайны – пожалуй, единственное, что его здесь удерживало. Да и перед ребятами неудобно, хоть он им и никто. Сочтут дезертиром.
Вдруг в поле его зрения попал знакомый контур – что-то крестообразное, высящееся на пригорке, с полукруглым предметом над ним, похожим на черный нимб.
– Нет, мы так не договаривались, – вслух сказал Садовский и направился к бивуаку Полковника.
Там было тихо. Только в «буханке» горел свет и беззвучно мелькали чьи-то фигуры. Испытывая прилив дикой, рвущейся наружу, неукротимой энергии, он выворотил крест, установленный на могиле эсэсовского офицера, и пнул каску. Она сделала по земле круг и вернулась обратно. Садовский пнул ее еще раз.
– Сгинь, фашистская нечисть…
Подпрыгивая и кувыркаясь, словно живая, каска исчезла в темноте.
– Я ухожу! Немедленно! – донесся до него встревоженный, чуть сдавленный от волнения, на грани истерики женский голос. Светлана?
Вслед за этим хлопнула дверь «буханки» и он увидел метнувшуюся к лесной чаще тень. За ней неторопливо последовала другая. На минуту-другую он потерял ее из виду, но потом она появилась чуть поодаль – с горбом на спине и каким-то цилиндром, похожим на трубу. Садовский понял, что это тренер, он же Инженер, экипированный по-походному. И пошел за ним.
Светлана, если это была она, рванула напрямик, через кусты и бурелом. Ее не было видно, но было хорошо, очень хорошо слышно – ее выдавал треск валежника. Тренер крался за ней, ступая мягко и почти неслышно, как барс. Ведомый охотничьим инстинктом, он срезал углы, ловко обходил препятствия и неумолимо приближался к своей добыче.
Подойдя к беглянке на пару метров, он сбросил с себя рюкзак, достал из тубуса биту и, взяв ее, как двуручный меч, сделал короткий замах.
– Ой… мамочки… – пролепетала Светлана (теперь уже не оставалось никаких сомнений, что это она) и беспомощно прикрылась руками. Но Садовский успел перехватить биту и отшвырнуть ее в сторону.
– А, это ты, – почти по-приятельски произнес тренер и нанес один из своих коварных, скрытных, зубодробительных ударов. Садовского опрокинуло навзничь, как от мощной взрывной волны. Он даже не успел понять, что произошло – лишь почувствовал, как на него навалилась какая-то неподъемная тяжесть и хрустнуло что-то в груди.
– Обратного отсчета не будет, – прохрипел тренер и нанес еще один сокрушительный удар – на этот раз амплитудный. Несколько секунд Садовский находился в отключке, а когда пришел в себя увидел странную картину – тренер лежит рядом с ним без сознания, а над ним с битой наперевес стоит Алена.
– Участнице боев без правил – любовь без границ! – выдавил из себя Садовский. Кажется, этот мордоворот сломал ему челюсть.
– Можешь не благодарить. Поле боя осталось за тобой… – буднично произнесла Алена и помогла ему подняться.
– Что, прямо по башке? – удивился он, глядя на распростертое тело Инженера.
– Я не специально. Так получилось. Просто вернула долг. Не люблю быть кому-то должна…
– Долг? Прости, я что-то плохо соображаю…
– Не будем вдаваться. Старая история…
Перед глазами Садовского всплыл поразивший его недавно эпизод – спарринг Алены с тренером. Судя по тому, с какой беспощадностью она молотила его своими хрупкими руками и ногами, как отчаянно кидалась в атаку на заведомо более сильного противника инстинкт самосохранения был снят у нее с тормозов. А может быть и вовсе отсутствовал. Это не было похоже на тренировку. Это была настоящая рубка – жестокая и бескомпромиссная…
Что за этим скрывалось можно было только догадываться. Но точно не рутина тренировочного процесса и не инфантильное желание ученика превзойти своего учителя. Что-то другое, гораздо более серьезное.
– Объясните мне, что тут происходит, – потребовал Садовский, с интересом наблюдая за сонмом звездочек, вращающихся у него перед газами. Он слишком резко поднялся.
– Они хотели… То есть не хотели… – попыталась заговорить Светлана и заплакала так обреченно, словно иссякли ее последние силы.
