– А что о них рассказывать, – поскучнел Петрович. – Один до высоких чинов дослужился. Молодец, что и говорить. Правильно воспользовался своим служебных положением, поставил на нужных людей, все рассчитал.

– Крышевал?

– А как же. Ты не смотри, что он на «буханке» ездит. Все это фальшфасад. И на лице его – фальшфейс с фальшулыбкой. Семья где-то в Черногории. Счета, недвижимость. Все у него как надо, упакован с ног до головы. На три поколения вперед. Это такие как я в «двушках» на пенсию маются. А все почему? Я-то думал, что мое дело преступников ловить. А надо было поддерживать баланс сил. И по возможности избегать конфликта интересов.

– А второй?

– Инженер? Того я чуть не посадил. Как дело было. Расследовали мы как-то покушение на убийство. Девчонка, которую хотели убрать, выжила. Красивая такая… В каком-то конкурсе участвовала. Мисс чего-то там… Не дали. Тяжелая черепно-мозговая травма. Сейчас, наверное, инвалид. Но не в этом суть. Инженер тогда маху дал. Он всегда битой пользовался, не признавал ни стволов, ни холодного оружия. И носил ее в чертежном тубусе. Отсюда и погоняло. Я начал раскручивать эту историю. И исполнителя нашли, и орудие преступления. Оставалось только экспертизу провести. Но в самый последний момент вещдоки куда-то исчезли. Как в воду канули. Все хранилось в моем сейфе, который можно было ржавым гвоздем отпереть. Ну и свалили на меня. Думаю, Полковник, тогда еще майор, вовремя подсуетился. Доложил кому надо, отписал кому следует, подчистил доказательную базу. В общем, дело развалилось. Но я ведь в жопу принципиальный был. Пер напролом. Ниточка потянулась к более серьезным фигурам. В том числе и в нашем главке. Начали всплывать подробности других дел. Эта группировка, помимо всего прочего, занималась антиквариатом, кражей, скупкой и перепродажей предметов культа. Ездили по монастырям, сельским церквушкам, погостам. Ничем не брезговали. Все стоящее забирали за бесценок. Или вообще задарма. А кто упорствовал – по башке битой и концы в воду. Это мы по трупам определили. Их потом местные жители в оврагах да болотах находили. Почерк везде один и тот же. В общем, Инженер везде отметился. Он особенно и не старался следы заметать. Знал, что отмажут. Отмазали. По нескольким эпизодам. А меня как «оборотня в погонах» уволили. В рамках борьбы за чистоту рядов. Еще легко отделался. Пятерик на красной зоне светил…

– Мести не боишься? Место здесь тихое, безлюдное…

– А чего мне бояться? Я хоть и не злопамятный, но память у меня хорошая, – усмехнулся Петрович. – Кое-какие материалы по старым их делишкам у меня остались. И они это знают. Я не даю им ход, они меня не трогают. Я ведь старый мент, воробей стреляный…

Он посмотрел на свой отряд, который цепочкой тянулся из рощицы, выдвигаясь в направлении лагеря, и тоже стал собираться.

– Пойдем. Война войной, а обед по расписанию…

– Я попозже. Пойду гляну на машину. Там какая-то движуха…

Шел шестьдесят первый год войны. 11 сентября 2001 года террористы-смертники «Аль-Каиды», захватив пассажирские самолеты, нанесли удар по башням Всемирного торгового центра и Пентагону. Погибло около трех тысяч человек. Франкенштейн, созданный для борьбы с советскими войсками в Афганистане, восстал против своего заокеанского хозяина и заявил о собственных притязаниях на мировое господство.

История восхождения Гитлера и практика умиротворения агрессора, вскормленного усилиями западных демократий, чтобы покончить с большевизмом так ничему и не научила англосаксов. И даже после падения башен-близнецов они не перестали делить террористов на плохих и хороших, называя последних повстанцами. Относилось это прежде всего к России, где активная фаза второй чеченской войны завершилась полным разгромом местных бандформирований и сторонников «Великого исламского халифата».

