Не кончайся, осень. Рассказы

Лосиные слезы

Я очень любил охоту. До двадцати лет. А вот после – возненавидел. А любил я её потому, что… любил. Природу любил: любоваться ею, слушать её, дышать воздухом, который сам в тебя вдыхается… И следопыта изображать нравилось. Целиться любил, а вот стрелять… Охотником я был немного ненормальным. А если точно, то совсем ненормальным. Если и стрелял в какую-то зверюшку, то изо всех сил старался не попасть. Жалко было. Случалось – попадал. И всех тех, в кого попадал, помню всю свою жизнь. И комок в горле от этих воспоминаний.

Часто охотился я со своим дальним родственником Серёгой, ровесником моего отца. Вернее, он охотился, а я мешал ему маленько. Охотником он был настоящим: знал всё про всю обитающую в наших краях живность. Стрелял как снайпер. Его любимое ружьё – старая, кое-где замотанная изолентой, с треснувшим прикладом одностволка, которую он называл – скалка. Серёга любил её и не променял бы ни на какие «зауэры».

Два последних наших совместных похода на охоту сделали из меня ненавистника этой забавы. Первый – страхом. А вот второй – пробудил во мне то, что есть у многих, но находится в спячке до поры. Это – милосердие, сострадание… Хотя, надо сказать, не у всех это пробудить возможно – рождаются без этого.

Так вот: собрались мы как-то с Серёгой на кабана. Хоть и подгонял нас крепкий рождественский морозец, но до охотничьей избушки добрались только к вечеру. Будто огромный сугроб, засыпанная снегом стояла она на берегу лесной, петляющей между сопок речушки. Затопили печку, поставили на плиту котелок. Стали распаковывать свои баулы. Тут и посетило меня ощущение нехорошести от нашего предприятия: из баула Серёги вынырнула и торжественно водрузилась на стол бутылка с самогоном. Пил Серёга редко, но, соответственно охотничьему принципу, – метко. Напившись, превращался из доброго, весёлого мужичка в совершенную противоположность.

Отшвырнув опустошённую бутылку в угол, Серёга сгрёб остатки ужина со стола в котелок. Указал на него пальцем, помолчал, затем вскинул руку в сторону тлеющих, угасающих в печке углей, и изрёк:

– Видал… запах, видал? А? Печёной на углях. Картошечкой печёной. А? Вот. И кабан. Вот. Он чует. А идти – не надо идти. Я знаю. Знаю, где у них тропа. Рядом у них тропа. Идти никуда и не пойдём. Сами придут.

Серёга, покачиваясь, подошёл к двери, открыл её, вытряхнул на улицу содержимое котелка и, закашлявшись от влетевшего морозного облака, прохрипел:

– Придут… на запах придут. Патронташ твой. Патронташ давай.

Что оставалось делать? Пришлось снять с пояса патронташ. Серёга вылущил из него все патроны, уложил их рядком на топчан, накрыл своей телогрейкой.

– Чтобы соблазну у тебя не было ночью стащить их у меня. Спать на них буду. Они тебе без надобности, – затем достал из кармана два патрона и протянул мне:

– Вот. Бекасинник. Заряжай оба ствола. Они ночью не придут. Как засветат маненько, так и пойдут. По тропе. Она не далеко тута. Ты у тропы будешь, а я – за тобой… чуть справа.

Я подскочил от возмущения:

– Ты чё?! Серёга! Я бекасинником кабана буду брать? Это же как снежком в него бросить!

– Ты первого – секача – ошпаришь… бекасинником, он осерчат, ты с другого ствола – он озверет, и на тебя. Как прибежит к тебе разбираться: чё да как, я ёму в пятак – хрясь! Из скалки. Жаканом. Потом – свежИм. Потом самогонку пьём. Потом печёнку жрём!

– Потом?!! Это потом, если… Чью только печёнку жрать будешь? Со мной – кабанью, или с кабаном – мою..?