– Короче, вчера мы обнаружили один из схронов, обозначенных в письме штурмбаннфюрера Краузе, – сказала Алена. – И в нем – серебряный оклад с древней иконы.
– С той самой… которая пропала… во время войны, – всхлипывая и шмыгая носом, сказал Светлана. – Чудотворный о-образ… Старорусской Божией Матери…
Попискивая, как мышка-норушка, она тоненько заплакала. А когда немного успокоилась – доходчиво, вполне профессионально, будто повторяя заученный текст, объяснила, что утерянная икона представляет собой необыкновенную ценность. Она датируется началом XIII века и сочетает в себе особенности Тихвинской и Грузинской Богородицы.
Пока она все это рассказывала Садовский обнаружил в рюкзаке Инженера подлинник неотправленного письма Краузе, перевод и обгоревшую икону с изображением головы младенца Иисуса.
Алена осветила ее фонариком.
– Боже, а это у вас откуда!? – всплеснул руками Светлана. – Это же она! Или нет?
– Кто она? – терпеливо поинтересовался Садовский.
– Та самая икона. Посмотрите – взор младенца обращён влево и вверх, туда, где должна находиться Пречистая Дева. Вот если бы знать еще расположение его правой ступни… Тогда бы я сказала с полной уверенностью… Откуда она у него? И почему так обгорела?
– Украл. У блаженного Алексия.
– А где…
– Это надо у самого старика спросить, – предвосхищая ее вопрос, сказал Садовский. – Меня волнует другое – что делать с этим?
Обездвиженный Инженер лежал все в той же позе, распластавшись на земле. Лицо его было нахмурено, словно он был чем-то крайне недоволен или раздражен. Алена направила луч фонарика на его голову.
– Башка у него крепкая. В худшем случае сотрясение, – констатировала она. – Ничего, оклемается. Давайте думать, что делать нам… Оставаться здесь нельзя…
– Для начала предлагаю пройти к моему авто, – галантно предложил Садовский.
– Неплохая идея. Надо только вещички собрать. И тихо сняться с места, – сказала Алена.
– А если этот поднимет тревогу? – опасливо спросила Светлана.
Теперь все они называли Инженера не иначе как «этот».
– Не поднимет, – с уверенностью сказала Алена. – Судя по содержимому его рюкзака он сам хотел смыться…
– Почему они хотели от тебя избавится? – спросил Садовский.
– Мы нашли только первый схрон, указанный в письме, – почувствовав себя в безопасности и окончательно успокоившись, объяснила Светлана. – Остальные разбросаны по деревням, в опорных пунктах «Мертвой головы». А само письмо было адресовано командиру этой дивизии Теодору Эйке…
– Получается, он тоже в доле… Дальше?
– Так вот, я настаивала на том, что все найденные ценности необходимо передать государству. А потом, соответственно, церкви… Ведь это культовые вещи. Да и стоят они, судя по всему, немало – иконы и церковная утварь украшались серебром, золотом и драгоценными камнями. Главный и этот были против. Все были против. Мы поспорили. Я сказала, что все равно добьюсь своего – у меня есть копия письма со схемой расположения схронов… Ну а что случилось потом вы знаете…
– Да… – потирая челюсть, которая вроде бы сохранила свою целостность многозначительно произнес Садовский.
– Так, мы теряем время, – напомнила Алена.
– А куда мы теперь?
Светлана опять выглядела растерянной и обеспокоенной.
– К бабе Любе, куда же еще…
– К какой бабе?
– Не к бабе, а к бабушке. Очень хорошей бабушке. Я у нее живу, – сказал Садовский. – Сегодня как-нибудь перекантуемся – вы на кровати, я в машине, а завтра решим как дальше быть.
Других предложений не было. Сложив палатку и забрав вещи, они спустились с холма, погрузились в джип и уехали в Кузьминки. Баба Люба уже спала. Садовский проводил Светлану и Алену в свою комнатушку и вышел во двор.
Ночь, будто образ в старинном окладе отливала лунным серебром. Какая-то птица в кроне дерева старательно и самозабвенно выводила свои рулады. Имена пернатых. Он не знал их, хотя и мог подражать их голосам. Разведчик должен уметь и это…
Скрипнуло крыльцо.
Алена.
– Не спится? – спросил он.
– Слишком узкая кровать.
– Можно поставить палатку.
– Не надо.