Эта «война против терроризма», основанная на испытанной веками политике двойных стандартов, была как две капли воды похожа на «дроль де гер», которую вели англичане и французы после вторжения Гитлера в Польшу. Чем закончилась эта «страная война» хорошо известно: вместо того, чтобы напасть на Советский Союз Германия развернула свои танковые колонны и воздушные армады в противоположном направлении.

Потрясая пробиркой госсекретаря США, «Коалиция согласных», куда помимо стран НАТО вошла Украина, Грузия, Гондурас и десятки других стран в поисках следов «Аль-Каиды» и оружия массового поражения вломилась в Ирак и вздернула на виселице кровавого тирана Саддама Хусейна. Справедливости ради надо отметить, что немцы в этой безумной затее не участвовали. Результатом операции «Иракская свобода» стало уничтожение порядка миллиона мирных жителей и создание террористического «Исламского государства». По странам и континентам прокатилась волна «цветных революций».

А глупая старушка-Европа всему этому рукоплескала, не понимая, что конечной целью развернувшейся вакханалии, начиная с бомбардировок Сербии, были ее пышные похороны как экономического и политического конкурента.

К этому времени уже окончательно сошел с политической сцены очарованный Западом провинциальный демагог Горбачев, закатилась звезда пьяного плясуна Ельцина, щедрого дарителя национальных богатств, суверенитетов и земли русской. Похмельная «рашка» вдруг обнаружила, что она нужна так называемому цивилизованному миру только в роли пьяной бабы, готовой за рюмку водки выполнять любые прихоти клиента.

Но после мюнхенской речи Путина игра в поддавки закончилась. Россия стала стремительно трезветь и сосредотачиваться. Проснулся от тысячелетней спячки Китай. Мир начал дрейф в сторону многополярности.

Впрочем, все эти глобальные изменения ничуть не коснулись впавшей в беспамятство Пустыни, которая окончательно смирилась с печальной участью полузабытого погоста. Шаг времени располагал здесь к архаичному летоисчислению: дни легко складывались в годы, годы сгущались в десятилетия, десятилетия слагались в эпохи и ледяными торосами наслаивались на века. Мать-сыра земля благодарно приняла в себя пролитую кровь и разбросанные по полям минувших сражений проржавевшие черепа и кости. Но это не принесло облегчения тем, кто был здесь оставлен. Настойчивый зов мертвых, будто стон приговоренных к бессрочной каторге взывал к справедливости и воздаянию, лишая покоя ныне живущих: с некоторых пор урочище стало местом притяжения поисковых отрядов, а в развалинах церкви появился насельник, денно и нощно молящийся о душах убиенных.

И тогда у павших появилась надежда…

– Думаешь, нас найдут?

– Кто ищет тот всегда найдет…

– Что-то мне подсказывает, Иван, что долго нам тут еще, как это у вас, у русских говорят, лаптем щи хлебать.

– А куда нам торопиться? Мы никуда не опаздываем.

– Может и не опаздываем, а может уже и опоздали, кто знает? Кстати, как ты относишься к идее вечного возвращения?

– С нашим возвращением что-то явно не так. Наш круг – одни лишь сутки. От атаки до атаки. И разомкнуть его нам не под силу. Кому-то суждено вечно возвращаться, а нам – никак не отправиться. Кто-то не может остановиться, мы же не в состоянии начать движение. И уже не важно, к восхождению, к падению ли, когда ты врос в недвижный камень вечности и сам стал этим камнем. Таковому все едино.

– Хорошо бы умереть основательно, без притворства, как умер старый Бог Заратустры. Родиться своевременно не в нашей власти. Но умереть вовремя – да!

– Вот слушаю я тебя, Фриц, и одного не могу понять. Ты приводишь какие-то доводы, аргументы, пытаешься дискутировать, вести ученую беседу. И рука твоя не тянется к пистолету, чтобы возразить. Этот последний аргумент, который вы в свое время сделали первым, уже не работает. Здесь не работает. Ответь мне…

– С удовольствием, друг мой. Вопрошание есть познающее искание сущего в факте и такости его бытия.

