У бабушки были сильные ожоги. Потом они прошли, остались только рубцы и темные пятна, а травма руки закончилась гангреной и ампутацией кисти. Мальчишка – получается, мой двоюродный дядя, выжил. Бабушка приютила его у себя, приняв как родного. Она с мужем и дочерью жила тогда в деревне Свинорой. Сейчас это Ключи.
Некоторое время все было хорошо, но вскоре все стали замечать, что мальчишка странный какой-то, немного не в себе. Через год его отправили в психиатрическую больницу. Там он и находился до прихода немцев, после чего куда-то пропал.
Во время войны Свинорой испытал на себе все ужасы фашистской оккупации. В доме бабушки поселились немецкие офицеры. А ее с дочерью и младшей сестрой переселили в землянку, вырытую в огороде. Конфисковали все, что можно было съесть – поросят, кроликов, уток и кур. Бабушка, надеясь что-то спасти, припрятала парочку цыплят, но педантичные немцы изъяли и это. Один из них забавы ради метнул ей в спину нож. Нож воткнулся в дверь – каким-то чудом бабушка успела ее за собой прикрыть.
Во всем домашнем хозяйстве осталась только корова Зорька. Благо, кружке молока солдат вермахта рад не меньше, чем рюмке шнапса. Что-то перепадало и своим. Только это и спасло нашу семью от голодной смерти. Бабушка стала называть свою единственную кормилицу Ненькой. После освобождения Свинороя на корову в знак благодарности надели огромный красивый венок, который ей тут же и скормили.
Война принесла много горя. Весной сорок второго погибла единственная дочь бабушки, еще школьница – попала в облаву и была повешена за помощь партизанам. Жуткая история.
Младшую ее сестру угнали на работы в Германию. Ей повезло – ее взяли в немецкую семью гувернанткой. Вернулась она спустя лет десять. Всю жизнь была аккуратной, очень обязательной, одинокой и несчастной. Замуж уже не вышла – люди в деревне ее сторонились.
Но нет худа без добра – нашелся сын погибшего брата-священника. Правда, у него опять стало что-то с головой и его пришлось поместить в областную клинику. Видимо, сказалась травма детства. Потом он вернулся. Учился плохо и занимался, в основном, тем, что пас в свиней. Поговаривали, что впоследствии он ушел в монастырь. Такая у него была стезя.
Разрушенный во время боев за Свинорой бабушкин дом отстроили заново. Но семейное проклятие и тут настигло ее: он тоже сгорел и ей пришлось перебраться в Кузьминки. Там ей как жене инвалида войны дали другое жилье. В нем и родилась моя мама. От деда, вернувшегося с фронта без рук без ног. Бабушка называла его ласково – «моэ сонечко». Скончался он еще в начале пятидесятых.
Выйдя замуж, мама перебралась в город. Я была вторым, поздним ребенком в семье и по сложившейся с незапамятных времен традиции каждое лето проводила в деревне у бабушки. Теперь, вспоминая о ней, я понимаю, что это была незаурядная женщина. Она отличалась волевым характером, феноменальной памятью и необычайной набожностью. Была по-житейски мудра и проницательна. Ее дом был самым уважаемым в деревне. К ней все шли за советом или же просто, как она говорила, «погутарить». Украинизмы так и не ушли из ее речи, хотя на своей исторической родине она никогда не бывала. Что-то передалось и мне.
Не знаю почему, но я очень боялась бабушку и воспринимала ссылку в Кузьминки как наказание. Нет, она никогда не повышала на меня голос и уж тем более не поднимала руку. Но когда приезжали родители я плакала и просила увезти меня домой. «Тебя здесь обижают?» – спрашивали они. «Нет. Но почему я здесь все вижу и слышу, но ничего не бачу и не чую?» – отвечала я.
Позже этот страх прошел. Появилась глубокая привязанность – к бабушке, к ее певучему малороссийскому говору, к мелодичным украинским песням, к этим диковинным, дремучим, почти сказочным местам.
