Бес Ионахана

Дотошные израильские полицейские во время осмотра багажа обнаружили у него в сумке тефиллин и перочинный ножик с камуфляжной рукоятью и долго совещались, что со всем этим делать. В результате тефиллин был признан сувениром, а не культурной ценностью, и оставлен его владельцу, а безобидный ножик для нарезки колбасы и обстругивания палаточных колышков – предметом, представляющим террористическую угрозу и подлежащим изъятию.

…Обратный перелет он помнил плохо, потому что большую часть времени проспал, продремал, проклевал носом, лишь краем уха прислушиваясь к разговорам вокруг и краем глаза наблюдая за причудливой диффузией сна и реальности.

Один раз его буднул Балмазов, напомнивший о том, что репортаж о поездке кровь из носу надо разместить в ближайшем номере «Тюрьмы и воли», который с нетерпением ждут «как по ту, так и по эту сторону забора».

– Понял? Сделаешь?

– Понял. Сделаю, – туго соображая, о чем речь и при чем тут забор, заверил он начальника.

– Хорошо, что понял.

Не то чтобы ему так уж нестерпимо хотелось спать, но разоспался он вволю. Для этого было несколько веских причин, не связанных с физиологией. Во-первых, сосед его, любитель ночных поездок по контуру Мертвого моря, был неважным собеседником, потому что дрых без задних ног. Во-вторых и в главных, ему не удалось уговорить сестру Екатерину поменяться с Чалым местами. Не желая беспокоить отца Георгия, та наотрез отказалась от каких бы то ни было рокировок.

Дело, понятно, было вовсе не в этом. При всей своей женской неискушенности послушница чувствовала, что его влечет к ней не только желание поговорить на возвышенные темы. И чтобы не подвергать себя искусам, не длить эту цепь злоключений и соблазнов, решила прервать любое общение с ним. Иные мирянине посылаются нам как испытание нашей крепости в заповедях.

– Идите своим путем, – кротко, но твердо молвила сестра Екатерина, опустив очи долу. – А я пойду своим. Так будет лучше.

А поскольку в последнее время у него преобладали два состояния, в которые он впадал все прочнее и основательнее – влюбленность и депрессия – он выбрал депрессивный сон.

Зато у других пар все складывалось наилучшим образом. Все они находились в традиционных местах гнездовий и, пользуясь случаем, отводили душу в неспешных беседах и нежных воркованиях.

Командир спецназа, сидевший рядом с телеведущей, без устали проводил рекогносцировку высоты, которую уже неприкрыто намеревался взять штурмом.

– Если кто-нибудь попытается вас обидеть, только шепните. Ужо я ему накостыляю, – хорохорился Костыль, расчетливо потакая Снежане Знаменской, которая без конца подтрунивала над его инвалидно-железнодорожной фамилией.

– Кто может меня обидеть? – томно возражала она. – Моссад? Но с израильской разведкой, как и с Лигой арабских наций у меня сложились самые теплые отношения.

Ее мурлыканье, несмотря на плохую акустику и шум винтов, становилось необычайно громким.

– Мой четырехлапый сердцеед, – ласково называла его она и делала ему козу:

– У, моя Квазиморда…

Сзади произносил свой пьяный монолог писатель Крестовоздвиженский. Его добровольная жертва, Юлия Николаевна Савраскина, безропотно внимала душеизлияниям прозаика и даже, казалось, сочувствовала ему.

– Успокойся, женщина, я еще не сказал своего слова в литературе! – с достоинством ответил я своей четвертой жене. – Этот роман станет вершиной моего творчества! Но она не поверила…

– И что было потом? – потрясенно спрашивала Юленька.

– Она ушла. А я так и не женился. Сейчас я одинок… Не понят… Забыт… Потому что не могу отступиться от принципов! Сегодня мало быть писателем, надо быть магом, немножко шарлатаном и, возможно, чуть-чуть алхимиком, имеющим дело не с веществами и минералами, а со словами и смыслами. Самая лучшая книга та, которая непонятно как написана и неизвестно почему захватывает читателя…

Когда произошло следующее включение, общая тональность исповеди была уже иной:

– Да, между тем, кто написал «Здесь был Вася» и мной, написавшим роман, нет никакой разницы, – сокрушался Крестовоздвиженский. – Вася был даже честнее, потому что не рассчитывал на всенародную славу и признание. Дерьмо я, Юленька, а не писатель!