Серёга плюхнулся на топчан, сладко зевнул, повернулся к стене, покряхтел, проворчал чуть слышно:

– Замолчь. Спать… И замолчь. Рано завтри подыму. Спать… сказал.

Через мгновение послышался его громкий храп.

Я осторожно вытащил из-под спящего свои патроны и, подгоняемый трескучим морозом и страхом, переполненный негодованием, к утру уже был дома. А через несколько дней случайно узнал от отца, (который, кстати сказать, запрещал мне водиться с Серёгой), что он угощался у того свежей кабанятиной…

Часто в молодости, да и не только, мы поддаёмся желанию самоутвердиться, показать свою храбрость, исключительность. Показать себя таким, каким не являешься, но хочешь быть. Тем, кем, на твой взгляд, должны все восхищаться, передавать из уст в уста байки о твоих геройских, порой безумных поступках.

Я не обделён был этим глупым, ложным желанием. И через несколько дней снова тащился по лесным сугробам след в след за Серёгой, держа наготове ружьё, заряженное жаканными патронами на лося.

– Знаю лёжку его, знаю, – пыхтел Серёга. – Если там, то собаки сейчас поднимут. Дикой – собака умная у меня, не даст ему уйти. Не раз с ним лося брали.

Впереди послышался заливистый лай. Желание реабилитироваться за свой «промах» с кабанами и охотничий азарт погнали меня вперёд. Я выбежал на поляну, значительно обогнав напарника. В центре, где снег был утрамбован телами животных, стояли лось и лосиха. Крупный пёс сеттер метался перед ними, и «держал» их в пределах лёжки. А маленькая дворняга, заливисто лая, подпрыгивала, вцеплялась зубами сохатому в нависающую над нижней – верхнюю губу. Лось встряхивал головой и собака, сделав кульбит, шлёпалась в сугроб, но выкарабкивалась и снова бросалась в атаку. Лосиха вышла вперёд и отважно пошла на сеттера. Тот несмело отступил…

– Дикой! Держать! Взять, взять, Дикой! – закричал выбежавший, запыхавшийся Серёга и вскинул ружьё. В момент выстрела лосиха отпрянула назад и пуля, хоть и смертельно, но только ранила её. Она сначала медленно опустилась на колени, затем рухнула на бок, вытянула шею и тяжело задышала, хрипя и разбрызгивая вокруг кровавую пену.

Лось отшвырнул дворнягу, повернул огромную голову в сторону лосихи и одним прыжком оказался рядом с ней. Склонившись, шумно подышал ей в морду. И вдруг резко запрокинул голову вверх и, будто в самое небо, громко затрубил. Ещё и ещё! Лосиха продолжала тяжело, хрипло дышать, не замечая ни его, ни нас. Она умирала. И умирала в муках.

– Бей! Быка бей! Мать твою… – Серёга, стоя по пояс в снегу, лихорадочно пытался вытащить застрявшую в стволе гильзу. С досадой отшвырнув ружьё, разгребая снег руками, будто вброд через водную преграду, кинулся ко мне. Вырвав у меня ружьё, он выпалил дуплетом. Но пули пролетели выше лосиного лба – от моего толчка Серёга скрылся в сугробе с головой. Лось стоял, не шевелясь. Маленькие, чёрные, полные слез пуговки-глаза смотрели на меня! В моей голове зашумело. Я будто услышал: «Люди! Да что ж вам от нас надо!? За что?! Зачем…».

– Он плачет… Серёга! Он плачет! – заорал я… и сам разревелся.

Серёга вынырнул из сугроба, перезарядил ружьё, взвёл курки…

Из чёрного пулевого отверстия между глаз лосихи медленно стекла на снег капелька крови. И так же медленно прикрылись её глаза.

– Не мучилась чтобы, – пробормотал Серёга, отшвырнул ружьё и, повернувшись ко мне, закричал, – Сопли утри! И нож доставай, разделывать будем.