Маленькими мы часто играли в прятки недалеко от бабушкиного дома, в «провалье». Поле здесь было сплошь усеяно глубокими ямами и рытвинами. Поговаривали, что это следы оставшихся с войны окопов, блиндажей и воронок от снарядов. На этом же поле стояли большие мрачные сараи, которые бабушка называла «клунями». Там мы и прятались, зарывшись в сено. До сих пор помню его душистый запах…
Однажды я спросила бабушку, а правда, что здесь когда-то шли тяжелые бои? Она не любила вспоминать об этом. Но в тот раз не ушла от ответа и, крестясь, сказала: «Правда. Немец на холме стоял. А наши ж, бидненьки, в «провале», як на ладошке. Тильки пиднимуться, их так и косят, так и косят»…
По ночам бабушка и ее соседи собирали раненых красноармейцев, чтобы спрятать их в землянках и в тех самых «клунях». Особенно запомнился ей один молодой парнишка, раненый в живот. «Девочки, спасите, – умолял он. – У меня мама с сестренкой под Рязанью. Один я у них». Не спасли. Утром с первыми лучами солнца его голубые, как у Есенина глаза навсегда заволокло туманом.
«А ты не боялась? Это ж все под носом у врага происходило!» – потрясенно воскликнула я, выслушав ее рассказ. На что она ответила: «Та николы було бояться». «Почему же тебя за этот подвиг не наградили?» – не унималась я. «Та таке. Мы все такими были!»
Бабушка прожила долгую и трудную жизнь, но никогда не жаловалась на свою судьбу. Чуть ли не до самой смерти она продолжала трудиться, обрабатывая огород в сорок соток. Что это такое я поняла лишь годы спустя, когда упахалась на даче, где землицы было раз в пять меньше.
Она очень любила огурцы. Помню, как поставив перед собой огромный таз с «желтяками» и прижав к груди терку, бабушка одной рукой делала «огуречную икру». К девяноста годам у нее не было уже ни одного зуба. Эта любовь к огурцам передалась и мне. И теперь, разрезав «желтяк» пополам, я обязательно посолю его, потру половинки друг о друга, вдохну этот упоительный аромат и вспомню бабушку…
До последнего дня жизни она ухаживала за собой сама. Но даже не это больше всего поражало меня в ней, в ее твердом, как засохшая краюха хлеба бескомпромиссном характере. Она не уставала повторять, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя лгать. И прожила свой век не по лжи. Наверное, это стояние в правде сильно осложняло ее отношения с людьми. И в то же время вызывало искреннее уважение односельчан.
Я не такая. Но всякий раз, когда мне приходится юлить и изворачиваться, ища выгоду или пытаясь избежать неприятностей, я чувствую на себе предостерегаюший взгляд бабушкиных глаз.
Если говорить о наследственности, то я скорее в маму. И внешне, и внутренне. В молодости она была такая красивая, загорелая и легкая в общении, что даже незнакомые мужчины часто делали ей комплименты.
– Вы, наверное, с какого-нибудь курорта приехали. Так шикарно выглядите…
– Из Свинороя я. Природа там у нас удивительная… – с улыбкой отвечала она.
Мне такие замечания никогда не нравились. Скорее, раздражали. Испытав на себе все прелести мужских домогательств и скабрезного остроумия, я с юных лет воспринимала свою внешность как еще одно семейное проклятие. Но у меня была мечта – полюбить одного-единственного мужчину, выйти за него замуж, нарожать кучу детей и быть верной своему суженному всю жизнь, пока смерть не разлучит нас. Чтобы все было в точности как у моей бабушки.
И вот однажды я увидела его…
Мне было шестнадцать лет. Мы проходили спортивные сборы в маленьком курортном городке на берегу Черного моря. Я тогда занималась греблей. И была вся такая романтичная, бегущая по волнам с веслом в руках – навстречу алым парусам. Но он оказался не капитаном Греем, рекордсменом в классе «яхтсмен-одиночка», а майором, командиром разведбата.