– Нет, вы хороший писатель!

– Нет, я дерьмо. Полное и безоговорочное… Как сказал один белорусский письменник, «у чым твоя вера?» А не у чым. Нет ее у меня…

– Я уверена, все у вас еще получится!

– Уверены?

– Да!

– Будьте моей музой!

– М-м-м?

– Будьте моей!

– В своем ли вы уме?

– Тогда просто будьте! Нет, лучше выходите за меня замуж!

– Я уже замужем.

– Разведитесь!

– А дети?

– Дети, дети… При чем тут дети? Мы же говорим о чувствах.

– Вот именно… Самое главное чувство для меня – это чувство долга…

«Но я другому отдана…», – с оттенком сожаления подумал Михайлов сквозь дрему. Верная, увы, жена и образцовая мать. Обычно такие многодетные матроны рыхлы, асексуальны, почти бесполы. Они выходят замуж девственницами и никогда не изменяют мужьям, чтобы всю свою энергию, всю нерастраченную душевную страсть вложить в семью. Материнство. И детство. И в этом их предназначение. Но Юлия Николаевна Савраскина была слишком хороша собой, чтобы принадлежать одному мужчине, пусть даже самых выдающихся достоинств. Это было несправедливо. В этом ему виделся какой-то скрытый дефект природы. Некий налет искусственности. Оксюморон. И даже нонсенс.

Отметился в его дремотных полусферах и депутат, сидевший с Дарьей по левую от него руку через проход.

– Ты думаешь, я не понимаю, что это партия, как ты выразилась, карьеристов, стяжателей и приспособленцев? Понимаю. И все понимают. Ты думаешь, я не знаю, что стране нужны не временщики, а «люди истины»? Знаю. Но где их взять? Идет борьба за власть…

– Если всякая власть от Бога, то всякая борьба за власть, по-любому, от дьявола, – изрекла журналистка.

– Вот именно. А ты говоришь…

Оператор ни на шаг не отходил от своей Крыски-Лариски, галантно сопровождая ее даже в туалет. Она напоминала уже не огневушку-потаскушу, а потрепанную, невыспавшуюся, поблекшую при свете дня моль.

Пару раз – чтобы пообедать аэрофлотовским стандартным набором и посетить кабинку в хвосте самолета – просыпался Чалый.

– Зря съездил, – сказал он хмуро. – Евреечку так и не попробовал.

– Какие наши годы…

– Жизнь настала такая, что без дорогой тачки, трехэтажного коттеджа и семизначного счета в банке чувствуешь себя перед женщиной как без х…

Возразить тут было нечего. За неимением оппонента, предмета для дискуссии или сексуальных домогательств Чалый опять выключился и проспал до самой посадки в аэропорту Старгорода.

Благодатный огонь был доставлен к месту и передан из рук в руки митрополиту прямо перед началом пасхальной службы.

После ее окончания, чтобы не разминуться с сестрой Екатериной Михайлов в числе первых вышел из собора – в многолюдной толпе, плескавшейся в храме, отыскать послушницу не представлялось возможным.

«Пришла весна, пора влюбляться! В природу, в женщин, в жизнь!» – с робким воодушевлением думал он, стоя у стен Софии, вдыхая в себя вместе со звездами, заполонившими черный небосклон, освежающий воздух и упоительные ароматы мая.

Но сцена прощания с сестрой Екатериной решительно не удалась.

– Как мне вас найти? – спросил он.

– Не надо меня искать. Ни к чему это, – потупилась послушница и, обратившись к отцу Георгию, сопровождавшему ее, сказала:

– Пойдемте, батюшка. Нам пора…

Это прощание не предполагало новой встречи, оно больше напоминало официальное уведомление об отставке, прекращении каких бы то ни было отношений. Оставалось только сожалеть о том, что очередная иллюзия так быстро рассеялась, оставив после себя лишь едкий привкус разочарования и ощущение чего-то пошлого, нечистого, недостойного ни ее, ни его.

