Бес Ионахана

Гори, гори, моя zvezda!

Чего же он добивался от сестры Екатерины? Чего ждал от встречи с Дарьей? Давно прошло то время, когда каждая проходящая мимо красивая женщина вызывала у него чувство сожаления и какой-то смутной утраты. Однако он и по сей день не переставал вздрагивать, когда оказывался лицом к лицу с той, чей взгляд таил в себе иллюзию бездны и бездну иллюзий. Удар красоты по-прежнему действовал на него ошеломляюще. Но притязать на нее он уже не смел. С возрастом это, как правило, проходит.

И вообще, мужчины где-то в глубине души, на уровне инстинктов боятся ярких, красивых женщин. Видя перед собой совершенство, они, конечно, понимают, что ему надо соответствовать. Что трудно, сопряжено с большим душевным напряжением и даже риском для жизни. Красивая женщина – это вечная битва за красивую женщину, которую никогда нельзя выиграть окончательно. Это мина незамедлительного действия – 1% удовольствий и 99% проблем. Ты должен постоянно подтверждать, что достоин этой высокой и, как правило, незаслуженной награды, а не жевать сопли, ежеминутно рефлексируя и сравнивая себя с другими.

И какое облегчение для нас, если красавица при ближайшем рассмотрении оказывается круглой дурой!

Разумеется, Дарья была далеко не дурой, но он испытал видимое облегчение от того, что она отказала ему. Жаль только, не успел произнести заветных слов – сестрица, голубушка моя… Как-нибудь в другой раз. Как-нибудь…

В кармане у него назойливо завибрировал телефон и вслед за этим грянул марш Мендельсона – музыка, заставляющая трепетать женские сердца. Давно известно, что палитра возможностей для привлечения особей противоположного пола не ограничивается внешностью соискателя, его материальным достатком, физическими кондициями и вокальными данными. Вот он и решил попробовать, как действует на подсознание жертвы этот магический набор нот…

«Где ж ты раньше был», – вздохнул Михайлов, сетуя на Мендельсона, его марш и того, кто ему звонил.

– Ну ты куда пропал? – раздался утопающий в шуме застолья голос Чалого. – Ты не поверишь, с кем я сейчас пью шампанское! Дуй сюда, не пожалеешь…

Михайлов вошел в прокуренный буфет, где уже вовсю фестивалили журналисты, и сразу наткнулся на столик, за которым хлопали пробки, летала пластиковая посуда, винтами завихрялись в раскрытых настежь окнах занавески и многоголосо галдела большая компания со Снежаной во главе. Рядом с ней усердно спаивал Лариску Чалый. Заметив редактора, он призывно замахал руками, опрокинул локтем бутылку и, чертыхаясь, полез под стол, грозя оцарапать своей щетиной оголенные коленки ассистентки оператора. Михайлов поздоровался с телебригадой и стал в просвет между телами рядом со Снежаной. Никто не обратил на него внимания.

Чалый с бутылкой, наконец, выкарабкался из-под стола, где, учитывая символическую длину Ларискиной юбки и ее призывные повизгивания, он пробыл подозрительно долго.

– Ну давайте уже скорее выпьем! – заорал он, обводя круговым движением стол с зажатым в руке одноразовым стаканчиком. – Я хочу сказать! Спонсоры конкурса щедро проспонсировали конкурсантов. О, сковоговорка… скогово… Тьфу! Короче, спасибо нашим спонсорам! Наполните ваши бокалы!

Шум немножко стих.

– Предлагаю выпить за нашу Снежаночку!

– Да, за меня! – обрадовалась телеведущая. – Багиню! Цоревну! Звизду!

– За твою победу! – продолжал Чалый. – За новые творческие успехи! И – достижения!

Он по-гусарски лихо, с пластмассовым хрустом вылил в себя содержимое стаканчика.

– А самое главное пожелание, Артемище?

И тут весь стол хором произнес:

– И мужика тебе хорошего!

Очевидно, это был традиционный тост, отшлифованный на многочисленных журналистских междусобойчиках.