Был какой-то праздник, кажется, День ВДВ. Во главе группы десантников он показывал приемы рукопашного боя с оружием и без. Оглушенная автоматными очередями и взрывпакетами, ослепленная разноцветными дымами и фейерверками толпа просто ревела от восторга. Он был стремителен, как горный поток, ловок, как тысяча чертей и красив, как бог войны.
Когда показательные выступления закончились его попросили провести для нашей шлюпочной команды «Урок мужества». Не помню, о чем он рассказывал – я пребывала в каком-то сладостном дурмане. Мне казалось, что взгляд его обращен только на меня, а слова – только ко мне. Стоит ли говорить, что я влюбилась в него без памяти.
В моей голове тут же сложилась и заиграла мозаика. Нет, целый мозаичный триптих: он подходит, нежно берет меня за руку, потом достает бархатную коробочку, а в ней кольцо с бриллиантом. Протягивает его мне и предлагает выйти за него замуж. Фанфары, марш Мендельсона, мы отправляемся в загс…
В общем, обычный девичий бред…
Каждый вечер я приходила на контрольно-пропускной пункт части, где он служил и с замиранием сердца ждала случайной встречи с ним. Однажды он проехал мимо на уазике. Заметив меня, помахал мне рукой из окна и улыбнулся одной их самых обворожительных своих улыбок. В другой раз я увидела его на побережье. Издалека. В сопровождении поразительно красивой женщиной восточного типа. О, какой это был удар! Испытав все муки ревности, я поклялась забыть его. И мне это почти удалось…
Я вернулась в свой город и после окончания школы устроилась работать ведущей одной из новостных программ областного телевидения. Без всякой подготовки и без специального образования. Параллельно подрабатывала в качестве фотомодели и штурмовала подиум. Я была нарасхват, от поклонников не было отбоя. Но никого даже отдаленно похожего на мой идеал в этой толпе не было.
И вдруг…
Участвуя в предварительном отборе городского конкурса красоты, я вышла на сцену в купальнике и увидела в зале его. На нем была какая-то странная форма. Кажется, такую носили тогда в налоговой полиции. Я проследила за его взглядом. Он оценивал меня как скаковую лошадь: ноги, круп, морда, грива. Впервые в жизни это не вызвало у меня отторжения. Я видела, как по окончании осмотра экстерьера у него загорелись глаза…
Сама не своя от волнения, я споткнулась и едва не запорола дефиле. Но все обошлось. Среди двадцати пяти других участниц я прошла в следующий тур.
Он ждал меня возле служебного входа. Это было так неожиданно… И так ошеломляюще приятно. В его руках был невесть откуда взявшийся в этот поздний час букетик полевых цветов, купленный, должно быть, в подземном переходе у какой-нибудь старушки.
Он пригласил меня на чашку чая. Здесь, недалеко. Буквально в двух шагах. Но шли мы с полчаса, не меньше. Я сразу поняла, что он твердо решил переспать со мной. Я твердо решила, что без штампа в паспорте этому никогда не бывать. Но его решение оказалось тверже. Действуя изобретательно и сноровисто, он, выражаясь военным языком, взломал мою оборону на всю тактическую, оперативную и стратегическую глубину. И стал первым моим мужчиной…
А через три дня во время финала ко мне за кулисами подошли какие-то мутные типы и предложили сняться с дистанции. Иначе, сказали они, будет плохо. Я не приняла эту угрозу во внимание. И стала победительницей конкурса красоты. Жаль, что этого не видел он – в тот вечер его не было в зале, хотя я настойчиво звала его прийти и разделить мой триумф. В том, что победа останется за мной я нисколько не сомневалась.