Да и что это было? Так, блажь старого холостяка, очередное мимолетное увлечение, которое даже интрижкой можно назвать лишь с большой натяжкой. Замечали ли вы, что когда ты влюбляешься, а в тебя нет, любовь проходит сама собой, быстро и почти бесследно?

Прости. Забудь. И начни все с начала.

Пасхальная служба в Софийском соборе, ночь, которую он провел за письменным столом, строча путевой очерк и поглощая гекталитры кофе, редакционная суета вокруг выпуска газеты, посвященной поездке в Иерусалим и схождению Благодатного огня – все это слилось в какой-то пестрый калейдоскоп, в котором он чувствовал себя не реальным человеком, а виртуальным персонажем, какой-то тригонометрической функцией, проекцией себя прежнего на новые, стремительно меняющиеся задачи и обстоятельства.

И вот настал, наконец, день, когда он обнаружил себя потерянно сидящим на полу в своей съемной квартире посреди чудовищного беспорядка, побочного результата постоянного цейтнота и рабочих авралов. Ему стоило немалого труда заняться собиранием своих мыслей, восстановлением образа настоящего и ближайшего будущего.

Грядущее было покрыто мраком, поэтому он, сделав над собой усилие, попытался сосредоточиться на текущем моменте. Но и это ему не удалось. Все казалось случайным, необязательным, не стоящим внимания.

Он подумал: «Ну, съездил. И что теперь?»

Затем взмыл в самую высь: «Вот есть Бог. Нет, не так: видит Бог – Бог есть…»

По большому счету, существует только то, во что веришь. Веришь в сглаз – будет тебе сглаз, и не в бровь, а в глаз, веришь в НЛО – получи летающие тарелочки и зеленых человечков. Веруешь в Бога, значит и Бог где-то есть. Неверие уничтожает Бога. И тогда Сын Божий превращается в кусок гипса на кресте, символизирующем распятие.

Получается, если своим бытием человек обязан Богу, то и Бог в каком-то смысле тоже обязан человеку. Нет человека – нет веры, потому что человек – единственный носитель веры. Нет носителя веры – нет и Бога. Кто в ком нуждается больше?

Да, что-то разладилось между Ним и человеком в последнее время. Бог, как моряк на рее, подает нам флажками какие-то сигналы, мы принимаем их и в силу своего разумения пытаемся как-то истолковать. Возникает некая обманчивая видимость понимания того, что Он хочет до нас донести. Но понимаем ли мы Его правильно? С тех пор, как распяли Христа и умер Мухаммед Он перестал посылать нам богочеловеков и пророков-толмачей, переводящих с божественного языка на человеческий. Сигнальщик умолк. Но завещал в Него верить. И каждый из нас, сомневающихся, но не потерявших последнюю надежду в каком-то смысле оказался в положении того охальника, который прервал мессу понтифика в Ватикане хулиганским выкриком: «Эй, папа, где же Иисус?»

И тогда все казавшееся чудом, доказательством какого-то высшего плана бытия на поверку оказывается избыточной демонстрацией могущества высших сил, способом радикального принуждения к вере.

Между тем, настоящее чудо кроется в самых простых вещах – в рождении человека, в неумирании веры, в совести, в надежде вопреки всему и вся. И в вечном бунте против порабощения смертью, в попытке любыми способами переиграть, перехитрить, объегорить ее, сделаться для нее невидимым. Настоящее чудо – упрямое отрицание человеком своего удела. А удел его – это отсрочка смертного приговора, который он пытается обжаловать всю свою жизнь.

Его мысли вернулись к тому, что случилось в Иерусалиме. Что нашло на него во время схождения Благодатного огня? Сон? Видение? Транс?

Что это было?

Говорят, в трансе прозревали в будущее Иоанн Богослов и Нострадамус, в маниакальном состоянии творили Лютер и Кальвин, во сне совершали свои великие открытия Менделеев и Нильс Бор… Всем приснилось что-то стоящее. Лишь ему – какая-то чушь, абракадабра, до неприличия неуместная в местах отправления культа.