Лось, бросив взгляд в мою сторону, огромными быстрыми прыжками скрылся в буреломе. Несколько секунд слышался хруст ломающихся кустов и мелких деревьев. А в брошенном им взгляде я уже не видел слёз – он был полон ненависти…

Будь она проклята: эта дикая забава – охота!

Витюшка

Страж счастья

– Опять метёт… Господи, да когда же кончится это…

Зина отошла от окна, присела в кресло, прикрыла глаза. Уже несколько дней она не находила себе места от тревожного чувства.

Зима 1969 года. Сынишке исполнилось пять лет. Безденежье заставило её выйти на работу. Место в детском саду пообещали только через полгода, не раньше. Пришлось отвезти Витюшку к её родителям в деревню. Вот уже три месяца прошло, и всё вроде хорошо: дедушка с бабушкой на внука не надышатся, брат – школу заканчивает – души в нем не чает. Недавно прислали письмо с фотографией: Витюшка на ней такой радостный! Телеграмму посылала – ответили, что хорошо всё. Но почему-то сердце щемит так, что хоть вой…

Зина поцеловала фотографию сына и дала волю душившим её слезам, не замечая, что вошёл муж и встал рядом. Он нежно тронул её за плечо:

– Зин, взял отгулы. На три дня дали. Поедем сегодня ночным, поедем. Завтра утром уже там будем… на станции.

– Куда ж мы поедем… Метёт-то вон как. На станции будем, а дальше? Автобус в деревню поди и не ходит. Двадцать километров по сугробам пешком идти?

– Зина, у нас метёт, а там-то может и не метёт. Сколько до станции на поезде? Почти триста км!

Зина, вытерла лицо, посмотрела снова на фотографию, затем в окно, и прошептала сквозь слёзы:

– Да, до станции бы поскорей, а до деревни хоть ползком, но доползу… добегу.

День выдался неожиданно солнечный. И автобус от станции до деревни поехал, но только другой дорогой: через лес. А это вместо двадцати – сорок километров. И то, только до опушки леса, а дальше ещё пять километров пешком. Но Зина не замечала ничего: ни ночной бессонной тряски в холодном общем вагоне; ни тесноты и духоты в маленьком, еле ползущем по заснеженной лесной дороге, стареньком автобусе; ни голода – со вчерашнего дня крошки во рту не было. Перед глазами был только сын, в голове – мольбы к Господу.

В переполненном салоне послышались радостные голоса – наконец-то добрались – автобус устало выполз на опушку и остановился у домика лесника. Умученные, но счастливые пассажиры вывалили на улицу, жадно вдыхая чистый морозный воздух.

– О! Племянница! Это вы что это? Приехали?!

Зина, опираясь на руку мужа, повернула бледное лицо. Невдалеке, рядом с запряжённой в сани лошадью, стоял дядя Лёня.

– Дядечка, Витюшка мой как?!

– Да как… не знаю… нормально вроде, а что? Вы что приехали-то? Случилось что?

– Ты мне скажи! Правда, всё нормально?!

– Да что ты, Зина, Бог с тобой…

Зина опустилась в сани. Вся копившаяся до этого усталость, не замечаемая раньше, навалилась теперь. Муж, взяв из саней тулуп, укутал её, сел рядом. Дядя Лёня дёрнул вожжи, и лошадь резво побежала в сторону деревни.

– А я же соседских девчонков к автобусу отвозил. Учатся в районе на учительницев. В ентом… как его… педу-чилиш-ше.

Он скрутил самокрутку, с наслаждением затянулся:

– А Витюшка у вас… ну космонавт!

Зина вздрогнула:

– Как? Что?!

Дядя Лёня поперхнулся, прокашлялся, тихонько на себя выматерился за лишнюю болтовню и на всю оставшуюся дорогу крепко замолчал.