Все закончилось очень скверно – на темной безлюдной улице мне проломили голову битой. Вместо поездки на конкурс «Мисс Россия» и многообещающих контрактов модельных агентств – кома. Провалявшись несколько месяцев в больнице с тяжелой черепно-мозговой травмой, я кое-как выкарабкалась. И даже сумела избежать инвалидности. Мне до сих пор больно смотреть на фотографии той поры, где я похожа на коротко стриженную певицу Шинед О'Коннор. В то время я представляла собой жалкое, пронзительно печальное существо со взглядом затравленного зверька. А все потому, что его в тот момент не оказалось рядом. Почему он не пришел я так и не узнала. Наверное, была на то серьезная причина…
Так или иначе, дороги наши разошлись. Надолго. С тех пор все в моей жизни пошло наперекосяк. Какая-то черная беспросветная полоса. С телевидения меня уволили. Последней каплей стала большая спутниковая тарелка, которую сняли с моей квартиры по распоряжению генерального. Меня лишили последней отрады – ящика, показывавшего несколько сот каналов, в том числе на французском языке, который я изучала в школе. И вот сижу я у разбитого корыта, ревмя реву и слушаю радио…
Так продолжалось довольно долго. Но однажды я все-таки отскребла себя от кровати и подала документы в университет. Поступила. А потом возле меня как-то сам собой образовался муж. Без всяких усилий с моей стороны. По недогляду. Завелся, как приблудный кот.
Родила я на бегу, получая второе высшее. Когда вынашивала ребенка никто до самого последнего момента не мог заподозрить меня в беременности. Новорожденный вылетел, как пуля, я даже ничего не успела почувствовать. Врачи диву давались – случай уникальный.
Мое отсутствие в университете не прошло незамеченным – я пропустила экзамен по логике. Преподаватель начал выяснять, по какой причине. Ответ: «Рожала». Как это? Что вы такое говорите? Где же логика? До сих пор помню его непонимающий взгляд поверх очков.
Экзамен я сдала. Успешно. И окончила вуз с красным дипломом.
Потом начались мучительные поиски работы. Я была и художником-оформителем, и парикмахером, и сторожем, и гидом, и спасателем. Но устроиться по специальности мне так и не удалось.
Что-то зарабатывал муж. Но этого едва хватало на жизнь. Единственной моей отрадой был маленький сынишка. Он был на удивление спокойным, солнечным ребенком. Я с легким сердцем оставляла его дома наедине с сиамской кошкой, которая его охраняла, и шла по неотложным делам.
Как-то мне предложили место секретарши у одного местного олигарха.
– Что входит в мои обязанности? – спросила я.
– Будешь делать все, что я захочу, – безапелляционно заявил он. – В любое время дня и ночи…
На что я ответила:
– То, чего я не хочу вы не заставите меня сделать ни за какие деньги. Даже если будете ходить по-большому золотыми слитками.
На этом наш разговор закончился.
В полной мере испытав на себе мытарства «человека с улицы», я задалась целью замутить тепленькое местечко по знакомству, по звонку. Отец, не последний человек в городе, обратился к своему старому товарищу, прокурору района. Мол, прими на работу дочь. Тот согласился – пусть приезжает.
Едва я переступила порог прокурорского кабинета как он сказал:
– Помой руки.
Помыла.
– Теперь надень вот это…
И бросил мне мужскую рубашку.
– Зачем?
– Ты что, не поняла? Ты же на работу пришла устраиваться. Вот и устраивайся. Поудобнее. На диване…
Я поняла, что передо мной альфа-самец, решающий вечную проблему: с кем бы поделиться своим генетическим материалом…
И выпорхнула из кабинета, как птица.
Был большой скандал. Отец возмущался: чудовище, как ты посмел, это же моя дочь!
Ответ прокурора обескураживал: а я думал любовница…
В следующий раз мы решили пойти другим путем – занести взятку. Но служители Фемиды предложили такую неподъемную сумму, что потребовалось бы продать полквартиры. Пришлось отказаться…
Чтобы как-то свести концы с концами нам приходилось каждое лето уезжать в деревню. Бабушка была еще жива и встречала нас радушно. Но муж мой, который бывал в Кузьминках наездами ей сразу не приглянулся. Она считала его никчемным человеком и была уверена, что мы не подходим друг другу. Свое мнение, правда, держала при себе, не желая разрушать нашу семью. Я тогда не придавала этому особого значения. Ребенку нужен отец. Поэтому пусть в доме будет хоть какой-то, но муж.