Больше всего его поразила полная достоверность привидевшегося. Он мог бы поручиться, что все это происходило с ним на самом деле. Это не могло не удивлять, не могло не настораживать его и удивляло, настораживало, вызывая закономерный вопрос: где грань между сном и реальностью?

Как таковой ее нет.

Она за гранью реальности.

Определенно, этот сон подлежит расшифровке. Если скальпелем самоанализа сделать срезы бессознательного, рассматривая их под бинокулярной лупой метода Фрейда и делая собственные рациональные выводы, можно более-менее ясно понять, что в нем было не так и что он означал. Если он вообще что-то означал…

Помнится, он читал какую-то старинную Книгу. В начале было… что там было? Цифирь? Имбирь? Псалтырь? Или какие-то полимеры? Что-то в этом роде. Это, конечно, сновидческая интерпретация Евангелия от Иоанна. «В начале бе…»

Дальше была глухая непроницаемая стена. Он долго напрягал память, играя с ней в прятки, догонялки и угадайку одновременно. И невозможно было понять: то, что он вспоминает он действительно вспоминает или моделирует на основании того, что ему удалось вспомнить?

Его долго водило кругами мучительное и смутное припоминание чего-то бывшего, какая-то фраза, засевшая в мозгу, обрывок видения, связанного с крестоносцами.

Но при чем тут они? Хотя… Экскурсовод рассказывала им, что однажды, во времена Иерусалимского королевства, просуществовавшего 88 лет, Благодатный огонь не сошел в Великую Субботу из-за того, что в храме присутствовали крестоносцы и латинское духовенство. Он сошел на другой день, на Пасху, когда они ушли. И тогда, по свидетельству очевидцев, при звуке труб, пении псалмов и рукоплесканиях народа небесное пламя разлилось по всему храму.

Может быть, теперь уже не проверишь. Еще в этом полоумном сне присутствовали какие-то абсурдные географические открытия и сведения, далекие от наших представлений о политической расцветке глобуса. Их можно опустить.

Был ли там Отелло с тряпичной куклой подмышкой, похожей на задушенную Дездемону? Это, кажется, из какого-то другого, позаимствованного или срежиссированного им самим сна. Но вот про самоудушение там что-то было, определенно было. И удавленником, судя по всему, был он.

Да, ему приснился пронзительный и требовательный, как оклик вахтера, телефонный звонок, но он не ответил на него, как это было на самом деле, когда Чалый предложил ему поехать в Святую Землю. Во сне он этот звонок проигнорировал.

Во сне он пошел в ванную, заглянул на антресоли (какие, к черту, антресоли, он не видел там никаких антресолей) и достал из ящика «набор висельника», которым тут же и воспользовался, обвязав веревкой трубу (ее там нет и никогда не было) и затянув петлю вокруг шеи.

Бредятина какая-то, подумал он, но на всякий случай решил все проверить, веселея от мысли, что повелся на такую чепуху. Однако в ванной ему было уже не до смеха. Изогнутая труба под потолком, через которую он во сне перекинул веревку, была на месте. Она существовала реально. Реальностью были и антресоли, и ящик на антресолях, в котором среди гаек, болтов и сантехнических железок он обнаружил кусок хозяйственного мыла и довольно крепкую, выдерживающую вес человека веревку…

Ему показалось, что в его голове, сорвавшись с зубчатой передачи, бешено завращалась пестрая карусель со смеющимися заячими, лошадиными и медвежьми физиономиями и заиграла какая-то скоморошья музыка. Получается, этот сон мог оказаться вещим, но запоздал по времени? И суть его не в пророчестве о том, что должно было свершиться, пророчество как таковое уже не представляло ценности, а в предупреждении о том, что могло бы произойти, поступи он иначе. Поддайся он накатившей на него депрессии и не ответь на тот спасительный звонок…

Не здесь ли кроется ответ на вопрос, который он безуспешно искал в Иерусалиме?