Все с удовольствием выпили и закусили.

К Снежане подошел какой-то импозантный мужчина в возрасте могучей предзакатной поры, с едва приметной тухлецой декаданса в дородном лице, оказавшийся замминистра культуры. Хорошо поставленным голосом он произнес:

– Поздравляю, дорогая. Ты была великолепна!

– Почему была? Я и щас великолепна!

– Да, конечно…

Он покосился на ее грудь и задушевно произнес:

– Как здоровье батюшки?

– Спасибо, нормально. Слушает «Пинк-Флойд».

– А матушки?

– Матушка тоже в порядке. Не вылазит из солярия. Делает себе карибский загар.

– Еще раз поздравляю…

– Куда же вы? – уловив в его словах прощальные нотки, мгновенно отреагировала Снежана. – В кои-то веки удалось пообщаться с приличным человеком. Вот эталон вкуса!

Она проворно схватила замминистра за пестрый, по виду весьма дорогой галстук, натянула его до звона буксировочного троса и сделала комплимент:

– За такой галтус и подержаться приятно!

Опешивший чиновник смущенно улыбнулся и, пробормотав что-то бодро-напутственное, быстро ретировался.

– Эх, такой музчина сорвался, – посетовала Снежана. – Наливай!

– Немного солнца в бокале коньяка? – поинтересовался Михайлов, не зная ее вино-водочных предпочтений.

Но она его не слышала. Ее внимание переключилось на Чалого, который самозабвенно обхаживал Лариску. Где-то на этой земле у него была жена и почти взрослый уже сын, которым он тоже успевал уделять какое-то внимание. Но все это происходило в какой-то другой, сокрытой от глаз реальности, с которой нынешнее застолье никак не коррелировалось, не сочеталось ни пятистопным ямбом, ни хореем, ни гекзаметром; здесь все сверкало, искрилось, выбивало барабанную дробь и маршировало майореточным шагом, а там скрипуче медленно качало многосемейными бортами, гремело цепями и уключинами, облекаясь в занудную прозу жизни. Михайлов понимал его.

– Я ж-ж-женат! Но сердце мое – свободно! – по-молодецки встряхнул головой Чалый, по-видимому, отвечая на очередной каверзный Ларискин вопрос, но глядя почему-то на Снежану.

– Эй, ты, мачо, почему у меня не нолито? – возмутилась она. – Замолчи свой рот и занимайся делом!

– Все, заткнул свои слова обратно…

– Немного суши в рюмочке сакэ? – опять подал голос Михайлов, чувствуя, как наливается расплавленным чугуном его раскалывающаяся голова.

Но его слова опять потонули в воплях тостующих. По-видимому, присутствие редактора не являлось для Снежаны абсолютно доказанным фактом и эмпирически никак не выводилось из наличия в зоне видимости. Такое с ним уже случалось и не раз. Бывают дни, подумал он, когда каждая встреченная тобой красавица смотрит на тебя загадочно, со светлой дымкой в глазах. И с кем бы ты ни заговорил, кажется, вот-вот произойдет чудо рождения любви и из искры с «грохотом и свистом» возгорится пламя. А бывает, что и дворняжка не гавкнет, ходишь, как привидение.

Сегодня был именно такой день. Самое разумное, что можно было предпринять в этой ситуации, это окончательно умолкнуть и заняться методичным поглощением еды и алкоголя, что он и сделал. Коньяк «Корвуазье», выполнявший роль анальгетика и единственно достойного собеседника, окончательно примирил его с действительностью.

– Знай-наливай! – разбрызгивая шампанское, стараниями Чалого льющееся в стаканчик пенногривой струей, высоко и звонко, что было вовсе ей не свойственно, воскликнула Снежана. И что-то лихое, безоглядное и вместе с тем пропащее проглядывало в том, как она себя ставила, какая-то настораживающая надломленность сквозила в каждом ее слове и жесте.