– Эк ты загнул. Вы, немцы, даже пукнуть, извиняюсь, не можете без того, чтобы не придать этому событию онтологический смысл.

– А как же! Не всегда сущее может показать себя само по себе из себя самого. Поэтому мы и пытаемся сущностно определить это сущее через задание предметного что. Так о чем ты хотел меня спросить?

– Скажи-ка мне, Фриц, как мог «сумрачный германский гений» породить такого монстра, как нацизм? Как стало возможно перерождение «культурной нации» в нацию палачей? В XIX веке добропорядочные немцы говорили: «Феноменология духа», «Аппассионата», «Фауст»… А в XX – унтерменшен, газенваген, фаустпатрон. Квинтессенция немецкой культуры…

– Полагаю, тебе действительно этого не понять.

– Куда уж нам – со свиным рылом да в калашный ряд! Только немецкий ум мог воспарить к высотам чистого разума, подвергнуть его критике за неспособность познать предмет и окончательно упокоиться в гробу, который, как и все, что нас окружает, есть вещь в себе.

– Гут. Я отвечу на твой вопрос. Твой культурный код в системе европейских ценностей неопознаваем и не самоценен, он всегда в подчиненном положении, всегда следствие, а не причина. Мир во всем подручном всегда уже «вот» и его становление происходит в действительном залоге, а не в страдательном, как это испокон веков происходит в России. Поэтому для меня твое со-присутствие условно. Я ощущаю его как одиночество вдвоем, дефективный модус со-бытия… Ты есть. Но тебя в то же время нет. Ты тот, кто не отбрасывает тени. Что как раз и свойственно представителю, скажем так, иной расы. Без обид. Ничего личного.

– Объясни мне, представителю иной, или называя вещи своими именами, низшей расы, чем я так низок и чем ты так высок? Ты – немец, ни больше ни меньше. Я русский – и этим все сказано. Но разве это имеет значение? Перед Богом все равны. Нет ни эллина, ни иудея… Се человек. Или на худой конец ни то, ни се…

– Равны только углы в равнобедренном треугольнике.

– Но ты ведь не станешь отрицать, что есть великая русская культура и она – неотъемлемая часть мировой культуры. Ее не могли создать недочеловеки…

– То, что вы называете своей культурой – суррогат. В России ее никогда не было! Достоевский? Эпилептик, игроман. Чайковский? Ну ты в курсе… Толстой? Гитлер называл его «русским ублюдком».

– Кстати, Ницше считал Достоевского единственным психологом, у которого он мог чему-то поучиться, а Лейбница и Канта – величайшими тормозами интеллектуальной правдивости Европы. Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр и Гегель были в его глазах «бессознательными» фальшивомонетчиками, а все они вместе – шлейермахерами, то есть «делателями покрывал». Сам он, между прочим, был наполовину поляком, если уж говорить о расовой чистоте…

– И великим свойственно ошибаться! Не сомневаюсь, что именно славянская кровь привела его к столь печальному финалу. Мозг Ницше был истощен и буквально разорван непримиримыми противоречиями. Что и стало причиной его безумия. Но я ведь говорю о другом – об общем культурном уровне нации.

– Да уж, спорили мы в теплушках не о поэзии Ивана Бунина, а о стихах Ивана Булкина. Но ведь и нас пришли покорять далеко не Бахи с Фейербахами. Как раз от них-то и необходимо было вам избавиться, чтобы решить задачу, поставленную вашим вождем. Этим поминутно выпрыгивающим из штанов апостолом ненависти.

– Но ведь были подняты на щит Вагнер, любимый композитор фюрера, тот же Ницше. Сначала был изобретен динамит, потом появился «философ неприятных истин», затем это удивительным образом соединилось в одном и взорвало мир. А Хайдеггер вообще двумя руками голосовал за Гитлера, мечтая стать главным идеологом Германии. Правда, ему так и не удалось вырвать знамя из рук Розенберга и Боймлера.