Первый звоночек прозвенел в тихий июльский вечер. Супруг мой в очередной раз прибыл из города – повидать сына и обнять жену. В честь такого события бабушка закатила настоящий пир – зарезала парочку кур, выставила на стол все свои соленья-варенья, достала горилку. Пили мы ее из стограммовых «полустаканчиков». «Какие маленькие, а уже граненые», – блаженно подумала я. «Деточка, будь осторожна. Она, зараза, крепкая», – предупреждала меня бабушка. Но мне было так хорошо, что я не придала значения ее словам и продолжала упиваться горилкой, как колодезной водой. Вечер действительной выдался чудесный – мы сидели во дворе под яблонькой, светила огромная луна, вокруг лампы кружилась мошкара, воздух был пропитан каким-то неуловимым ароматом цветов и трав. И, что меня особенно умиляло – то и дело на стол с гулким стуком падали яблоки.
На ночь бабушка положила нас в светлице со свежевыбеленными стенами и иконами, обрамленными белоснежными рушниками с целующимися голубями. Когда я поняла, что все вокруг – и потолок, и лики святых, и птицы мира начинает бешено вращаться и меня вот-вот стошнит пришлось срочно растолкать мужа. Он, полупьяный и полусонный, вывел меня во двор и потащил в «провал». Мне было так муторно, что я не понимала, куда и зачем иду. После рвоты в голове вдруг прояснело. Но легче от этого не стало. Тут муж неожиданно воспылал страстью и буквально изнасиловал меня в «клунях». Сделав свое дело, он уснул. А я лежала растерзанная и опустошенная на охапке сена, глядя на льющуюся через край луну, слушая хор взбесившихся кузнечиков и вдыхая терпкий запах чабреца (название богородицыной травы, как называла это чудодейственное растение бабушка, как-то само собой всплыло в памяти) и не вполне осознавала, чего мне хочется больше – придушить мужа, перебить всех стрекочущих тварей или тихо умереть самой…
С тех пор наша интимная жизнь окончательно разладилась. Муж, подозревая, что у меня кто-то есть изводил меня своей ревностью. Любила ли я его? Не знаю. Любил ли он меня? Теперь уже неважно. Нас окончательно рассорил один нелепый случай. Он уличил меня в измене, которой по факту не было. Я не стала с ним спорить. Просто подала на развод.
Все началось с того, что к нам заехал его друг, человек не бедный, отнюдь не скупой и, в общем, мне симпатичный. Мужа дома не было. Я тоже ждала его – зачем-то он мне понадобился. Друг предложил скоротать время в каком-нибудь кафе. Я согласилась. Тем более, он был на машине, а я как раз собиралась заскочить в бутик, где накануне купила дорогущие босоножки. Зачем я это сделала – ума не приложу. Носить-то их мне все равно было не с чем.
Снизу я подклеила босоножки лентой, чтобы можно было сдать их обратно как новенькие и поехала в них в кафешку, предусмотрительно засунув в сумочку запасную пару. Поужинали. Все было прекрасно – меню, учтивый официант, ненавязчивая музыка. Но на выходе я умудрилась споткнуться и, падая, зацепиться за дверную ручку. Мой провожатый успел меня подхватить, но топик, который был на мне, с треском порвался. Я осталась топлесс. Публика была в восторге. Кто-то даже запечатлел мой конфуз на телефон. Я юркнула в дамскую комнату, где попыталась привести себя в порядок, однако из этой затеи ничего не вышло. Прижимая лоскутья топика к груди, я проворно запрыгнула в мерседес, но не на переднее сиденье, где через лобовое стекло открывался прекрасный панорамный обзор и я была видна, как на витрине, а на заднее, где стекла были затонированы. И мгновенно залила свои восхитительные белые шорты какой-то бурой жидкостью. Друг мужа оказался заядлым кофеманом и имел привычку ставить туда пластиковый стаканчик кофе с крышечкой, о чем, естественно, забыл меня предупредить.