А может, Михайлову просто показалось. Из того немногого, что он знал о ней, трудно было судить о том, что действительно ею движет. Сплетен о Снежане ходило немало. Поговаривали, что после окончания школы она буквально разрывалась, пытаясь сделать выбор между профессией модели, путаны и тележурналистки. Некоторое время ей удавалось все это совмещать. Потом «дрянная девчонка» немного повзрослела, заочно окончила какой-то институт и, закрепив за собой вызывающий имидж дамы полусвета, то бишь гулящей бабы, окончательно определилась с карьерой на телевидении. Но прежние навыки никуда не делись, в особенности мастерство манипулирования мужиками, в котором она преуспела как никто. Рядом с ней представители мужского пола казались мелкими, скучными, примитивными существами, какими-то недомерками, напрочь лишенными размаха и воображения. В них не было куража, поэтому она мгновенно становилась центром любой компании. Не душой, а именно центром, потому что в присутствии такой роскошной женской особи с ее умением профессионально «держать аудиторию» и виртуозно, сложносочиненно материться, все прожектора и софиты, направленные на кого-то другого, меркли и превращались в карманные фонарики.

Слишком ограниченные формы для самореализации предлагала ей наша стремительно мельчающая, испытывающая острый дефицит в крупном человеческом калибре эпоха. Наверное, ей надо было родиться во времена Рима, чтобы излить свою страсть на людей масштаба Цезаря или Антония. В ее окружении таковых что-то не наблюдалось.

Но заподозрить ее в том, что она ведет блог… Как-то не вязалось это с ее публичным образом.

Михайлов собрался уже было уйти – по-английски, незаметно, как вдруг был схвачен за рукав Снежаной и удостоен ее пристального, слегка косящего взгляда.

– Стой, вертухай!

Это был ее любимый оклик.

– Ты куда это собрался?

Вопреки своей дикторской привычке говорить внятно, раздельно, с четко выраженной артикуляцией она понизила голос до умеренной громкости, почти до приватности. Галантность человека-невидимки, как оказалось, была все же замечена и по достоинству оценена.

– В пенаты, – сказал он.

– Поехали в «Братину». С нами будет Артемище со своей свиристелкой. Но самое главное, с нами буду я! Накупим по пути бухла и зависнем там до самого закрытия ресторана. Угощаю!

– Башка трещит.

– Фигня, вылечим!

– Правда, я сегодня не в тонусе.

– Кто не в тонусе, тот в анусе. Как хочешь, а мы через пять минут выдвигаемся…

Ему очень хотелось поехать, но что-то сдерживало. Головная боль была пусть веским, но предлогом. На самом деле он прекрасно понимал, что просто-напросто струхнул – на него шла непомерно большая волна и он чувствовал себя слишком неопытным виндсерфингистом, чтобы ее оседлать…

А ночью ему приснился какой-то рваный, алогичный, редкостно бестолковый сон. Привиделось ему, что он в Ленинакане во время землетрясения, которого ему благодаря стечению не самых счастливых для него обстоятельств когда-то удалось избежать. Но вот что странно: землетрясение это происходило не вокруг, а в нем самом. В нем самом рушились воспоминания, углами, как могильные камни, выползали на поверхность фундаменты каких-то давно забытых переживаний и обид, кривые извилины бороздили треснувшее, как зеркало, сознание, в котором отражался падающий мир… Потом он вдруг ощутил себя Гаврилой Алексичем, одним из героев фильма Эйзенштейна «Александр Невский», в кольчугу которого вонзились пики псов-рыцарей. Эта стадия сна стала для него настоящим кошмаром. Наконечники проникали все глубже, дышать становилось все труднее… И вдруг он с ужасом понял, что копья крестоносцев проламывают его грудную клетку, из которой, пенясь и пузырясь, как розовое шампанское вовсю хлещет кровь…

Подивившись поутру, до чего же замусорено подсознание человека, если оно регулярно выдает такую цветистую галиматью, он забыл об этом сне и не вспоминал о нем до самого вечера.