– Зато вполне удалось смешать философскую заумь с изящной словесностью и получить новый миф. Знаешь, что такое его философия? «Свободнопаряшая спекуляция об обобщеннейших обобщенностях». Это с его же слов. Когда я слышу: Хайдеггер, Хайдеггер, мне кажется, что где-то рядом зловеще каркает ворон или заводится мотоцикл. Или как там у братьев Стругацких – «Das Motorrad unter dem Fenster am Sonntagmorgen». Картина несостоявшегося художника Шикльгрубера. Маслом.

– Фюрер был рожден фюрером и мог стать только фюрером!

– Не заводись. Фюрером не рождаются, фюрером становятся. И далеко не всякий фюрер становится Гитлером. И уж совсем редко Гитлер отваживается напасть на Россию. Зато всякий напавший на Россию перестает быть и фюрером, и Гитлером, и кем бы то ни было, ибо находит здесь свой конец.

– Игра еще не окончена, дружище, это был только пролог. Неудачный. Признаю. Но фюрер еще не сказал своего последнего слова перед судом истории. Он был и остается фюрером. Навсегда. Яволь. И он очень далек от того карикатурного персонажа, каким его рисует большевистская пропаганда. Das Motorrad? Еще одна аллюзия из разряда исторических иллюзий. Оцени каламбур…

– Весь в белой плесени, как камамбер.

– Сравнение с сыром превосходно. Браво, Иван, ты начинаешь что-то постигать!

– Вот именно. Но вернемся к Ницше. Глубоко понятый, не превратно истолкованный – он великий философ-бунтарь. Буквально, поверхностно воспринятый, раздерганный на цитаты и выхваченный из контекста – предтеча фашизма. Вы могли не понять Ницше и, конечно, не поняли, могли вдохновиться его идеями, исказив их, и, конечно, вдохновились.

– Но разве не он сказал: «Вы должны возлюбить мир как средство к новым войнам…» Что ты на это скажешь? Это ли не гимн войне?

– Речь идет о войне идей. И сверхчеловек у него не «белокурая бестия», а аристократ духа. И различие между сильной и слабой расами не касается национальности. Пангерманизм? Лозунг «Deutschland uber alles» Ницше связывал с концом немецкой философии. Антисемитизм? Он называл евреев самым замечательным народом в мировой истории. Славянофобия? Не он ли сказал, что немцы вошли в ряд одаренных наций благодаря сильной примеси славянской крови?

– Довольно, Иван! Это Genickschuss, выстрел в голову. Что ж, готов допустить, что мы использовали Ницше втемную. Но ведь это сработало и как сработало! Вокруг имени этого философа до сих пор ломаются копья и нет единого мнения по поводу того, насколько его идеи повлияли на становление национал-социализма. Одно несомненно. Перефразируя одного вашего поэта: Ницше жил, Ницше жив, Ницше будет жить!

– Я надеялся, что прозревают не только живые, но и мертвые. Мне казалось, что в том лейтенанте-танкисте, который философствовал молотом, ты увидел символ низвержения идолов нацизма. Я ошибался…

– В тот момент я действительно думал, что он с вами. Он всегда был с вами, всегда симпатизировал русским, мы просто не поняли его как следовало бы понять. Но нам незачем было понимать его правильно. Мы просто использовали обоюдоострый меч, который он вложил в наши руки. И теперь я считаю себя дважды, трижды прозревшим. Прежнее озарение оказалось заблуждением. Закон отрицания отрицания, ты же знаешь. Кто повседневного присутствия не всегда я сам, если я развернут во времени. И совершенно очевидно, что несомненность данности я как такового уже не столь несомненна. Получается, я не этот и не тот, не сам человек и не некто. Я есть сумма всех. Кто объединены во мне коллективным сознанием. Мною мыслит сообщество, объединение людей, нация. Я часть огромного целого, растворенный в движении масс, Volk, того, что как война, эпидемия или стихийное бедствие формирует основы существования моего народа. И знаешь, что мне открылось, когда я поднялся над собой? Фюрер воплотил в жизнь принцип Гёте «Werde der du bist» – «Стань тем, кто ты есть». Его феномен дефиниторно невыводим из высших понятий и непредставим через низшие. Он смог схватить сущее в его бытии, вместо того, чтобы повествовать о нем. И понял, что выше действительности, выше противоречий добра и зла стоит возможность. Эту возможность он, порвав все узы moralin, предназначенные для толпы, отбросив жеманство ханжей и плюшевую добродетель фрейлин, не упустил. Фюрер окончательно решил для себя вопрос Достоевского – тварь я дрожащая или право имею? И не стал субъектом банальных поступков известной законосообразности. Он суть что он суть в качестве этого, а не чего-то иного. О, наш вождь был величайшим романтиком. И воспринимал войну как род утопии, цели для избранных через избавление от недостойных избранничества. Подтолкни упавшего. Also sprach Zarathustra. Не о том ли мечтал Ницше?