Чтобы хоть немного привести шорты в порядок я обработала их влажными салфетками. Но они быстро закончились, поэтому нам пришлось ехать в аптеку за новыми. Пока мой кавалер ходил их покупать, я сняла мокрые трусики, положила их в сумочку и натянула на себя заляпанные кофейными пятнами шорты. Но что делать с порванным топиком? И главное – что подумает мой муж, когда увидит меня в таком виде, да еще в сопровождении своего друга?
Недолго думая, мы поехали в бутик обновлять мой гардероб. Но подобрать что-то подходящее было крайне затруднительно. Представленная здесь коллекция не подходила к моим пропорциям – то ли они были настолько идеальны, то ли идеал был настолько далек от меня. Выход нашелся сам собой: мы сняли верх с манекена. Я примерила. Вроде бы ничего. Но низ оказался велик. Кое-как нашли какую-то юбчонку. Я зашла в примерочную, сняла шорты, надела ее. Потом подошла к зеркалу, установленному в зале – оценить со стороны. В этот момент женщина-продавец без предупреждения подняла оборки, чтобы поправить юбку на бедрах. Тут на пол с грохотом упал брелок от мерседеса. Друг мужа обнаружил, что на мне нет нижнего белья. Он оказался не единственным, кто заметил это. В мини-баре разбилась кофейная чашка – кто-то из посетителей не удержал ее в руках…
Юбчонку все-таки взяли. В ней я и вышла из бутика. Мой внимательный кавалер все время пытался прикрыть ее сзади рукой, чтобы оборки, которые взлетали при ходьбе, не засвечивали «обнаженку». Но на этом он не успокоился и, очевидно, стесняясь произнести слово «трусы», предложил купить что-нибудь легкое, воздушное, кружевное. Я, конечно, возразила: а что скажет муж, когда увидит, в чем я пришла? Решили не рисковать. Мой верный рыцарь отвез меня домой и испарился. Мало ли что.
Едва я вошла в свою квартиру, как на меня набросился мой благоверный: где ты была, что это на тебе такое, откуда эта набедренная повязка, я тебе ничего подобного не покупал (вопрос сопровождался пренебрежительным жестом, который в высшей степени красноречиво изобличил отсутствие на мне главного предмета туалета). Опешивший муж только и вымолвил:
– А где?
– А вот, – сказала я, доставая из сумочки залитые кофе трусики и запасную пару босоножек.
– Предусмотрительно…
Потом он долго истерил, бегая из комнаты в комнату и в разных вариациях повторяя фразу: «Я тут работаю не покладая рук, а жена разгуливает по городу в чем мать родила!»
Сначала я сделала попытку оправдаться, стараясь не упоминать о друге, но он не хотел и слушать. Я увязла в объяснениях, а потом и вовсе замолкла. К чему все это? Надо признать, что мы абсолютно разные люди и наш брак был ошибкой. А ошибки надо исправлять. Над ошибками надо работать.
В память об этой семейной ссоре у меня остались супернавороченные босоножки, которые я так и не сдала. Они до сих пор пылятся в обувной коробке где-то на антресолях.
Так я стала матерью-одиночкой. Замуж больше не вышла, хотя предложения поступали регулярно, в том числе от друга бывшего мужа. Настолько впечатлила его наша поездка. Жалею ли я о том, что всем отказала? Может быть. Я могла бы неплохо устроиться – среди моих поклонников были очень состоятельные люди. Таких я называю золотыми унитазами – по соотношению формы и содержания. Но я так и не научилась жить по расчету. Без любви. Живешь ведь не с деньгами, не со статусом, а с конкретным человеком. Дура я дура, но что есть то есть. Главное, как мне казалось, сыну со мной хорошо. И никто нам больше не нужен…
И вот спустя двадцать лет я увидела его – героя моих девичьих грез, главного виновника всех выпавших на мою долю злоключений. Он не просто похоронил мои едва теплившиеся надежды на какое-то личное счастье. Но, сам того не ведая, еще и потоптался на могильном холмике, оказавшись самым заурядным человеком. Такое вот неприглядное саморазвенчание. Я словно в одночасье прозрела. Ведь кем он был на самом деле? Офицеришкой, для которого было важно набить как можно большее количество морд, перетрахать как можно больше баб и перепить слона. А слон, как известно, пьет ведрами…
Боже, сокрушалась я, о ком ты мечтала, кого хотела видеть рядом с собой, кому собиралась посвятить лучшие годы жизни! Горизонт мой катастрофически сузился, и ничего хорошего от жизни я уже не ждала. Горько было это сознавать, но большего разочарования мне еще не приходилось испытывать…
И в то же время во мне поселилось другое, очень несвоевременное, противоречивое, вызывающее искреннюю досаду чувство. Как нежен он был со мной этой ночью! Трудно было в этом признаться, но мне понравилось. Опасайся мужчин, осатаневших без женской ласки. Опасайся мужчин, пресытившихся любовью. Опасайся мужчин, которые могут разбудить в тебе кошку, сказала я себе. Забудь.