День его сложился более-менее удачно: начальство его, часто недовольное им, было настроено вполне благодушно. Отпечатанный номер газеты с золотоперым разворотом пришелся Балмазову по душе.

Завершив свои редакционные дела, Михайлов опять зашел на анонимный блог, так заинтересовавший его накануне, и возобновил свои изыскания.

«Проснувшись рано утром, неожиданно поехали в сосновый бор, подальше от городской суеты. Мы оказались там в совершеннейшем одиночестве. Солнце не спеша, с какой-то недоразбуженностью и воскресной ленцой нагревало песок, отчего все сильнее с каждой минутой пахло лежалыми сосновыми иголками. Деревья – прямые, высоченные, как корабельные мачты, а между ними – контрастом улеглись солнечные лучи и тени. Воздух сухой, звонкий, будто вот сейчас зажжешь спичку – и он вспыхнет. И в этой прозрачной тишине сонно блуждает и кружит весенней вьюгой невесть откуда взявшийся тополиный пух.

Ощущение такое, что летать – легко. Можно просто лечь на воздух – и поплыть меж сосен. Я такое, кажется, только в детстве испытывала. Или во сне, что, наверное, почти одно и то же…»

«Мой сосед – плотный мужчина лет под 60, с пустыми, как две дыры в заборе глазами, обладатель страшного черного джипердеса с вечно заляпанными грязью крутыми номерами (зачем они ему, если прочитать эти три семерки практически невозможно) методично разучивает под гитару песню «Тёмная ночь». Он никак не может подобрать нужные аккорды, начиная со слов «И у детской кроватки тайком». Начинает и бросает, начинает и бросает. Потом надолго замолкает. И опять все с начала. Кажется, его это сильно удручает…»

Теперь он мог совершенно точно сказать, что эти записи не принадлежат сестре Екатерине. Не могла она обзавестись в монастыре соседом на «страшном черном джипердесе».

Тогда кому?

Круг сужался, но ответа на главный вопрос не было. Михайлов вновь, уже без особого энтузиазма погрузился в чтение постеров. Последняя ниточка, связующая его с послушницей, оборвалась и оттого он почувствовал какую-то опасную пустоту и безнадежность, словно надежда на какой-то счастливый исход, гипотетическую возможность вырвать сестру Екатерину из монастырских стен навсегда выпорхнула из гнезда. Еще один май без любви в его тягуче долгой жизни.

Он посмотрел в окно. Там танцевал, серебрясь в лучах заходящего солнца, целый рой тополиного пуха. Где-то он читал, что эта напасть распространяется только вредоносными тополихами, в отличие от безвредных для аллергиков тополей.

Да, все зло от женщин.

Зла не хватает!

«Ладно, – решил он, – свет на ней клином не сошелся. В конце концов, снова колобродит весна. Жизнь продолжается. Взгляни, сколько вокруг милых и единственных!»

Следующая запись заставила его встряхнуться и подобраться: она недвусмысленно, каким-то мистическим образом перекликалась с его иерусалимским видением и воскрешала в памяти обрывки сна о Ледовом побоище.

«Не знаю, откуда приходят ассоциации, как срабатывает этот механизм, но ржавый якорь на берегу реки почему-то заставил меня вернуться мыслями к Иерусалиму. И лишь потом я поняла, что все дело в перекрестии, которое напомнило мне о кресте и разговоре с отцом Георгием в ночь перед Великой Субботой. Рассказывая о храме, батюшка упомянул про иоаннитское братство. Оказывается, на расстоянии полета камня от Гроба Господня когда-то располагался госпиталь ордена иоаннитов. Больше он о них ничего не сказал. Но меня почему-то эта тема жутко заинтересовала и я нарыла в Интернету кучу материалов об этом ордене полурыцарей-полумонахов.

Их госпиталь был посвящен патриарху Александрийскому святому Иоанну Элеймону, жившему в VII веке. Впоследствии покровителем иоаннитов стал святой Иоанн Иерусалимский, более известный под именем Креститель. Со временем этот госпиталь, повиновавшийся Апостольскому Глазу и защищенный Святым Петром, превратился в небольшой монастырь с больницами, церковью святой Марии Латинской и часовней святой Марии Магдалины.