Зимний день проходит быстро. В окнах замерцало электричество. Зина, выскочив из не остановившихся саней, бросилась к ещё не запертой на ночь двери, пронеслась по сеням, распахнула дверь в избу…

Посредине комнаты застыл в недоумении брат Игорь. Отец – сидя за столом, держа в руке кусок пирога, в другой – стакан с молоком. Мать замерла рядом, прикрыв открытый рот кончиком полушалка. Витюшка сидел на плечах у Игоря, вцепившись ему в волосы и широко открытыми глазёнками уставившись на неизвестно откуда появившуюся мать.

Зина сбросила тянувший её к полу тулуп, тяжесть которого только сейчас и почувствовала, схватила Витюшку и разрыдалась.

После плотного ужина, когда Витюшка уже спал, Игорь убежал в клуб, а тесть с зятем, разгорячённые самогоном, ушли курить в сени, Зина взяла мать за руку и, пристально глядя ей в глаза, спросила:

– Мам, что на прошлой неделе было? В среду.

Мать отвернула голову и, утерев глаза, тихо сказала:

– Доченька, хотели не говорить тебе, да разве материнское сердце обманешь.

***

А в среду случилось то, что потом называли в деревне чудом.

В десять утра, как обычно, бабушка с внуком слушали радиопередачу «Сказка за сказкой». Бархатный голос Литвинова – главного и любимого всеми сказочника – лился вперемешку с шипением и потрескиванием старенького проводного радио-транслятора:

– С добрым утром, дружок! Сегодня я расскажу тебе сказку…

– Бабушка, это он мне говорит: «Дружок»? А ведь и ты тут. И тебе – «Дружок»?

Бабушка немного растерялась, не зная, как ответить внуку. Но он уже сыпал другими вопросами:

– Вот и Игоша бы послушал сказку, а ему в школе надо быть. Эх! А зачем?!

Бабушка ласково улыбнулась и тихонько, словно боясь, что услышит сказочник Литвинов, прошептала внуку в ушко:

– Игорь у нас взрослый же, он…

– Знаю, знаю, – перебил её Витюшка, – взрослым всегда надо куда-то ходить: или на работу, или в школу.

– Слушай, слушай, – снова прошептала бабушка, – Игорь тоже маленьким любил сказки слушать.

Глазёнки внука округлились, он открыл от удивления рот, и, уже не обращая на радио внимания, воскликнул:

– Игоша был маленьким?!

Через некоторое время Витюшка, разглядывая разложенные бабушкой на столе детские фотографии Игоря, обдумывал услышанное. Ну никак не хотелось ему верить, что его любимый, огромный и могучий Игоша, был когда-то маленьким! Он посмотрел в окно, слегка прищурившись от искрящейся белизны солнечного морозного утра. Вдоль озера к церкви, серенькой узкой змейкой среди ослепительно белых сугробов, вилась тропинка, по которой он часто ходил с Игорем за водой к церковному колодцу. Ему вспомнилось, как Игорь носил два огромных ведра с водой на вытянутых в стороны руках. А иногда нёс сразу четыре: руки прижаты к бокам, согнуты в локтях, и на каждой висит по два ведра! Да ещё бывало и Витюшка на плечах сидит! И он, вот такой, был когда-то маленьким?!

Витюшка отпросился у бабушки погулять одному, пообещав не отходить далеко от дома. На самом же деле, он решил сходить к колодцу и оттуда пройти до дома по тропинке с вытянутыми в стороны руками. Он решил делать так каждый день, и ещё есть много варенья, как Игорь, твёрдо веря, что к приезду матери будет таким же большим и сильным.

Колодец был похож на маленький ледяной холмик. Витюшка, несколько раз поскользнувшись, кое-как добрался до обледеневшего сруба. Ухватился за него руками и заглянул в ледяную, круглую, блестящую воронку, уходящую в бездонную черноту. Оттуда повеяло теплом и влагой, в носу защекотало, и мальчишка громко чихнул. Эхо хихикнуло в ответ из колодца:

– Хи-и-и…

– А ты кто? – удивлённо спросил Витюшка.