Отходя от потрясения, он аккуратно поставил ящик на место, чтобы ненароком не потревожить веревку, не задеть ее каким-нибудь неловким движением, побудив тем самым к ответным агрессивным действиям, и надолго замер на краю ванной. Может, главное чудо жизни, его жизни, не считая редких мгновений любви и счастливого избавления от многих опасностей как раз в том и состоит, что она не прервалась? Тогда не прервалась?

Удивительно. Непостижимо. Он до сих пор жив. И кровь, его кровь безостановочно течет по жилам, будто вода по трубам, которые предназначены отнюдь не для самоповешения, а для холодного и горячего водоснабжения, исключительно для этого.

Как такое может быть?

Тем не менее, это так.

Он – жив.

Это ли не чудо?

Глава 2

gula

¹ И было в те дни, вышел из аравы, пустыни иудейской человек в духе, силе и славе Элии, пророк великий, больший из всех пророков, посланный от Бога; Ионахан бар-Захария ему имя.

² Ел он акриды и дикий мед, одежду носил из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и вретище его служило знаком плача и покаяния.

³ Имел он душу прямую и крепкую, как ствол кедра ливанского, и послан был свидетельствовать о свете, дабы корень веры не иссох и не пресекся, и сотворил достойный плод.

⁴ Пришел он приготовить людей к слову благодати и истины. Ионахан же говорит: откройте сердце свое для покаяния, ибо Царство Небесное при дверях.

⁵ Приготовлен бич для спотыкающихся ногами и всякий уклонившийся тотчас будет предан огню.

⁶ И вот случилось, пришли священники и левиты спросить его: кто ты есть? Мессия? Он сказал: нет. Царь Иудейский? Нет и нет. Кто же ты?

⁷ Я тот, на ком почил дух пророка, кто совершит помазание над Посланником Божиим. Жив Господь Бог Израилев, пред Которым я стою!

⁸ И тогда они спросили его: если ты не Мессия, не Царь Иудейский, чьей властью ты крестишь в Вифаваре при Иордане?

⁹ Ионахан сказал: пойдите, скажите господину вашему, первосвященнику:

¹⁰ Идущему за мной я не достоин развязать ремень обуви Его, ибо Тот Человек – избранный. И слова мои – стенания блаженного в ночи перед восходом солнца.

¹¹ Увидев же, что многие из фарисеев и саддукеев пришли к нему креститься, сказал им Ионахан: жало ехиднино! Не видать вам рек, текущих медом и молоком!

¹² И не кичитесь надменностью безумных: мы дети Авраама, из камней сих Бог может воздвигнуть семя Авраамово.

¹³ И вот два ученика пророка отроились от своего учителя, видя, что Ионаханово крещение не имеет отпущения грехов, а вводит для людей одно покаяние.

¹⁴ Напал на них страх и ужас, ибо, как уразумели они, был Ионахан чадом гнева Божия, бичом для ребр и терном для глаз нечестивых;

¹⁵ ни ест, ни пьет и говорят: в нем бес, гром небесный для нераскаявшихся грешников, глаголом измождающий плоти их.

¹⁶ Один человек из фарисеев начал с ним спорить, сказав: мы читаем священные книги, а ты ныне вышел из леса, как зверь, и смеешь нас учить и соблазнять людей своими речами.

¹⁷ Ответил Ионахан прельстившимся от книг: падет кара на головы людей кривды и толкователей скользкого.

¹⁸ И так ярился и неистовствовал он, уловляя мудрых в коварстве их, что узнал о сем Ирод четвертовластник и обеспокоился, не возмутит ли Ионахан народ, крестя и собирая толпы.

¹⁹ И повелел заключить обличителя, ревнителя и пустынника сего в темницу. И втайне беседовал с ним в его заточении о главизне нашего спасения, спрашивая его обо всем.

²⁰ Ионахан увещевал Ирода, говоря ему: не должно быть тебе с женой Филиппа, брата твоего, Иродиадой, и лучше бы повесить тебе на шею жернов ослий и сбросить в море, чем иметь ее.