Братство  охраняло Гроб Господень (Holy Sepulcher)  и боролось c неверными везде, где их обнаружит. Простая одежда ионнитов с крестом, который позже стал восьмиконечным как символ восьми блаженств, означала отказ от всего мирского. А белый цвет плаща был знаком целомудрия.

Орден иоаннитов, называвшийся также орденом госпитальеров и орденом св. Иоанна Крестителя, а с 1530 года, когда Карл V согласился пожаловать ему остров Мальту, мальтийским сохранился до наших дней.

И что самое удивительное, его гроссмейстером с 1798 по 1801 год был российский император Павел I и это «нам не инако, как зело приятно есть».

Но этот отпрыск дома Романовых, он же Павел Петрович Голштейн-Готторпский, недолго воевал во имя спасения тронов и противился неистовой Французской республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия. Его самого истребили.

Я закрываю глаза и очень ясно, до самых незначительных подробностей вижу по-детски упрямое, сжатое в куриную гузку лицо императора, который в сопровождении коменданта Петербурга, небезызвестного мракобеса Аракчеева, и личной гвардии великого магистра, облаченной в бархатные супервесты малинового цвета с белым мальтийским крестом на груди, важно шествует по Сенатской площади, еще не подозревая, какой ужасный ждет его конец…»

Эта запись была особенно примечательна – как тайный знак приветствия для посвященных. Получается, не его одного преследовали зловещие тени крестоносцев, с той лишь разницей, что вокруг него алчно кружили белые мантии и черные кресты тевтонов, а ту, что оставила эту анонимную запись, одолевали мальтийские восьмиконечники госпитальеров.

Потом он неожиданно задумался над исторической достоверностью того, что ему привиделось, хотя столь бредовая постановка вопроса имела мало общего с сомнологической практикой. Еще древние говорили о провидческой подкладке символов, составляющих ткань сна, что позволило создать им целую науку толкования сновидений. И в этом, подумалось ему, наверняка что-то есть…

Он попробовал воссоздать в памяти отличительные особенности одеяния крестоносцев, привидевшихся ему в храме Гроба Господня, увидеть цвет и форму крестов на их белых плащах и… не смог. Сначала ему почудилось, что он видит перед собой ливонских рыцарей ордена меченосцев, носивших на своей белой накидке красный крест с мечом. Потом это зыбкое видение расстаяло, уступив место изображению мальтийского креста о восьми концах. Все расплывалось в клочьях амнезийного тумана…

Зато рыцарей с черными католическими крестами, вонзивших в его грудь свои острые пики, когда немцы и чудь по свидетельству летописца, «пробишася свиньёю сквозь полки», помнил отчетливо.

Впрочем, эти экскурсы в глубину веков и обрывки странного сна, навеянного кинокадрами великого Эйзенштейна, снявшего великий фильм, ничего ему не давали.

На улице уже смеркалось. Он включил верхнее освещение и кликнул последнюю, датированную сегодняшним числом запись.

«В последнее время происходит какое-то сезонное обострение. Некие мутные личности пишут мне отчаянные воззвания, подсовывают их под дворники моего Пломбирчика. Куда-то зовут. Звонят и молча сопят в трубку…

Некоторые товарищи вообще перешли все мыслимые границы: глубокой ночью являются в пьяном виде ко мне домой, а потом после деликатного выпроваживания долго стучат в окно с козырька подъезда, пытаются соблазнить меня сигареткой или бутылочкой пивасика.

Да-да, Морфеус, это я о Вас! Как Вам не стыдно, взрослый же человек…

И вообще.

Уважаемые музчины! Я вам один умный вещь скажу, только вы не обижайтесь.

У вас нет никаких шансов. Ни тиретически, ни практеотически. Оставьте ваши неуклюжие ухаживания. Займитесь лучше чем-нибудь общественно-полезным.