– То-о-о… – послышалось из темноты.

Витюшка наклонялся всё ниже и ниже, пытаясь рассмотреть незнакомое весёлое существо, которое будто манило, притягивало его к себе…

В правлении колхоза, находящегося рядом с церковью, заседали местные активисты, готовили план к будущим весенним полевым работам. Сизые клубы табачного дыма метнулись к распахнутой двери, уступая место ворвавшемуся морозному облаку. На пороге застыла техничка Тася. Сдёрнув с головы платок, она вытерла им мокрое, бледное лицо, вытянула дрожащую руку в сторону двери и забормотала:

– Караул… караул… там… там… в колодце… караул… привидение… караул…

Все бросились к колодцу. Один из прибежавших потянул опущенную в колодец жердь «журавля», но её крепко держал еле различимый в темноте, стоящий на выступе сруба над самой водой, маленький мальчик. Не каждый взрослый смог бы, нырнув с пяти метров в ледяную воду, вынырнуть. А если б и смог, то уж никак бы не вылез из воды в промокшей зимней одежде, валенках… Но раздумывать да обсуждать было некогда, ребёнок мог снова соскользнуть в воду.

Витюшкин дедушка брёл домой на обед. Сегодня он почему-то пошёл мимо церкви не со стороны правления, как всегда, а со стороны колодца! Будто ноги сами его повели… Увидев столпившийся народ и бегущего от церкви – там находился колхозный склад – сторожа с верёвкой, он понял всё. Ноги его подкосились.

Витюшка молча смотрел вверх на круглый кусочек неба, который то и дело закрывали чьи-то головы. Беспрестанно слышались глупые, как он считал, вопросы:

– Мальчик! Мальчик! Как ты!? Чей ты?! Кто ты!?

«Ну и глупые же эти взрослые» – думал он. – «Ведь все же знают: чей я? Мамин. Папин. Дедушкин. Бабушкин… и Игошин ещё!»

И тут он увидел дедушку. Дедушка говорил, но не как всегда: весело и быстро, а почему-то заикался:

– Вит-т-тюшка, Вит-т-тюшка… я сейч-час… сейчас…

Обвязанного верёвкой, вниз головой с вытянутыми перед собой руками, чтоб легче было пролезть, его стали опускать в обледеневшее горло колодца. Тёмный силуэт закрыл собой светлое пятнышко неба. В колодце резко стало темно и страшно! Витюшка от возмущения заревел.

Закутанного в чью-то шубу, его принесли в правление. Раздели, растёрли самогонкой – было щекотно, и он заливался смехом. А рядом его дедушка… плакал.

Дома, закутанный в тёплое, нагретое на печке одеяло, Витюшка крепко уснул. Прибежавшая молоденькая медсестра – она приехала совсем недавно в местную больницу по распределению – осмотрела его. На ребёнке не было ни царапинки! Померила температуру, послушала сердечко, лёгкие. Всё было хорошо.

Витюшка сладко, безмятежно спал, посапывая своим курносым носиком. Бабушка, хлопоча у стола, нашёптывала сквозь всхлипы:

– Господи… Слава тебе, Господи… Церковный колодец… Святой колодец… Господи…

Дед сидел поодаль. Держал в руках стопку с водкой, но всё никак не мог её выпить – от пережитого тряслись руки.

Медсестра потрогала Витюшкин лоб и сказала, повернувшись к Игорю:

– Ну вот, всё хорошо. Пусть спит. А утром приду, посмотрю его ещё… – и запнулась на полуслове, встретившись с его пронзительным взглядом. Как и беда не ходит одна, так и чудеса, если случаются – то одно за другим: они застыли, смотря друг другу через глаза в самые души…

– А за пациентом наблюдать… пока не проснётся… до утра, – прошептал чуть слышно Игорь.