Но все было напрасно. Это, увы, все-таки произошло. Я уже не испытывала желания разбить вдребезги его сердце, порвать на тысячу маленьких парашютиков его гонимую всеми ветрами воздушно-десантную душу, переехать его грудь тележным колесом и не оборачиваясь, продолжить свой победный путь.
Нет, не испытывала.
Тушку жалко…»
Утром 9 мая у дома, где размещалась поселковая администрация собрались жители Кузьминок, в основном старухи, немолодые женщины и дети. Как и в войну мужчин среди них почти не было. Одни пришли с портретами воевавших родственников, другие с иконами, и было непонятно, что это – шествие «Бессмертного полка» или Крестный ход, где вместо икон – фотографии погибших, умерших от ран и бесследно сгинувших на полях сражений, ибо по стойкому народному поверью все они причисляются к лику святых как мученики за Отечество и веру.
Возглавляла колонну глава сельского поселения. В руках она держала уменьшенную копию Знамени Победы – штурмового флага 150-й Идрицкой стрелковой дивизии. Баба Люба была тут же, в первых рядах. Пришли и поисковики – птенцы гнезда Петровича. Все, кроме женской половины, оставшейся в лагере. Команда Полковника тоже отсутствовала. В арьергарде находился высохший старикан в лохмотьях, в котором не без труда можно было признать блаженного Алексия – так он почернел и осунулся от навалившихся на него тревог и забот. В руках он держал портретную рамку с чистым листом бумаги.
– Кто это у тебя? – участливо спрашивали его земляки.
– Пропавший без вести, – отвечал он и мелко крестился, обращая свое морщинистое лицо к небу.
Люди задумчиво кивали, но никто не насмехался, воспринимая очередную его блажь как некое мудреное пророчество или послание несведущим.
И только деревенская пацанва подначивала старика, обращая все в шутку.
– А что это на тебе, дедуль? Рванина от Версаче?
– Как преподобный Серапион едину плащаницу имею и Евангелие токмо… А что вы, мелкота? Все смотрят оне в свои бесовские зеркальца, то бишь гаджеты.. Тьфу, слово-то какое! И вырастают у них рога и копыта… Кыш, бесенята, – беззлобно махал на них рукой юродивый.
Как давно заметил Садовский, добрый наш народ, сердобольный к каторжанам и всякому обиженному властью человеку, легко, непритязательно, с юморком относится к трем категориям хворых и убогих – к тем, кто заразился «дурной болезнью», кто имел несчастье познакомиться с геморроем и у кого слетела «кукушка». К ним, как водится, у нас особое снисхождение.
Он достал из рюкзака портрет деда и присоединился к шествию.
Нестройная колонна молча двинулась к обелиску, где покоилось, по меньшей мере, пять с половиной тысяч бойцов, в разные годы свезенных из окрестных братских могил. Дошли. Ступая осторожно, словно боясь провалиться сквозь землю, сельчане расположились по периметру захоронения.
Постояли.