Засим откланиваюсь…»

Сомнений не оставалось – это была Знаменская. Только она одна из всех известных ему женщин употребляла это ироничное, скоморошное словечко – музчины. Пломбирчик, конечно же, означал ее автомобиль. Контрольный вопрос: есть ли у Снежаны машина идеально подходящего под ее имя белого цвета? Выяснить это нетрудно…

Он почувствовал легкую рябь волнения и радостную оторопь алхимика, вплотную приблизившегося к разгадке состава философского камня. Потом пришло запоздалое сожаление. Зря он отказался от ее приглашения. Зря. Если не брать во внимание элементарную мужскую трусость, в которой он вынужден был себе признаться, здесь сработал какой-то странный и противоречивый психологический механизм, заставляющий человека, который долго и страстно чего-то хотел, неожиданно для себя самого отказаться от подарка судьбы, свалившегося к нему прямо в руки. Во второй раз Снежана вряд ли до него снизойдет. С такими женщинами этот номер, увы, не проходит: теперь, чтобы исправить ошибку ему придется совершить невозможное. Посему на его кандидатуре в бескрайнем списке желающих попасть в круг ее особо приближенных лиц и тел можно смело ставить большой и жирный мальтийский, ливонский – какой там еще? – тевтонский крест…

Эта мысль – при том, что было в ней что-то освобождающее и для него не безотрадное, намертво приковала его к другой, уже привычной несвободе, к принудительной необходимости оставаться тем, что он есть, в обстоятельствах, которые никто и ничто изменить не в силах. Она служила еще одним подтверждением того, о чем он догадывался и сам, без намеков и подсказок, без дотошного всматривания в смутные очертания своей дальнейшей судьбы: все уже выпавшие ему шансы устроить свою личную жизнь он бездарно упустил, а немногие из оставшихся – непременно упустит. Впрочем, это не было для него ни открытием, ни откровением, он давно уже смирился с этим, но по своей застарелой привычке продолжал приводить резоны, искать какие-то оправдания своим поступкам или отсутствию таковых, пытаясь объяснить, почему все произошло так, а не иначе и по какой такой причине он в очередной раз оказался в проигрыше.

Михайлов бесконечное число раз прокручивал в мозгу эту ситуацию, рассматривая ее с разных сторон и каждый раз заново, с неубывающей силой и достоверностью переживая ее в душе. Что он потерял, отказавшись от предложения Снежаны?

Наивно полагать, что это был каприз женщины, которой не с кем переспать. Очень даже есть. Такая поманит пальцем любого – и он у ее ног. Она то фурия, то фея, то леди Макбет грозная, то Дездемона безумная и нежная. Тогда что же?

Просто в нужное время он оказался в нужном месте. Удачно подвернулся, закрыв нечет в квартете, где каждой хорошей девочке с бантиком должен соответствовать послушный мальчик с бабочкой.

Поэтому по большому счету он не потерял ничего. Не попал на званый ужин? Пустяки. Зато не нажрался до поросячьего визга, не получил расстройство желудка, как давеча, не потратил кучу денег на такси, развозя по городу милых дам, которых развезло до потери дамского облика. Одни плюсы и приобретения.

В Притчах сказано: «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище».

К тому же, сделав в тот вечер весьма непростой для себя выбор, определивший его «дорожную карту», он, как говорят японцы (а говорят они мало и всегда по делу), сохранил лицо. Пусть по слабости своей, но сохранил. Ему всегда хотелось понять, просто понять, кто он, homo creator, человек-творец, или, по немудрящему выражению Пелевина, ротожопа? По всему выходило, что он исхитрился занять обособленное положение среди не самых бесталанных, не слишком посредственных, в меру бездарных и где-то даже порядочных людей, не знающих, впрочем, что им делать со своей порядочностью, но не желающих играть по агрессивно навязанным им правилам и признавать жестко структурированную иерархию, установленную сильными мира сего. Поэтому дистанцироваться от всего этого неучастием и недеянием значило для него сохранить остатки своей разворованной и аннексированной хозяевами жизни свободы, воспротивиться установленным ими законам, уйдя в своей маленький мирок, в мертвую зону медитации и созерцания. Нет зрелища более пошлого, чем «высокодуховные» притязания воинствующего обывателя или карьерная активность «успешного человека», полагающего, что величие и смысл его существования в способности потреблять все больше и больше и в итоге засоряющего отходами своей элитарной жизнедеятельности окружающий мир. Таковых прижизненная агония омрачает небеса.