21 Немного спустя, когда Ирод в свой день рождения делал пир вельможам своим, тысяченачальникам и старейшинам Галилейским, дочь Иродиады, Саломея, дивной пляской угодила ему,

²² и сказал ей царь: проси у меня, чего хочешь, дам тебе даже до половины моего царства.

²³ Она спросила у матери своей: как ей быть? Та отвечала: проси головы пророка. Ибо не уцеломудрилась от вразумлений Ионахана и затаила злобу.

²⁴ И сказала царю Саломея: Пусть принесут мне тотчас на блюде голову Ионахана.

²⁵ Ирод не посмел отказать ей и повелел отсечь голову пророку. И принес ее стражник на блюде, и отдал Саломее.

²⁶ Ученики Ионахана, узнав об усекновении честной главы своего учителя, пришли и взяли тело его, и положили его во гробе в Самарянском городе Севастии.

²⁷ Так закончил земные дни свои пророк великий, призванный просветить сидящих во тьме и сени смертной.

²⁸ И опустела Ионаханова крестильня, ибо без пророка священные воды Иордана суть купальня Ирода.

²⁹ И ныне заграждаются здесь уста тех, которые не вняли проповеди посвятившего свои труды и все помыслы сердца своего славе Господней.

(Книга Элии. II, 1-29 )

Редакционная текучка плохо совмещается с размеренным образом жизни, регулярным сном, производственной гимнастикой и номерной системой диет.

Весь день Михайлов крутился как белка в колесе, забыв о такой немыслимой роскоши, как обед по расписанию или хотя бы просто обед, без всякого расписания.

К вечеру на него напал настоящий жор: умяв зингер, пару твистеров и пакетик хрустящих крылышек, приготовленных в ближайшей забегаловке по рецепту знаменитого американского полковника, он запил все это холестериновое преизобилие холодной кока-колой и сразу почувствовал себя пузырящимся от газов термальным источником.

Ночью у него не на шутку разболелся живот. Он опрокинул в себя столовую ложку альмагеля, который на вкус, цвет и запах был больше похож на клей ПВА и при ближайшем рассмотрении действительно оказался клеем ПВА (квартировладельцы почему-то держали его в кухонном шкафчике в бутылочке из-под одноименного лекарства) и до утра стоически боролся с последствиями своего опрометчивого шага.

Ощущения были не из приятных. Он не стал ждать окончательного обрушения желудочно-кишечного тракта и срочно наведался в туалет: положил два пальца в рот и, периодически издавая что-то вроде боевого клича апачей, распрощался с ужином. Потом, как в паровозную топку, забросал в себя целую упаковку активированого угля и выглохтал полчайника воды. И не было ему ни минуты покоя: он никак не мог решить, набрать ему номер «Скорой помощи» или, дождавшись наступления рабочего дня, самому отправиться в ближайшую поликлинику на прием к гастроэнтерологу. В итоге он не сделал ни того, ни другого, предоставив произойти тому, что должно было произойти.

Лишь перед рассветом боль немного улеглась и ему удалось забыться в тревожном, раздерганном полусне. Сквозь дрему ему являлись самозакапывающиеся покойники (не правда ли, очень эргономичная идея?) и какой-то назойливый тип в шляпе Боярского, который все время спрашивал у него, как пройти в бутербродохранилище Библиотеки Конгресса. Потом приснилась та самая Книга, на языке древнем и неведомом, каким говорили иудейские пророки с гневливым Яхве, и он читал ее без посредничества слов и знаков, понимая смысл прочитанного каким-то сверхъестественным, невербальным способом, и Книга звучала в нем, как колокол в пустом храме или глас вопиющего в пустыне…

Утро выдалось безрадостным. Между тем, услышанный по радио гороскоп сулил ему тихий, спокойный день: дом – работа – дом и даже некое романтическое приключение.

С романтическим приключением как-то сразу не заладилось, а вот с работой все сложилось как нельзя лучше – работы оказалось вдоволь и вся она была чрезвычайно важная, трудоемкая, требующая предельной концентрации и самоотдачи. При этом чувствовал он себя вполне сносно – во всем организме наблюдалась головокружительная легкость, словно все внутренние органы превратились в разновеликие воздушные шарики, наполненные гелием.