У неё зажгло в груди, в голове зашумело и вырвалось из самого сердца:

– А я и не уйду.., никуда не уйду!

И, сначала на секунду испугавшись своих слов, вдруг почувствовала покой, лёгкость – счастье! Она знала теперь, что этот огромный, не по годам взрослый парень – её судьба, её жизнь! И пусть будет всё, что будет! Она принадлежит ему! Он – ей!

Витюшка сладко потянулся, зевнул, открыл глазки и тут же прищурил их, пряча от ослепительного солнечного лучика, прыгающего по его лицу.

– Маленький мой, как ты? – склонилась над ним бабушка.

Он удивлённо обвел взглядом всех собравшихся. Непривычно было видеть, что и Игорь, и дедушка утром дома. Бабушка, да ещё какая-то чужая тетя, которую держал за руку Игорь – все стояли рядом и с беспокойством смотрели на него. Чужая тётя в белом халате спросила ласково:

– Ты какой-нибудь стишок знаешь? Расскажи нам.

Витюшка горестно вздохнул – не очень-то хотелось рассказывать сейчас стишок – привстал и, стараясь побыстрее отвязаться от этих надоедливых взрослых, затараторил:

– Зайкубросилахозяйка, поддождёмосталсязайка, со скамейки слезть не смог, весь до ниточки промок… – запнулся, осмотрел себя и со смехом закричал, – не-ет! Совсем и не промок!

Все рассмеялись. А солнечный лучик, сначала будто испугавшись громкого смеха, нырнул под занавеску, потом выглянул и побежал по всему дому, разбрызгивая радость и счастье!

Всё пережитое не давало Зине уснуть и в эту ночь. Обледеневший колодец, чёрная ледяная вода, мокрый маленький сын, стоящий на выступе сруба, ухватившийся закоченевшими ручонками за шест «журавля», брат Игорь и молоденькая медсестра – всё это вертелось перед глазами как кадры кино.

– Чудо! Чудо! Спасибо тебе, Господи за сына… – шептала она. И вдруг промелькнуло в голове: чудо?… нет, счастье! Данное Богом счастье!

Она осторожно встала, подошла на ощупь к кровати матери, присела у её ног, слыша, что и той не спится: вздыхает, ворочается…

– Мам, а что Игорь-то, как у них? – спросила Зина тихо, склонившись к матери.

– Да как… Женить их надо, как… дак молодой ведь совсем.

– Мама, не зря это всё. Ангел Витюшку спас и их свёл! Это Бог так решил! А первенца Эдиком пусть назовут.

– Господи, имя-то нерусское…

Зина улыбнулась, по телу разлилась приятная теплота и лёгкость.

– Неважно. Означает – «страж счастья». Счастья, мама, счастья!

Артист

– А нам всё равно, а нам всё равно, пусть боимся мы… – полилась из радиоприемника весёлая песенка.

– Бабушка, бабушка, это артист Юрий Никулин выступает! Я знаю! – Витюшка вскочил из-за стола и ткнул пальцем в приёмник.

– А батюшки! Ну, садись, не поел ведь ещё.

– Поел! Спасибо, – он подпрыгнул и с размаху плюхнулся на широкую кровать, – я тоже артистом буду. Как Юрий Никулин!

Бабушка рассмеялась:

– А что же не будешь? И будешь! И ладно. А топерь ложися, подремли маненько. Опосля обеда надыть полежать. Поспать.

Она подошла к окну задёрнуть занавески и замерла от увиденного очарования:

– Ба-а! Красотища та кака! – прошептала, крестясь на стоявшую напротив церковь. – И вправду – «Москва»!

Зимний день короток, и оранжевый солнечный шар уже начинал прятаться за крышу школы, стоящей справа от церкви. Яркие блики, помелькав игриво в церковных куполах, рассыпались искорками по снегу, прикрытому темным отражением школы…

– Бабушка, а мой друг сегодня на собрание в клуб пошёл со своим дедушкой. А мы-то с моим дедушкой сроду на собрания не ходим. А там, поди, интересно!