– Ницше боролся с идеями, а не с людьми.

– Но что он имел в виду? В этой или любой другой войне никто не тот, кто должен за что-то постоять, каждый оказывается другой и никто не он сам. Нам просто не повезло. Что остается после окончания всех войн и катастроф? Просто-только-жизнь просто-только-выживших. И желание реванша.

– Не повезло, говоришь? Вот тут ты не прав. Везение тут не при чем. Мы сражались за правое дело. Потому и победили.

– Да уж, не прав. С кем бы и за что бы ты ни воевал – пропал ты, Ванюша, ни за понюшку табака. И что теперь твое правое дело без тебя? И где теперь твоя страна? Что стало с твоей верой? Свобода – вот новая религия! Свобода, которая выше церковных догм, моральных норм, выше исторической достоверности.

– Если свобода не ограничена тремя вещами – делом, которому ты служишь, уголовным кодексом и, по возможности, нормами морали, то это дурная свобода.

– Свобода всегда была свободой для избранных. И укоренению этой новой религии мешаете только вы – с вашим старорежимным православием и так называемой победой. Которую вы пишете с большой буквы и называете великой и о которой все хотят поскорее забыть. Ты думаешь, случайно Гитлер и Сталин ставятся сегодня рядом, как башни-близнецы, которые надо разрушить?

– Что тебе сказать про наших вождей, мой любезный друг Фриц? Сталин был кошмаром для классово чуждых элементов внутри своего народа. А Гитлер был кошмаром для всех расово неприемлемых народов. Совершенно другой масштаб.

– Так ты ставишь между ними знак равенства?

– К нацизму, дружище, не применим знак равенства. Это крайняя степень зла. А Гитлер его олицетворение.

– И что же, сталинизм лучше? Замени теорию расового превосходства на теорию классовой борьбы и получишь тот же результат.

– Сталинизм излечим. А нацизм – нет. Его можно удалить только хирургическим путем. Что мы и сделали.

– Но хирургический путь не эффективен! Особенно в онкологии. То, что скрывается, так себя скрывая, не исчезает здесь, не отказывает в приходе. То, что скрывается, составляет действительность действительного. Как событие оно актуальнее, чем все актуальное. То, что скрывается, прибывает, притягивает нас зачастую независимо от нас, от нашего сознания.

– У тебя, Фриц, на все случаи жизни есть перевранная цитата из Ницше или перефразированная из Хайдеггера. О чем речь?