Все началось с того, что «сверху» поступило распоряжение переверстать первую газетную полосу, сняв несколько второстепенных материалов и заменив их на топовые с пометкой «Срочно в номер!»

Некоторое время Михайлов приводил в божеский вид информацию о «поддержке за счет средств областного бюджета материально-технической базы ГУФСИН». Объем этой поддержки не мог не радовать. Разово и безвозмездно в тюремный спецназ, руководимый капитаном Костылем, было передано 10 пистолетов Макарова Ижевского механического завода, 20 аэрозольных упаковок средства самообороны «Зверобой-ЮМ», 50 шлемов «Сфера-С», 100 палок резиновых ПР-73М и 1 (один) щит «Витраж-АТ», который, по-видимому, предназначался для самого Костыля.

Со своей стороны, руководство управления обязалось и дальше эффективно решать задачи по обеспечению законности и прав человека в местах лишения свободы, совершенствовать многоступенчатую, бесконтактную систему надзора, а также реформировать структуру офицерского состава, постепенно приводя ее к «пирамидальному» виду.

Но если первая заметка не вызвала особых затруднений, то со второй пришлось повозиться, потому что касалась она предстоящих выборов, и, как из этого с неизбежностью следует, шкурных интересов бенефициаров, вовлеченных в непростой, но увлекательный процесс дележа муниципальной собственности. А там были свои нюансы.

Известный в городе депутат, уже знакомый Михайлову по совместной поездке в Иерусалим, выиграл у не менее известного бизнесмена, ратовавшего за идею реанимации «хрущевок», тяжбу за объект культурного наследия, расположенный в центре Старгорода, и взял на себя обязательство восстановить «руинированный особняк». Тут следует уточнить, что этот бизнесмен являлся владельцем «Спецкомбината ритуальных услуг» и собирался сделать из полуразрушенного памятника архитектуры крематорий. Депутат, напротив, предлагал устроить в нем планетарий. Благодаря депутатскому мандату, партийному билету правильного образца и административному ресурсу его проект в результате и победил. Идея кремации была благополучно и навсегда похоронена. А слабый голос общественности в лице представителей какой-то правозащитной организации, потрясавших плакатами с требованием открыть в особняке детский сад, потонул в потоке восторженных публикаций и телерепортажей в поддержку инициативы народного избранника.

В газету информация об этом значимом для города событии пошла под бодрым заголовком «Планетарию – быть!»

Осталось заполнить лишь разворот, зарезервированный под материал с областного журналистского конкурса «Золотое перо». Этот конкурс вызывал у Михайлова какие-то слабо выраженные всплески и колебания недобрых предчувствий, которые не замедлили оправдаться с приходом Чалого.

– Трижды полностью переписывал выступление Балмазова на «Золотом пере», – сказал пресс-секретарь. – Ну не нравится ему и все! Захотелось кое-кому воткнуть это самое перо сам знаешь куда.

– И?

– Теперь это дело поручено тебе. Такой вот хитропопый ход конем. До вечера успеешь? Я дам тебе все, что у меня есть. Ну, в качестве примера, как не надо писать. Чтобы как бы было, от чего оттолкнуться. А меня он отправил в гортеатр решать оргвопросы…

На стол и на пол, как крылья, сорванные с ангела, спланировали разрозненные листы речи.

– Накрылся мой обед…

– Будь оптимистом. Ужин твой накрылся тоже. Я вот съел что-то утром и теперь не жалею ни о чем. Пронесло со скоростью болида «Формулы-1»!