– Дак мы чай не колхозники. Как нам там-то? Неудобно.

Витюшка, проживший свои долгие шесть лет жизни в городе, ещё не совсем понимал своеобразный деревенский говор.

– Неудобно – это что? Стеснительно? Да? А я бы сходил… Мне – удобно.

– Ложися давай, ложися. Ты во сне растёшь.

Расти-то Витюшка очень хотел. Но вот именно сейчас погулять хотелось больше!

– Не-т! – твёрдо, насупив брови, выпалил он, подскакивая с кровати, – Гулять! В «Москву» пойду. Курочкам тоже есть надо! А то сам наелся, а они!?

Колокольня церкви, превращённой в колхозный склад зерна, была очень похожа на кремлёвские башни, и потому бабушка с внуком называли церковь Москвой. Витюшка частенько ходил туда с маленьким ведёрком подбирать рассыпанное зерно. Уж очень ему нравилось, когда куры, торопливо расталкивая друг друга и благодарно клокоча Витюшке что-то на своём языке, клевали зерно с его ладошек.

– Ну, сходи, сходи, – усмехнулась бабушка. Потом вдруг тревожно – К колодцу чай не пойдёшь!? Христа ради, смотри у меня, не ходи!

– Меня ведь мама учила слово своё держать! А я всем вам слово дал: обещал больше никогда не ходить к колодцу. Не маленький, чай! – и тихонько, сам себе, чтоб не слышала бабушка, добавил, – Да и сам… боюсь к нему ходить.

– Ну и ладненько, ну и ступай. Да недолго!

В домашних хлопотах бабушка не заметила, как пронеслось время. Сердце её вдруг тревожно замерло. Она подбежала к окну. Церковь уже утонула в зимних сумерках. В блестящей ледяной поверхности озера, лежавшего между церковью и домом, замерцали отражения первых звёзд. Слева, через дорогу от церкви, снег осветился тусклым электрическим светом из окон клуба.

– А чё это? Собрание всё идёт? Кина то ноньче чай нет. Выходной в клубе-то, собрание тока было… А где же он, Господи!

По тропинке, вдоль озера, шёл неторопливо Витюшкин дед. Бабушка, набросив наспех шаль, выбежала ему навстречу, не обратив внимания на вырвавшийся с шипением и потрескиванием голос из радио транслятора:

– Внимание, внимание! Говорит радиВВоузел…

Дед, увидев выбежавшую жену, сразу всё понял:

– Что?! Витюшка!? Я тебе сколь раз баил: не пускай одного! Куды он собирался!?

– Саня! Господи-и! Дак чай к церкви за зерном. Госпо-ди! Ма-мынька! Не к колодцу ли опять пошё-ёл!?

Дед, не разбирая дороги, по сугробам, бросился к церковному колодцу.

Просеявшийся ещё с утра мелкий снежок припорошил подступы к колодцу и лежал нетронутым. Дед, как опытный охотник, внимательно осмотрел всё вокруг. На сердце стало немного легче – следов не было.

– Слава Богу… – прошептал он, облегчённо вздохнув. Но в колодец всё же заглянул.

Обежав несколько раз вокруг церкви, дед уставился на клуб.

– Собрание. А чё так долго-то? Не туда ли Витюшка поплёлся? – бормотал он сам себе. Подбегая, крикнул толпившимся на крыльце, —Чё тама?

– Концерт! Концерт!

Дед собрался было протиснуться в клуб, но вдруг услышав крик жены, спрыгнул с крыльца и побежал к дому.

– Саня! Витя! Витюшка! Саня!

– Что?! Что ты!? Пришёл!? – закричал он подбегая.

– Да нет! Не пришёл…

– Так чтож ты меня-то кричишь!?