– О свободе без границ. О том, как она смыкается с фашизмом, который уже дал метастазы в современном мире. Но сегодня он рядится в тогу демократии и решительно осуждает фашистскую архаику, которая должна безвозвратно уйти в прошлое. И это будет продолжаться. И даже усиливаться. Рано или поздно сталинизм будет приравнен к классическому фашизму и заклеймен как его зеркальное отражение. Во всяком случае, на Западе. А знаешь почему? Фашизм во многих его проявлениях европейцу ближе, чем все, что исходит от России. Неужели ты этого до сих пор не понял? Посмотри, кто воевал на стороне Гитлера. Только в районе Старой Руссы и в демянском «котле», помимо нас, была испанская «голубая дивизия», финские лыжники и снайперы, датский добровольческий корпус «Данмарк»… Датчане, кстати, служили и в дивизии «Мертвая голова». На Восточном фронте плечом к плечу с нами бились итальянцы, румыны, венгры, хорваты. В дивизии СС «Викинг» добровольцы из расово приемлемых народов – голландцы, бельгийцы, французы, норвежцы, эстонцы – все. Теперь взгляни, кто противостоит вам сегодня. Ничего не изменилось! Число ваших врагов только умножилось. Да, они пока не решаются разделаться с вами, потому что получат гарантированный отпор. Но посмотри на Ирак, где под предлогом борьбы с терроризмом звезднополосатый ковбой Буш, кстати, однофамилец командующего нашей 16-й армией, учинил форменный разбой. Ничего не напоминает? Даже методы остались те же, предлоги только разные. И поставить на одну доску Сталина и Гитлера им просто необходимо, чтобы переписать историю, заставить мир забыть о своей поддержке гитлеровского режима и в очередной раз сваять из России «империю зла». У всех рыльце в пушку. А если Сталин виновник развязывания Второй мировой войны, то Европа – просто жертва. Что и требовалось доказать. Аминь.

– Похоже, и ты того же мнения?

– Я же говорил – война продолжается. Без нас. Мы – отработанный материал. И этой войне нужны новые рыцари и кнехты.

– Ты прав, война продолжается. Но продолжается нами, при нашем участии. И наше поле битвы по-прежнему здесь, в Пустыне. Да, ты не можешь дуть пиво, а я хлестать водку, мы даже не можем дать друг другу в морду ввиду непримиримых разногласий. Здесь имеет место быть столкновение идей. Мы в области чистого разума, там, куда еще при жизни попал Кант и где невозможны войны. Здесь воцарился вечный мир. Но нам еще рано подводить окончательные итоги, еще есть силы, чтобы что-то начать и есть смысл за это взяться даже если времени на завершение уже не осталось. Потому что мы не потеряли связь с миром, из которого ушли и до сих пор можем влиять на происходящие в нем события. Разве не так?

– Присутствие есть сущее, которое есть всегда я сам, бытие всегда мое. А мы, Иван, существуем отдельно от бытия. И наше не-существование окончательно и необратимо. Теперь мы стоим перед иным бытием – инобытием, где отсутствует тело и отсутствует взгляд. Я слеп и бестелесен. Как и ты.

– Ты заблуждаешься, Фриц. Ничто не превращается в ничто. Но все перетекает во все. И никуда не исчезает. Историю пишут и живые, и мертвые. Мы вынесли вердикт и привели приговор в исполнение. И обжалованию он не подлежит. Как не подлежат пересмотру итоги Второй мировой войны. Иначе все повторится…

– Ты неисправимый оптимист, Иван. И очень набожный человек. Какой-то старообрядец, честное слово. Все еще не понимаешь, куда попал. Я, в общем, тоже не совсем ясно себе представляю, но хотя бы не тешу себя напрасными иллюзиями. Здесь мы не имеем никакого отношения к бытию присутствия. Наше бытие – отсутствие. Мы – посторонние. Настолько посторонние, что не можем явить себя миру живых и здравствующих ни в каком качестве. Мы тень от тени своей. Наш Аид не предполагает никакого Харона. Все мосты сожжены, все нити оборваны… Единственное, чего мы не утратили – это бытийной понятливости, которая имеет свое бытие в понимании… И чувства юмора. Угадай, как я называл специальный диванчик для своего друга Отто, который смастерил ему наш ротный плотник. Не догадываешься? Оттоманка! Если бы я знал заранее, что встречу тебя, то попросил бы его соорудить макет дивана для Ивана! Ха-ха-ха!

– Очень смешно.

– Конечно. Хотя все это уже бесконечно далеко от нас. Мы и сами бесконечно далеки от самих себя.

– А может и даже скорей всего наоборот – мы приблизились к себе настоящим. И каждый из нас стал тем, кем ему надлежит быть.

– Плагиатор! Ты просто перефразировал того же Гете.

– Кстати, ты его читал?

– При жизни – нет.

– А после?