– Я теперь твой должник. Что бы ты хотела получить от меня в подарок? В знак бесконечной благодарности…
– Чтобы ты включил, наконец, мозги…
Ее лицо было словно заперто на ключ. На его же несколько помятой физиономии отобразилась напряженная работы мысли.
– На том же месте в тот же час? – наконец, спросил он.
– Ну это как получится, – усмехнулась Алена.
– А я сегодня без букета. Пусть не зачтется мне ошибка эта…
Он нырнул в темноту и через минуту явился перед ней с подобием какого-то веника.
– Что это?
– Это охапка полевых цветов. Ведь полевые цветы измеряются охапками. Охапка – это единица их измерения…
– Она, эта твоя охапка вся в пыли. Ты собирал ее на обочине дороги?
– Нет, в бескрайних полях и лугах. На дорожках Млечного пути. А пыльной эта метелка выглядят потому, что мельчайшие споры хвойных или тайнобрачных лишены хлорофилла …
– Ты ботаник?
– Я бы так не сказал. Предпочитаю химию. И физику. Особенно в отношениях мужчины и женщины…
– Тогда чего мы ждем?
«Мы одни в этом мире. Этот мир – один на двоих. И он принадлежит только нам с тобой. Кажется, пошел дождь. Я тебя люблю. Сильный. Я сильно тебя люблю. Прошла влюбленность. И грянула любовь. Не надо. Скоро рассвет. Чтобы не спугнуть. Так ты совсем меня не помнишь? Я пытался наложить твою жизнь на свою, но у меня ничего не получилось. Мне никак не удавалось совместить фокус. Итак, еще раз… Где и когда мы встречались? Только не надо обижаться: последствия контузии и тяжелого ранения… Принимается. Это было на юге. На юге? При упоминании об этом отрезке службы меня бросает в дрожь. Только на курорте понимаешь, почему можно осатанеть от рая. Не перебивай, пожалуйста. Хорошо, не буду. Я тогда смотрела на тебя глазами влюбленной по уши школьницы. Ты был моим идеалом. Символом мужественности. И выгодно отличался от того типа хамовато-благородного супермена, который штампуется, как под копирку воздушно-десантными войсками. Разведка, как я понимаю, дело тонкое. Поэтому попав в разведбат ты оказался на своем месте. Ты мне льстишь. Ничуть. Нет, я серьезно. Я была очень разборчива. Понравиться мне было непросто. Такой рафинированной девочке, воспитанной в художке и на уроках фортепьяно, со школьной скамьи утомленной вниманием мужчин. А заставить полюбить практически невозможно. Старая сказка. «Аленький цветочек» называется. Все дело в том, что красавицы, как правило, достаются чудовищам. Любовь зла. Устав от собственного совершенства, они почему-то западают на уродов. А теперь что касается моего эстетического воспитания. Это если без экстатических восторгов. Был я как-то в Питере. Ухмылка Моны Лизы не произвела на меня впечатления. Черный квадрат Малевича тоже, поскольку десантник чаще имеет дело с более простыми, приземленными вещами – красными кирпичами, досками или гипсовыми плитами. Поэтому как на субъекте искусства я поставил на себе крест. А меня всегда волновал вопрос: зачем творит художник? Ведь если разобраться его усилия сводятся к тому, чтобы удержать красоту. Красоту во всех ее проявлениях. Но это ведь невозможно. Невозможно избежать разрушения, всеобъемлющего тлена. С другой стороны, всякий тлен – это подготовка к возрождению красоты, условие, без которого красота невозможна во времени. Красота во времени тленна, а без времени – мертва… Но речь ведь не об этом. Со мной произошла другая история. Ты стал самым большим моим разочарованием. С тобой была очень эффектная девушка. Немного экзотической наружности. Шахерезада… Это была моя будущая жена. Теперь уже бывшая. Не зашехерезадилось как-то у нас… Хотя есть уже взрослая дочь. В комплекте с мужем. И пара внуков… Так ты меня помнишь? Хоть убей. Клянусь. Конечно, помню… Врун несчастный! Это точно. Вранье не приносит мне счастья. Как и мои комплименты женщинам… Потому что это тоже разновидность вранья. И вообще. Счастье глупит, несчастье клонит к раздумьям. Но была