– Спужалася… Глядь, и ты куды-то запропал…

Дед, вытирая ладонью мокрое лицо, громко и крепко выругался, забежал в дом, выпил залпом несколько кружек воды, кинулся было к двери, но… из динамика прохрипел уставший голос:

– ПоВВторяю! Александр Фёдорович, ВитькА не теряйте. Он в клубе даёт концерт! Спасибо от благодарных зрителей-односельчан за внука-артиста, дорогой дядя Саня…

Клуб сотрясало от смеха. Витюшкин дед с трудом протискивался к сцене. Сквозь гул оваций до него долетали обрывки еле различимых фраз:

– Ну, артист! И стихи, и анекдоты!

– И поёт, и пляшет! Артист!

– А енто чей же это?!

– Дак чай Стеншиных внук! С Горького привезли.

– Ну, видать что городской! Глянь, чё делат-то! Ну, артист!

Артист низко поклонился благодарной публике, затем, подняв руку, призвал к вниманию и громко выкрикнул:

– Уважаемая публика! Юрий Никулин своё выступление закончил. Благодарю за внимание!

Клуб снова содрогнулся:

– Е-щё! Е-щё! Ви-тю-шка! Ви-тю-шка!

Артист широко улыбнулся, вытер взмокший лоб, показал рукой в сторону продиравшегося сквозь толпу зрителей деда и выкрикнул:

– Всё! Всё! Дедушка вон уж за мной… Уж в горле пересохло!

В сторонке от сцены стояла фляга с водой для питья. На тонкой цепочке, сбоку, висела большая алюминиевая кружка. Один из зрителей, молодой паренёк, оторвал кружку от цепочки, зачерпнул в неё воды и, прыгнув на сцену, протянул её Витюшке

– Не-т! – рассмеялся Витюшка. Я ещё не вырос совсем, чтобы бражку пить!

– Дак водичка, Витёк! Водичка! – крикнул паренёк.

– Ага! Водичка! Знаю я, какая там водичка. У моего дедушке на печке такая «водичка» стоит. Он как залезет туда, да как зачерпнёт из такой вот фляги, да как выпьет! И весёлый такой сразу! А бабушка ворчит: «Опять, каянный, всюю бражку выжрет. Опять самогонку не из чего гнать!»

Дед, остановившись возле сцены, почувствовал, как всё его тело обдало жаром. Показалось, что все односельчане смотрят с укором на его пылающее лицо…

Зал замер. И тут с первых рядов послышался тихий смех председателя колхоза. Участковый милиционер, сидевший рядом, вытер мокрое лицо носовым платком, прикрыл им глаза и закатился таким заразительным хохотом, что взорвался весь зал. Овации не утихали несколько минут.

Витюшка стоял с поднятой рукой. И когда зал потихоньку утих, выдал очередной перл:

– Уважаемые зрители! Навострите к вниманию уши! Артист Юрий Никулин не может выступать бесконечно! – поклонился, заодно подхватив с пола ведёрко с зерном, и продолжил, – Вон уж дедушка… Да я уж и кушать… и пИсать хочу давно! Вот!

Зал, стоя и бурно аплодируя, провожал Витюшку, сидящего на руках деда. А дед, протиснувшись к выходу, привстал на порог и, оглянувшись, поискал глазами участкового. Их взгляды встретились. Участковый, широко улыбаясь, махнул деду платком и, снова прикрыв им мокрые глаза, закатился в беззвучных всхлипах, – смеяться сил у него уже не было…

Ласково потикивали бадушкины ходики, отсчитывая минуты ночной тишины, посылая покой и теплоту в маленькое Витюшкино сердечко. Но он не мог уснуть: взбудораженный, умаявшийся, но гордый шептал:

– Да. Совсем я уже и вырос. Совсем я уже и взрослый. Артистом вот стал… Да… Вот мама-то за меня порадуется. Гордиться будет! Артист!