– Тоже нет. Само пришло. Откуда-то сверзлось. Свалилось на голову. И в этом я вижу необъяснимый парадокс смерти. Все больше убеждаюсь, что она приобщает нас ко всему объему знаний, которые выработало человечество. В процессе своей, так сказать, эволюции.

– Тут все зависит от образа бытия самого присутствия. Если это просто абстрактное мужское начало, в конце концов предпочитающее трудное, непознанное или иллюзорно подобное, то мы имеем одну ситуацию, но если это касается конкретных личностей – товарища по оружию или испытанного бойца партии, то совершенно другая, ибо он есть подлинный соратник и не может рассматриваться как чужеродный априористический перфект ни в целом, ни по частям. С ним всегда в чем-то дело. И сущностно определить его сущность через задание предметного что нельзя – как в отношении него, так и в отношении меня. Все мы часть системы, независимо от того, что мы думаем об этой системе и что система думает о нас. Таков мой свободнопарящий тезис.

– Опять темнишь?

– Куда уж яснее. Прояснение бытия-в-мире явственно свидетельствует, что не «бывает» ближайшим образом и никогда не дано голого субъекта без мира. И вообще… Этот вопрос можно решить только наедине с собой, в безмерной глубине одиночества. В той «субстанции» человека, что определяет дух не как синтез души и тела, но как экзистенцию… Как я устал! Почему жизнь так устроена, что в ней невозможен сколько-нибудь продолжительный мир – только хрупкое, ненадежное перемирие? Почему даже в смерти я не могу обрести покой? Получается, Tod еще нужно заслужить. Видимо, мы пока не удостоились…

– Как можно удостоиться того, чего нет?

– Ты это серьезно?

– Конечно. Мы изначально вкладываем в это слово неправильный смысл. Она не конец, а переход. Начнем с того, что все живое и неживое состоит из одних и тех же первокирпичиков мироздания. Это еще Демокрит утверждал. Просто мы плавно переходим из одной формы существования в другую. Ощущения разные. Иные так себе, согласен. Но окончательного умирания нет. По мнению академика Вернадского, с позиций физики или философии понятие «живое вещество» весьма уязвимо. После так называемой смерти соединения, устойчивые в термодинамическом поле организма, попадая в биосферу, теряют свою устойчивость и становятся источником свободной энергии. При этом он указывал на то, что химические элементы, раз попавшие в циклы всего живого, остаются в них практически вечно. Таким образом, делает вывод он, вся биосфера является не механической системой, а своеобразным космическим организмом. Вот и ответ на твой вопрос о Tod. Мы, Фриц, как энергетические сгустки и носители информации находимся как бы между мирами, в ноосфере – от греческого «нус» – разум. Но не в понимании того же Вернадского, который считал ее областью проявления научной мысли и технической деятельности, а в представлении Ле Руа и Тейяра де Шардена, которые трактовали ноосферу как «Дух Земли», предполагая, что наделен разумом и одухотворен не только человек, но и все живое вещество на нашей планете. Я полагаю, не только живое, но и потенциально живое, как и все живое, но потенциально мертвое.

– Сомнительное утверждение.

– Ты никогда не разговаривал с деревьями, со своей собакой, Фриц?

– Ну и что с того?

– А с ветром в поле? С дождем? Со своим рваным сапогом?

– Но это же явления стихии или предметы неодушевленные.

– Но ведь разговаривал…

– Тут я вынужден согласиться.

– Хорошо, идем дальше. Информационное поле, к которому мы с тобой прорываемся представляет собой нечто безмерно большее, чем ноосфера. Это мыслящий космос Циолковского, в котором даже ничтожная космическая пыль – это часть чего-то бесконечно более значительного. Мы еще в ноосфере, но уже на пути в макрокосм. Ты спросишь, зачем нам это надо и почему мы так туда стремимся? Мы непрерывно преображаемся – от зверообразного антропофага к человеку и от человека к свету. Но преображаемся не легко и одномоментно, а долго, болезненно и трудно, в зависимости от тяжести наших земных деяний и глубины укорененного в нас зла. И прежде, чем мы прольемся на лик нашей планеты лучистой энергией, подарив миру свет, ибо сами будем сотканы из света, нам придется пройти через муки несовершенств и цепь страданий. Таково одно из пророчеств русского космизма. И это означает только одно: человеческий удел уводит нас от дорожного указателя, на котором написано «Смерть», в совершено другую сторону.