ничем не объяснимая уверенность, что я знаю тебя давно – чуть ли не с археозоя. Спасибо за комплимент. Я думала столько не живут… Нет, не в этом смысле. Понимаю, комплимент комплименту рознь. Хочешь сказать «голубушка моя», а получается «голубятня вы наша»… Не обижайся. Наверное, мы вечно влюбленные, которые никак не могут встретиться. Такое бывает. Получается, мы не виделись… Сколько же мы не виделись? За это время и ты, и я успели прожить одну, а может даже и не одну жизнь, создать семью, вырастить детей. Значит, расставание пошло нам на пользу? Как сказать. Время было упущено. Его теперь не вернешь. Тогда давай попробуем отмотать. Первая наша встреча – это понятно. Ты мог не заметить. А вторая? Кажется, что-то было. Но я сейчас уже не помню, то ли у тебя со мной, как говорил товарищ Жуков, ничего не вышло, то ли у меня с тобой ничего не получилось… Ты была легкой, как лебяжий пух. Это не доказательство. Как снежинка. И такой же фригидной? Нет. Я приподнял и завернул в махровое полотенце ничтожные дроби твоего веса и подумал, что совращаю малолетнюю. А потом мои руки ласкали твое тело. И твое тело ласкало мои руки. Ты была мягка в тех местах и ситуациях, где положено женщине, я тверд и последователен там, где это необходимо мужчине. А сейчас? И сейчас. Вижу, ты не бросаешь слов на ветер… Ты был у меня первым. Значит, это случилось с нами, когда я работал в налоговой полиции. Проверял свечные заводики в Самаре… Не знаю, как меня угораздило. Ничто не предвещало. Как сказал один радиоведущий, женщина способна различить до трехсот оттенков красной губной помады, но может не заметить разницу между проходимцем и мужчиной своей мечты, приняв одного за другого. Любовь настигла, как пуля на излете. И сразу наповал. Любовь – шальная пуля, да… Что же было дальше? Я встретила его. Где-то подцепила, наверное. И кто это был? Один подлец и негодяй. Отец моего ребенка. В общем, все как у всех: родила, вышла замуж, закончила школу… Потрогай мой лоб. Бровей там нет? Нет, наоборот, конечно – закончила школу, вышла замуж, родила… А потом еще два института с красным дипломом… Ты меня слушаешь? Два инсульта с красивым дуплом? Да ты спишь, мерзавец! Ничуть! Ты, конечно, намертво забыл, что мне тогда сказал? На нашем первом свидании. И, как оказалось, последнем. Честно говоря, нет. Какую-нибудь глупость? Ты сказал: «Прогуляемся? И я открою вам тайну своего инкогнито…» А потом добавил: «Вы мне нравитесь. И я хотел бы пригласить вас к себе в гости. Интим и конфиденциальность гарантирую…» Вот наглец! А мне вдруг стало интересно… Чем все это закончится. Ты совсем не помнишь, о чем мы с тобой говорили? Совсем. Совсем-совсем? Совсем-совсем-совсем… Значит, я не произвела на тебя впечатления… Произвела. Я тогда подумал: уж коль привалит в жизни счастье – не пропердоль его вконец. Еще мне понравились твои духи. Я пользовалась тогда мужскими. У запаха нет пола, а у пола есть. Куда же ты пропал? Срочная командировка. С того момента вся моя жизнь пошла вкривь и вкось. Попрыгунья со шестом мимо планки пролетела. Инженер? Да. Я провела собственное расследование. Все сошлось. И когда узнала, что он набирает желающих в школу универсального боя решение пришло само собой. Я хотела, чтобы он научил меня всему, что умеет сам. И разобралась бы с ним на ринге. Никакого криминала. Чистый спорт. А в спорте случается всякое. Он ведь не знал, что тренирует собственную смерть… Но теперь я понимаю, что вряд ли решилась бы на это. Не знаю… Хватит с него и биты. Да, теперь ты можешь ответить тому, кто посягнет. Кто покусится. Второго шанса ты не дашь никому. Все эти парящие высоко в небе орлы уковыляют от тебя на костылях с переломанными крыльями. Опять подлизываешься? Опять. А третья? Неужели в ту ночь ты ничего не почувствовал? Всякий раз, близко знакомясь с новой женщиной, знакомишься с новым самим собой. Тогда