Не кончайся, осень. Рассказы

Ведьма

Ночь тихая была, светлая. И не только от яркой луны и белого снега, но и от тёмных домов, которые как будто отдали всё своё светлое, что было в них, улице и впитали в себя всё её тёмное. Самыми тёмными были окна, чернеющие как пустые, бездонные, безжизненные глазницы. Но за этими окнами была жизнь, были люди: добрые и злые, весёлые и грустные, такие, которых величали по батюшке и кланялись им при встрече, и такие, про которых говорили: «Дрань безпортошная»! Одним словом – были в этой деревне люди такие же, как и в других в то время. В то время, когда каждый жил для себя, а все вместе – для батюшки царя. Да ещё война была. Горькая война, слепая, бессмысленная: за царя, за каких-то союзников, за обещанные неведомые Босфор и Дарданеллы…

Забрали мужиков воевать. Много вернулось покалеченных, многие были там, а многих уже не было. Нигде… Ну а кое-кому, таким как зажиточный мужик Трифон, удалось откупиться от призыва. Был Трифон в деревне «самым» изо всех «самых». И односельчане, встречая его, снимали шапки и, почтительно склоняя головы, говорили:

– Доброго здоровьица, Трифан Стяпаныч…

А он только молча кивал да ещё сильнее выпячивал грудь, отводя свои широченные плечи назад. Ну, а мальчишки, которым он сквозь зубы цедил: «Голытьба, мать твою…», не шибко-то боялись и посылали ему вдогонку очень, по их мнению, ругательное и оскорбительное слово: «Сплуататор!».

Вот в эту светлую, лунную и морозную ночь объявилась у Трифона во дворе ведьма. Слух о ней недавно пошёл по деревне. Ходит, будто, по дворам ночами, скотину портит. Трифон с женой в это время крепко спали, из гостей пришли сильно хмельные. Мать их разбудила. Злая она была, ворчливая, может, поэтому и спала плохо. Вышла на двор, слышит, корова топчется. Не по себе старой стало – про ведьму вспомнила. Успокоилась корова и слышно, будто доит её кто-то. Обмерла баба…

– Тришка! Тришка, нечистый дух! Вставай! Корову портит! Ведьма! – с воплями залетела мать в избу.

Вскочил Трифон. Завыла жена:

– Ой, мамынька! Не пущайте его! Триша!

– Возьми топор, топор хоть возьми! Господи! – закудахтала, засуетилась старуха и сунула обезумевшему сыну топор.

Трифон не отрезвел от страха, а впал в такое состояние, когда кажется, что со стороны себя видишь: он старался бежать, но ноги еле двигались, преодолевая свинцовое оцепенение. В глазах рвались красные кружева. Уши, будто наполненные водой, слышали только гул, разрывающий его, Трифонскую, башку, готовую вот-вот лопнуть от напряжения. И только одна мысль – «Убью»!

Вот и она. Стоит на коленях возле коровы. Доит. И шаль чёрная, и лица не видно! Увидела его, кинулась прочь. Отпрянул Трифон, проскочила она мимо, да на забор. Тут и настиг её топор. А бабы Трифонские на крыльце голосят:

– Караул! Люди! Спасите!

А кого спасать-то? Сбежался народ, огонь зажгли. Лежала она чёрной тенью на желтоватом от лунного света снегу. К груди прижимала жестяную солдатскую кружку.

– Господи… Как же вы теперь, детыньки… Милые… Сиротки вы мои. Как же это, а… – только и прошептала.

Умерла Люба во дворе зажиточного мужика, у которого были и батраки и коровы. А у неё – сынишка да дочка, погодки. Муж недолго воевал, вернулся израненный, помер. Бедно жили. Люба после смерти мужа совсем зачахла, работать не могла. Да и негде было – кто хилую в батраки возьмёт. Хозяйства своего давно не стало. Дочурка обезножела от голода. И решилась Люба по дворам ночами ходить, молоко от коров воровать. Да много не брала, надаивала только кружку, что муж с войны привёз. Только кружку, чтоб хоть ей немного было, ей, младшенькой. Он сильно её любил, беречь завещал перед смертью. Тихо сказал умирая: «… береги её Христа ради, Любушка… береги её, доченьку нашу…»

Небушко

На лужайке около покосившейся, крытой соломой избенки, играла деревенская детвора. Какая-то необъяснимая сила тянула их к этому дому. Может оттого, что с Ванюшкой, жившим здесь, все хотели быть рядом – тянуло к нему и детей, и взрослых. Какое-то приятное, благостное состояние в душе ощущалось рядом с этим мальчишкой. Чистый взгляд его синих добрых глаз проникал в самое сердце. На бледном, болезненном лице всегда светилась добрая улыбка. Гладя его нежные как пух, белые волосы, люди говорили: «Ангел». Да и ласковая хозяйка дома, Екатерина, привечала ребятишек – то яблочками угостит, то пирожками, то конфетами.