Все так. Но как хочется, друзья, иногда почувствовать себя не человеком-творцом, а полноценной ротожопой!

Вот такая вот безоговорочная капитуляция, неожиданно обернувшаяся маленькой победой. И так ли важно, что этот самовозвышающий обман всего лишь дымовая завеса, прикрывающая его от ежевечерней тишины отчаяния?

Он почувствовал себя еще более одиноким, чем тот неприкаянный собачатник с какой-то козявкой на поводке, который каждое утро маячил в лесопосадке под окнами. У него хотя бы есть лохматый друг.

От этих тягостных размышлений его отвлек Чалый, завалившийся в редакционный кабинет с извечной термоядерной триадой – бутылкой водки, банкой маринованных огурцов и буханкой хлеба. Кажется, он был или в самое ближайшее время собирался быть с похмелья. С большого, очень большого бодуна.

– Не дала. Сука, – мрачно констатировал он.

– Кто? Кому? – деловито поинтересовался Михайлов.

– Лариска. Мне. Всю ночь только и повторяла: «Мы абсолютно не подходим друг другу, но не пойму, почему меня так тянет к тебе!» Ну не сука ли? Проваландался только без толку. Что я теперь скажу жене? Она и так свихнулась от ревности. Наш брак уже двадцать лет трещит по швам. Я только тем и занимаюсь, что спасаю его!

«Своеобразный способ спасения, однако, ты нашел», – подумал Михайлов. История семейной жизни Артема в его собственном изложении не отличалась оригинальностью: женился на красивой стройной девушке с очаровательной придурью в голове. С годами красота и стройность ушли, придурь улетучилась, а освободившееся пространство заняла полноценная дурь…

– Хочешь утешительный стишок? Неизвестного автора…

– Давай. Люблю фольклор.

Михайлов прокашлялся и продекламировал:

Я спросил у дяди Феди:

«Почему машина едет?»

Дядя Федя нос потер

И сказал: «У ей мотор».

Я поправил дядю Федю:

«Не у ей, а у нее».

Возмутился дядя Федя:

«Ах ты, сука, ё моё!»

Я на всякий случай в руку

Взял осколок кирпича

И ответил: «Я не сука.

Я орленок Ильича!»

– Спасибо, утешил…

Чалый нарезал хлеб, шевеля пальцами, как щупальцами, наловил в банке огурцов, разложил их крокодильей горкой на блюдце. Затем раскупорил водку и разлил ее по пузатым стаканам, граненость которых давно ушла в область преданий и ностальгий.

– Из-за этой вертихвостки Костыль чуть инвалидом не стал. Понимаешь, трындозвон свой у Снежанки забыла. Тут муж вернулся из командировки и, не разобравшись, ринулся в штыковую атаку. С треногой наперевес… Ну не стерва, скажи?

– Ничего не понимаю. При чем тут Костыль? Чей муж?

– Давай сначала выпьем. Тут без бутылки не разберешься…

Он выплеснул в себя стакан и начал свой путанный рассказ, из которого следовало, что обмывание лауреатства Знаменской вылилось в остросюжетное действо в стиле экшен с элементами маски-шоу. Судя по той скупой и противоречивой информации, которую удалось выудить из Чалого, картина минувшего застолья вырисовывалась весьма разухабистая.

Из гортеатра вся троица рванула в «Братину», самый брендовый ресторан Старгорода. По пути Снежана вызвонила Костыля, повелев ему быть там не позже, чем через полчаса. Он управился гораздо быстрее – Коньком-Горбунком прискакал из неведомых далей и стал перед ней, как лист перед травой, к лесу задом, к своей госпоже и повелительнице передом.