у меня возникло ощущение – мимолетное, изменчивое – что с этим самим собой я уже где-то встречался и быть может даже был когда-то знаком. А значит, я все-таки узнал тебя. Слова, слова… Ты тумановед. Может быть. Живу не по рацио и не на инстинктах. А на интуициях, предчувствиях и кажимостях. И что ты обо всем этом думаешь? Мы не играем в любовь? Нет, не играем. Мы ее творим. А не окунуться ли нам в утонченный и прекрасный мир чувственных наслаждений? Я как тучка набегу, как солнышко выгляну и как снег растаю. Попытаешься овладеть мною приступом? Я не терплю насилия. Хотя и регулярно его применяю. Я отвлекаю тебя? Нисколько. Ты поглощаешь все мое внимание. Кстати, внешне ты сильно изменился. Бравый десантник, елки-моталки. Ты только посмотри на себя: грузен, мешковат, одутловат. Я не то и не это. Одна из дефиниций бога. Шучу. Шутник. От былой армейской выправки не осталось и следа. Внешне ты производишь впечатление удобной боксерской груши. Дутыш какой-то. Зато сохранил размах плеч! А я? Я сильно изменилась? Кажется, я тебе сначала не понравилась. Здесь, в Пустыне. Ты не понравилась мне еще в ресторане. Чересчур идеальна. Как будто прошла через все кабинеты всех пластических хирургов обеих столиц. Да уж. Наши женщины готовы так же самоотверженно, как на абмбразуру, ложиться под нож и приносить на алтарь красоты все новые и новые жертвы… А ты не прибегала? Никогда. И не прибегну. Принимать свой возраст нужно с достоинством… Меня всегда умиляли леди, которые все свое время тратят на фитнес. Они почему-то озабочены только своей внешностью. По этажам. Но никто не задумывается, что будет потом… А что будет потом? Когда лицо твое превратится в сморщенное яблоко, а зад в целлюлитный персик – вспомнишь ты о душе… Знакомая картина. Утратив девичью красу, она грызет тирамиссу… О боже, о чем мы говорим в три часа ночи! Или сколько сейчас? Но ты не досказал. Потом ведь все изменилось, не так ли? Это я о себе. Ты взглянул на меня другими глазами… Так? Кстати, тебе понравился фасон моего купальника? Ты занималась художественной гимнастикой? Немножко. Любишь купаться голышом? Просто забыла свой дома. А в гардеробе случайно завалялась алая лента… Да, видел я там какую-то одалиску. По ее груди, талии и бедрам красной нитью проходила мысль о бикини. А я видела какого-то фавна в кустах… Может, показалось? Мне простительно. Условный рефлекс. Как у собаки Павлова? Какой тебе Павлов собака? Это великий физиолог. Когда мужчина смотрит на красивую полуобнаженную женщину наступает смерть его мозга. Это медицинский факт. Твой мозг до сих пор мертв? Да. А сердце? А сердце остановилось еще до встречи с тобой. Что, перестало биться? Перестало. А теперь? Теперь все органы в норме. Как у космонавта. Все, говоришь? Это мы сейчас проверим… Как ты хочешь? Начни с него – закончи мной… О, да ты романтик! С ударением на последнем слоге. Я бы даже сказал романтикэ! Ударение на последнем э. И все-таки ты – прежний. Тот, кого я полюбила. Однажды. Дура. Потом, правда, разлюбила. Значит, не совсем еще дура. И снова полюбила, но так и не долюбила… Говорят, что время лечит. Но оно лишь заживляет раны. Лечит только любовь. Тогда вперед, навстречу счастью аллюром в три креста! Хочу бездумно размножаться и копии свои плодить! И в вечность вечно разряжаться, себя в потомках находить… Да ты поэт! Да, я поэт! Местами да, местами нет… И пусть грядет новый день! Пусть… Терзай меня, аспид! Что ты со мной делаешь… Как хорошо… Хочу навсегда запомнить это мгновение…
Что это было? Парадиз?
Чувствую себя изгнанным.
Но мы ведь запомнили туда дорогу?
Ты и я…»
Шел семьдесят третий год войны. 18 марта 2014 года Крым вновь вошел в состав России, как это уже было в XVIII веке, когда императрица Екатерина Великая подписала Манифест о присоединении к Российской державе Крымского полуострова, острова Тамань и всей Кубанской стороны.