После долгой паузы и объявшей мир тишины, в которой, казалось, был слышен даже дробный бег трясогузки слово взяла Ольга Васильевна. Волнуясь и запинаясь, как школьница, комкая в руках шпаргалку, в которую она стеснялась заглянуть глава поселения поздравила односельчан с великим праздником. Рассказала о том, какие огромные жертвы принес на алтарь Победы наш народ. Перечислила фамилии земляков, отдавших свои жизни за Родину – среди них был даже один Герой Советского Союза. Призвала помнить о тех, кому мы обязаны мирным небом над головой…
Но договорить ей не удалось – блаженного Алексия вдруг повело в сторону. Какая-то неведомая сила влекла его, будто пьяного, потерявшего ось земли прямо к Садовскому, стоявшему рядом с бабой Любой. Дойдя до него, старик рухнул на колени и, неистово рыдая, стал целовать портрет.
Плач юродивого, временами переходящий в утробный вой, был и страшен, и жалок, и как-то особенно нелеп в своей безыскусности. Он чем-то напоминал стон и скрежет товарного состава, описывающего поворотную дугу, и словно прикосновение металла на лютом морозе пробирал до самых костей. В этом плаче чувствовалась окончательная, не знающая пощады и снисхождения ясность, отчаяние живого существа, осознавшего приближение чего-то рокового и неизбежного. И хотелось прекратить это мучительное, душераздирающее действо, изъять из мира неприглядность явившей себя боли, задернуть ее непроницаемым пологом. Но никто не осмеливался прервать старика, успокоить его или выведать, отчего его вдруг так скрутило и перекорежило.
– Что же вы… Встаньте… Люди ведь смотрят… – опомнилась Ольга Васильевна и попыталась поднять старика с колен.
– Оставьте его, – сказал Садовский.
– Совсем старый сбрендил…
– Не думаю…
В сумбурной речи старика ему почудились и вполне узнаваемые слова – дядя, папа и что-то похожее на аня. Что он хотел сказать? Таня? Маня? Может быть, Ваня?
– Гляди-ка, вцепился в портрет твоего деда и не хочет отдавать, – покивал Петрович, дивясь на юродивого.
– И не отдам! – с неожиданной злобой выкрикнул старик. – Упади тебе клещ за шиворот…
И с новой силой принялся за свое, рыдая, как Иов на гноище.
Постепенно люди стали расходиться по домам. Что-то подсказывало им, что сейчас лучше оставить блаженного Алексия одного; он уже не плакал навзрыд, а тихо скулил, сидя на земле и покачиваясь, будто раненный в живот. Спустя некоторое время юродивый встал и, прижимая портрет к груди, слепо побрел по дороге в Пустыню.
Садовский окликнул его, но старик не обернулся. За ним почти явственно, как нищенская котомка волочилось навеки привязанное к нему заскорузлое горе.
По устоявшейся традиции Ольга Васильевна накрыла в сельсовете, как по старой привычке называли поселковую администрацию, стол. Проходящие мимо сельчане заглядывали на чарку и, отдав должное нехитрым угощениям, шли дальше. Зашел и Садовский. Там уже вовсю пели. Он устроился возле бабы Любы и вместе со всеми затянул «Темную ночь». Потом «Катюшу». И что-то еще. Посидев с час или больше, мешая самогон, которым проставился Петрович, с водкой, он почувствовал нарастающую турбулентность – в голове, в запущенных своих делах, которые планировались как чрезвычайно важные и совершенно неотложные, а оказались пустыми и бесполезными, в продолжающейся невесть зачем, бредущей какими-то окольными путями жизни, становившейся с каждый пройденным шагом и выпитым стаканом все более незнакомой и пугающе-чужой… И не осталось никаких загадок, тайн или умолчаний – одни лишь наполовину заполненные кроссворды, которые листает ветер в пустом плацкартном вагоне. И понимание того непреложного факта, что смерть – это когда ты уходишь из жизни, а жизнь из тебя.
Он не стал усугублять и под благовидным предлогом – проводить бабушку домой – попрощался. «Хорошо-то как! А как хорошо-то? Как-то ну очень уж хорошо…» – всю дорогу повторяла она. К этому времени во всех Кузьминках не было ни одного трезвого человека старше четырнадцати лет.