Из ресторана, где чествование новоиспеченной лауреатки «Золотого пера» полыхнуло с новой яростной и неукротимой силой, вся компания, разогретая до температуры плавления запонок, косметики и ювелирных украшений, укатила в гости к Знаменской.

С этого момента ум Чалого терял твердость, память ясность, а события, о которых он пытался поведать – какую-либо связность. Очевидно, ближе к трем часам ночи тело его уже находилось на грани перехода из твердого в жидкое и даже газообразное состояние. То же самое можно было сказать и о других участниках этого раблезианского застолья.

К утру Артем вызвался проводить Лариску домой и, взяв девушку и охапку, погрузил ее в такси. И все, наверное, закончилось бы мирно, без скандалов и разбирательств, если бы она не забыла у Снежаны свой мобильный телефон. Тут, как в скверном анекдоте, внезапно вернулся из командировки по сельским районам старгородчины Ларискин муж. Не застав ее дома в столь ранний час, он, понятно, обеспокоился и отправился на поиски своей второй половины.

В дороге он, очевидно, с ней разминулся и на квартиру к Снежане приехал, когда ее там уже не было. Все это время оператор почти непрерывно названивал своей легкомысленной супруге по сотовому. Эта часть истории была известна уже со слов Костыля, который и рассказал ее Чалому.

…Дверной звонок почему-то не работал. Оператор потоптался, не решаясь войти, и еще раз набрал номер жены. Где-то в глубине квартиры заблинькал знакомый рингтон…

Тут он, как рассвирепевший вепрь, ворвался в прихожую, бросил взгляд в комнату, где в полумраке пласталось среди вспененных простыней обнаженное женское тело, и лоб в лоб столкнулся с одуревшим от ночных возлияний Костылем, который тем часом, как раненый лось, слепо брел на водопой. Оператор мгновенно ощетинился штативом, предусмотрительно прихваченным с собой в качестве холодного оружия, и бросился на абордаж.

– Стой где стоял там и стой! – успел лишь прохрипеть командир спецназа и, едва увернувшись от направленного прямо в солнечное сплетение трезубца, опрометью бросился на лестничную площадку. Грудь его пробороздили три глубокие, словно следы тигриных когтей, кровоточащие царапины. Он мгновенно протрезвел и на всякий случай изготовился к бою.

Но поединок закончился, едва начавшись. Вслед за ним из квартиры вывалился ошеломленный оператор с телефоном жены и штативом в руках.

– А где? – хлопая глазами, спросил он.

– Придурок хренов! – сплюнул Костыль. – Отмороженный на всю голову…

– Куда она делась? – беспомощно пролепетал грозный еще минуту назад Ларискин муж.

– Откуда я знаю! Твоя жена – ты за ней и смотри! – зло прожужжал Костыль, осматривая ранение, нанесенное штативом. Его ничуть не смущало, что он стоит на каменном полу в одних носках, в расстегнутой белой рубашке, испещренной пикселями крови.

– Что тут было? – не унимался оператор.

– Ничего. Но если ты, мудозвон, отсюда не уберешься, будет один неопознанный труп…

Костыль вернулся в квартиру и уперся головой в коридорную стену, пытаясь понять, как он тут оказался. Очевидно, вчера он напился со Знаменской до чертиков. Что было дальше? Дальше была полная амнезия, девственно чистый, не разлинованный тетрадный лист, без слов и знаков препинания, без воспоминаний, вожделения и раскаяния. И милый друг, гений чистой красоты в мягком освещении кремовой спальни, и раскалывающаяся до копчика голова, и помутившийся от страсти полубезумный опоенный взор…

Практически голая, Снежана беспробудно спала на заботливо расправленной тахте в приспущенных ажурных трусиках цвета корриды. И в этом присутствовала какая-то незавершенность жеста и неочевидность намерений, потому что было не понятно, как она собиралась с ними поступить: подтянуть до ватер-линии или снять окончательно.