– Иди уж… – хмыкнул Михайлов, испытывая к страдальцу безотчетную симпатию. Все-таки друг по несчастью…

Не решаясь приступить к написанию злосчастного выступления, он в очередной раз с чуткостью стетоскопа прислушался к себе и не обнаружил никаких тревожащих признаков отравления клеем. Зато резко изменившееся душевное его состояние, высоковольтная напряженность каждого нерва, общая какая-то загнанность и взмыленность все настойчивее давали о себе знать. Кто-то в нем самом неумолимо слеп, глох, сползал в сумеречную зону сознания и от этого ему делалось плохо, очень плохо, плохо до отвращения ко всему – к работе, к этому серо-зеленому казеному кабинету, как-то связанному со всей его дальнейшей судьбой, к своей невзрачной персоне. Захотелось немедленно выкурить пачку самых дешевых и вонючих сигарет или выпить рюмку дрянного контрафактного коньяка. Или две. А лучше бутылку.

Как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя несчастным и как много, чтобы стать счастливым! Наверное, искусство жить, самое трудное из всех доступных нам искусств, в том и состоит, чтобы все было в точности наоборот.

Михайлов полез в карман джинсовой куртки, где обычно носил деньги, и вытащил пару сотенных купюр. Между ними обнаружилась записка с электронным адресом, которую, помнится, обронила сестра Екатерина, когда они возвращались на экскурсионном автобусе в аэропорт Тель-Авива. Тягуче перетекая мыслью от «Золотого пера» к выпивке, от выпивки к куреву и обратно, он набрал в поисковике адрес и попал на блог…

Кто в Твиттере живет, кто в невысоком живет?

«Скажите, можно заразиться морщинками? я в шоке!.. спала с сорокалетним стариком, может, от этого? испужанна».

Некоторое время он рассеянно смотрел в экран монитора. Что-то не похоже это на сестру Екатерину. Тогда кто это и какое отношение к послушнице имеет этот пубертатный девичий бред?

Ко всякого рода социальным сетям и виртуальному общению вообще он относился с недоверием и настороженностью. Как это уже не раз бывало, на очередное эпохальное изобретение человечества – Интернет – возлагались слишком большие надежды. Казалось, он освободит нас от Абсолютного Одиночества, избавит от Смертной Скуки, приобщит к Великому Знанию. Сначала так оно, в общем, и было. Но иллюзии быстро рассеялись, позитивная динамика сошла на нет и мы остались один на один с теми же проблемами, но возведенными в квадрат, поскольку интернет-зависимость не только не сняла прежние симптомы всеобщей одичалости, деградации и распада человеческих связей в стремительно меняющемся мире, но и породила новые. Мы оказались в новой реальности Киберодиночества, непролазного информационного Хаоса и Вселенской Тоски.

Но это, как подозревал не только он один, еще не главная опасность, от сети исходящая. Она порабощает – неумолимо и практически без остатка. Сначала девайс с его возможностями, в том числе неограниченным доступом в Интернет, становится частью человека, потом человек постепенно становится частью девайса. Парадокс в том, что когда-нибудь он сможет обходиться без человека, а человек без него – нет. Зачем девайсу этот несовершенный биогаджет?

Он перечитал запись. В памяти всплыло хрестоматийное: «в комнату вошел старик лет тридцати»… Да, пожалуй, это единственное, что связывает девочку-блогера с великой русской литературой.

«У моей подружки Светки бзик. просто жесть! она всегда хотела найти светик-пятицветик сирени. И вот идет она по улице, ищет его в букете. и надо же! нашла! как завопит! (какой-то мужик вытаращил на нее глаза). и сразу же проглотила его. а потом вспомнила, что забыла загадать желание. надо было видеть ее мордаху… такая вот пичалька…"

Он тяжко вздохнул. Чья-то жеребячья жизнь без прошлого и будущего с ее мимолетными зоологическими радостями, протекающая где-то в параллельном мире, без особых моральных обременений и смысла, как-то так…

А что у него? У всех, кто рядом? Мы живем в каком-то непроницаемом тумане, ваяя образ настоящего на фоне вялотекущей амнезии. У нас катастрофически нарушена целостная картина мира: и было все не так, как мы себе воображаем, поскольку память наша прихотлива и обманчива, как пассы иллюзиониста, и будет не то, что мы себе напредставляли и на что рассчитывали. И нет уже понимания, что бренчащие осколки воспоминаний нужны нам, чтобы не утратить потребность хотя бы изредка обращать свой взор к небу, не потерять окончательно точку опоры и не потеряться самим.