Жили они вдвоём с больным сыном, который на самом деле не сыном ей был – внуком. Мать его – дочка Екатерины – умерла при родах. Муж её тут же уехал в город и на другой женился. Но от Ванюшки не отказался и всё собирался забрать его к себе – семь лет собирался и, наконец, собрался. Поехал в деревню за сыном, да и погиб: в дороге напился со шпаной какой-то, те его обобрали, да с поезда на полном ходу и выбросили.

Ванюшка бабушку считал мамой. А она его – сироту – любила вдвойне: и как мать, и как бабушка. «Небушко. Небушко моё чистое!» – ласково приговаривала она, глядя в глубину его синих глаз.

Вот уже несколько дней Ваня не выходил на улицу и не играл с ребятами – обострилась его неизлечимая болезнь. Фельдшер, поставившая ему обезболивающий укол, уходя тихо шепнула:

– Крепись, тёть Кать. Скоро уже…

– Беда всегда к другой беде, – тяжко вздохнула Екатерина, вспомнив недавно погибшего зятя…

– Мама, оно синее нынче?

– Кто, маленький мой, кто?

– Небушко. Синее? Тучек нет?

– Синее… как глазки твои синее, Ванечка. Ни облачка. Небушко – как выстиранное…

Мать повернула голову от окна. Поцеловала бледную ладошку сынишки, нежно погладила её.

– Мам, мальчишки на улице? А Женя? Женя там?

– Там, Небушко моё, там. Во-он она с мальчишками в догонялки, что ли… нет, в лапту они играют, Ванечка. В лапту.

Она взяла с его головы полотенце, помочила в холодной воде и снова положила на горящий лоб сына.

– Жалко… И я в лапту хочу… Женя теперь уж без меня будет играть… Мама, а мы с тобой книжки покупали, для первого класса… Букварь. Теперь уж и не надо. Я ведь умираю? Да? Мам, я бы на небушко посмотрел… И Женю хочу увидеть. Я… проститься хочу с ней.

За окном звенели детские крики, смех.

– Не попали! Не попали в меня! – кричала радостно семилетняя девочка, только что увернувшаяся от летевшего в неё мяча.

Екатерина как во сне выглянула в окно:

– Женя! Доченька. Подойди… Христа ради…

– Чё!? Тёть Кать, потом! Потом!

– Ванечка… Небушко моё… уходит…

Дети в растерянности замерли. Женя медленно подошла к окну. Екатерина повернула почерневшее от горя лицо к сыну и… упала на пол. Дети, поняв всё, с криком бросились по домам.

Беда всегда к другой беде…

А когда уходит светлый человек – на небушке всегда ни тучки…

Холодно…

– Здравствуй, любимый мой! Вот… пришла. Что? Поздно? Да мать прицепилась: «Куда! Куда на ночь глядя»?! Грозится совсем меня не пускать. Запру, говорит! А, как и вправду запрёт? Как я тогда..? Ругается. Замуж меня гонит. Говорит: «Иди. Хоть за кого иди. Глядишь, детишки пойдут, и забудешь потихоньку… Жить-то надо ведь. Не то совсем с ума сойдёшь». Господи! Да как же я за другого-то пойду, если только ты один… Только и живу тем, что вечером к тебе приду, побуду с тобой, поговорю. Господи, холодно-то как. И моросит. А ведь зима скоро. А как тебе зимой… Я-то ничего, оденусь потеплее да и прибегу. А ты-то как… Холодно тебе там, милый мой. Как бы я согрела тебя сейчас: обняла бы тебя, прижалась бы к тебе. Господи! Да зачем же мне..! Холодно…

Она пригнулась к деревянному кресту, поцеловала надпись на нём. Встала на колени, погладила могилку, медленно склоняя голову, коснулась щекой мокрой травы. Лёгкий ветерок прошуршал по её волосам, ласково погладил лицо. Пощекотал в носу. Она улыбнулась.

– Опять ты дурачишься.

Он взъерошил её волосы. Поиграл складками платья, снова погладил лицо, и, приподняв над ухом прядь, прошептал:

– Люблю-ю-ю тебя-я.

– И я тебя, любимый мой. Тяжело мне. Не могу я больше. Сегодня останусь…

Она повернулась на спину, положила ладони на грудь, пытаясь успокоить невыносимую боль в сердце. Посмотрев на мокрый от измороси крест, улыбнулась и чуть слышно прошептала:

– Милый мой, помнишь ведь, счастье – это не «и жили они долго и счастливо», а «и умерли в один день». Холодно-о…

Ветерок пошептал, вороша её волосы, пробежал по мокрым ресницам, будто хотел прикрыть застывшие глаза. Метнулся к замершим губам… на встречу к ней.

И два ветерка, закружившись в маленьком радостном вихре, понеслись от земного холода к вспыхнувшей на уже потемневшем небе манящей тёплой звезде.

Миг счастья

Они были счастливы. Они были – одно: одно сердце, одни мысли, одно тело, одна душа… Он только для неё, она только для него. И весь мир только для них. Она не знала раньше, что может так быть, вот так, вот так! И он не знал. Осенняя серая хмарь казалась цветущей светлой весной; колючая изморозь – нежной тёплой росой. Они были будто не на земле, а где-то… в раю.