– Зачем, какой в этом смысл? И вообще – к чему вся эта муть? Все твои философствования высосаны из пальца или заимствованы у придурочных русских мечтателей, которые все это придумали. Впрочем, продолжай. Что там у тебя дальше? С этим русским космизмом…

– Циолковский установил связь этики с метафизикой космоса. Все его первокирпичики служат деланию добра и умалению зла, что в конечном итоге сделает космос абсолютно совершенным, вершиной вселенской гармонии. И раз уж ты заговорил о придурочных русских мечтателях, то эта мысль перекликается с догадкой Ницше. Именно в борьбе добра и зла Заратустра увидел движущую силу извечного коловращения материи и духа. Мораль, перенесенная в метафизику, и есть сила, причина и цель в себе. А что касается его сверхчеловека – это далеко не венец творения, а лишь промежуточная ступень в восхождении к лучезарному человечеству.

– И как это согласуется с твоим православием?

– Как – пока не знаю. Но точно не противоречит ему. Со смертью из тела, которое всего лишь личинка, выпархивает душа-бабочка. И она бессмертна. Стань лучезарным, Фриц!

– Стану, конечно! У меня на этот счет вообще нет никаких сомнений. И как только я сподоблюсь – сразу встречу своих лучезарных собратьев по дивизии SS «Totenkopf». Эти ставшие мне почти родными бандитские рожи. Да… Можно еще один вопрос, раз уж мы заговорили на эту тему? Почему ты знаешь об этом больше, чем я?

– Потому что ты отягощен злом. Я тоже от него не свободен, но оно не мешает мне подниматься к свету. К тому же есть некто, кто отмаливает мои грехи. Но тебе не о чем беспокоиться. Ты тоже преобразишься и стаешь существом, находящимся на гребне эволюции, но позже.... И спасешься, как спасется последний раскаявшийся грешник. Это зависит только от твоего окончательного выбора. Мы попали в мир, где возможно свободное перетекание энергий, идей и сущностей и где границы я и даже мы уже относительны. Подумав о Ницше, ты сам становишься Ницше, обратившись к Богу ты сам в чем-то уподобляешься Ему. Но сохраняешь при этом понимание, что ты не окончательно, а временно он. Или Он. Здесь происходит синтез человеческого и божественного – через освобождение духовного от физического и окончательное их разделение.

– Не скажу, что ты убедил меня или как-то успокоил. Твоя колыбельная – что-то вроде препарата из разряда опиатов. Спи спокойно, наш верный друг и товарищ. О тебе позаботятся добрые духи вселенной. Хотя что-то, наверное, в этом есть. Только думаю, что ныне здравствующим до наших превращений нет никакого дела. Их это никак не касается. И как при жизни, так и после смерти мы ни на что не можем повлиять. Все напрасно, усилия наши тщетны! Всем на все по большому счету наплевать. Нас нет. И для них. И для нас самих. Контакты с внешним миром утеряны…

– Связь с живыми есть. Я знаю это. До них можно достучаться даже из братской могилы. За нас говорят наши останки, наши полуистлевшие солдатские медальоны, наша неубывающая боль, которая вошла в генную память моего народа. И твоего, думаю, тоже. Расскажу – не поверишь. Однажды я окликнул командира поискового отряда. По отчеству. Его все звали по отчеству. Он шел последним. И обернулся на мой зов. Представляешь? Он оглянулся! Я совершенно уверен, что он не мог меня видеть. Но несколько долгих секунд он смотрел мне прямо в глаза. И он почувствовал это, да, почувствовал! Трудно сказать, что он при этом испытал. Но по его обмершему лицу было видно, что эта встреча потрясла его… И теперь он будет искать меня всюду, куда ступит нога поисковика. До тех пор, пока не найдет…