Коллективный Запад, предсказуемо закрыв глаза на результаты проведенного крымчанами референдума, назвал это аннексией и ощетинился санкциями. Кровная обида свидомых на москалей, отжавших Крым, катастрофически расширила пропасть, отделявшую историческую Малороссию от Великороссии. Казалось, сбылась давняя мечта русофоба Бжезинского, утверждавшего, что без Украины Россия перестанет быть империей. Но вопреки его прогнозам она не смирилась со статусом «региональной державы», распространила свое влияние на Ближний Восток, где насаждало свои дикие порядки Исламское государство, и вступила в схватку с международным терроризмом в Сирии.
Послемайданная Украина, которой цивилизованный мир выдал индульгенцию на применение силы и расправу с инакомыслящими, так и не захотела узнать, кто расстрелял «небесную сотню» во время «революции гидности», сбил малазийский «Боинг» и сжег людей в одесском Доме профсоюзов. Лихорадочное переписывание истории в бывших республиках СССР, попытка приравнять серп и молот к фашистской свастике привели к реабилитации нацизма в его мягком прибалтийском варианте и жестком – украинско-бандеровском. На Донбассе вспыхнула гражданская война. Минские соглашения, призванные погасить этот братоубийственный конфликт, при попустительстве США и полном бездействии европейских стран были благополучно похоронены. Украинская сторона, отказавшаяся от их выполнения, всю меру ответственности за обильно пролитую кровь своих сограждан взвалила на Россию и объявила ее агрессором. Разрушение памятников павшим советским воинам, нацистские факельные шествия в центре надышавшегося гарью автомобильных покрышек Киева, сборища ветеранов СС в стерильной Риге и толерантном Таллине стали обыденным явлением.
Наступила эпоха политического зазеркалья: в международных отношениях возобладала не сила права, а право силы, единственно достоверной информацией стали фейковые новости, а презумпция невиновности в отношении целых государств и народов превратилась в фикцию. Обвинять Россию во всех смертных грехах – вмешательстве в выборы президента США, поддержке диктаторского режима Асада, пособничестве терроризму, экстремизму и сепаратизму, развале Евросоюза, допинге – стало на Западе чуть ли признаком хорошего тона.
Первый в истории североамериканских штатов чернокожий глава Белого дома доходчиво объяснил, как устроен новый миропорядок, заявив об исключительности Америки. Таковой, пояснил он, ее делает не способность обходить международные нормы и верховенство закона, а стремление утверждать их посредством действий. При этом он не преминул заметить, что основой лидерства США всегда будут вооруженные силы.
Апофеозом русофобской политики стало голосование по проекту резолюции о борьбе с героизацией нацизма, предложенной российской делегацией в ООН. Против были только США и ненька-Украина. Фактически это открывало дорогу к пересмотру итогов Второй мировой войны…
И только в Пустыне все оставалось по-прежнему. Сиюминутные тревоги, печали и заботы мира сего проносились мимо нее, как стая перелетных птиц; приземлившись на минутку, они отправлялись кружить по свету дальше. Ничто не могло нарушить царящий здесь покой, тронутый дланью вечности. Ничто, кроме времен года и перемены погоды не вторгалось в эти леса, топи, туманные дали и размытые до акварельной прозрачности небеса. Лишь чуткий слух природы, восприимчивый к звуку лопающейся почки, взмахам комариных крыльев и движению распускающегося полевого цветка мог уловить нарастающую вибрацию неприкаянных душ, заблудившихся в этом царстве эфемерной гармонии и без устали кричащих в окаянстве своем о чаемом и наболевшем.
–
А знаешь, Фриц, как теперь называется то место, где мы погибли?
–
Hutor Pustynja
?
Pustgrad
?
–
Урочище Пустыня.
–
Вас ист дас
Urotschischtschje
?
– Это граница, межа, что-то вроде горы, лесочка или оврага. А по сути – та же пустыня. В нашем случае это высота, которую мы пытались у вас отбить. Снова и снова. Почти год. Кстати, у тебя снова появился немецкий акцент. К чему бы это? Было время – он полностью исчез…
–
Да так, задумался о своем… До меня стал доходить смысл латинского выражения
Vae victis – горе побежденным. Горе нам, здесь погребенным.
–
За эти годы перезахоронили многих павших. Большую часть свели в объединенные братские могилы. Но это далеко не все. Постоянно находят новых. А значит есть надежда и у нас.