Это то, что дано испытать только избранным. То, чего люди ждут порой всю жизнь, но почти все так и уходят, не дождавшись. То, вокруг чего и вертится всё бытие в этом мире. Очаровательным страданием, безумной жертвенностью, небесной чистотой и всеобъемлющим счастьем затмевает оно всё вокруг. Это то, что может дать только Он. И только Он знает: в награду это или для испытаний… Это – любовь. Любовь сильна, как смерть…

Она лежала, положив голову на его грудь, стараясь как можно тише дышать и не шевелиться, чтобы не прервать его спокойного сна. Будто горячие иглы покалывали затёкшие руки, невыносимо ныла шея от неподвижности. Но ей было хорошо…

Она думала о нём, вспоминала пролетевшую жизнь. Счастливые не замечают, как быстро она пролетает… Счастливые живут один миг. Счастливый миг. Миг любви. А миг… пролетает, как миг. Любовь сильна, как смерть… сильнее смерти!

Что это…

Весна. Март. Скользко. После дневной оттепели пришёл в город лёгкий вечерний морозец, покрыв дороги тонкой, блестящей корочкой.

Я спешу. Я очень спешу! В голове, словно надут воздушный шарик, пульсирующий и рвущий её на части. Сердце трепыхается в горле, перехватывая дыхание… Как же медленно едут эти машины впереди. И обогнать нет возможности… Господи, да шевелитесь вы уже, водилы чертовы! И светофоры будто сговорились – всё красный, да красный… Нет, не могу больше!

Подъезжая к очередному светофору, пытаюсь вновь «разбудить» разрядившийся телефон. Замешкался, резко жму ногой тормоз. Проскрежетав шипованными шинами по льду, машина врезается в крутой внедорожник. Но я, не замечая этого, судорожно тычу пальцами в «уснувший» телефон…

Из джипа выходит крупный детина и медленно подходит ко мне.

– Отец! Ты что там?! Спишь!!! – кричит он, стуча кулаком (размером с мою голову) в стекло.

Открываю дверь, выхожу.

– Батя, ты чё, пьяный?

– Да нет, последние лет сорок уже пьяным не был, – отвечаю с улыбкой.

Детина широко разводит огромные ручищи в стороны и с напускным сарказмом вскрикивает, добавляя резкое словцо:

– И, б…., таДДы чо-О?! Задремал малёхо!? Ментов зовём? Или сами оформлять будем? Токо ты торОпиССи шибко, я гляжу! Тады плати давай, и ползи дальше к бабушке своей!

Улыбаюсь, приподнимаюсь на цыпочки и, еле достав, трогаю его плечо:

– Ну, пойдём, сынок, – раз я тебе батя, глянем, что там у тебя.

Детина, внимательно осмотрев всё, хлопает лапищей по капоту моей машины и сквозь всхлипы смеха изрекает:

– Да ты посмотри, что ты с бампером своим сделал! На мой фаркоп его нацепил! Получается, что влетел ты в офигительный ремонт своей коробушки, а мне только пыль с фаркопа стёр! Спасибо. Теперь и мыть его не надо. Ну, ладно… – он внимательно посмотрел на меня, потом ещё раз на свой фаркоп и на мой бампер. Махнул рукой и снисходительно произнёс:

– Короче, пишем, что я по ошибке на светофоре вместо первой заднюю врубил. Ну и въехал в тебя. Страховку хоть получишь.

– Спасибо…?

– Николай.

– Спасибо, Коленька, но времени нет. Тороплюсь очень, а пока оформлять будем… Нет. Спасибо тебе. Если претензий нет, то поеду?

– Да какие претензии! Ну, смотри. Зря ты. Тебе ведь бампер, да и капот ещё… всё в копеечку влетит.

– Да ну и Бог с ним! Не могу я, Коля. Никак. Для меня не это самое главное, самое дорогое. Домой срочно надо. Жену целую вечность, целых два часа не видел…! Позвонить не могу – телефон забарахлил. А она ждёт, волнуется …! Спасибо тебе ещё раз! Поеду я!

Парень рассмеялся и, покачивая недоуменно головой, пошёл к своей машине. Вдруг резко остановился, повернулся в мою сторону, опустил голову, несколько минут смотрел сосредоточенно вниз, снова, но уже не грозно, а с какой-то трогательной нерешительностью развёл свои огромные руки в стороны, затем резко провел ладонями по повлажневшим глазам и, широко улыбнувшись, тихо сказал:

– Завидую я вам… Осторожнее будьте, пожалуйста, гололёд…

– Спасибо, дорогой…, буду.

Даже не взглянув на помятый капот и разбитый бампер, прыгаю в машину и жму на газ. Наш дом близко. Наш дом совсем рядом от этого перекрёстка. Скоро я буду дома! Скоро я увижу её!

Аккуратно, тихо, чтоб она не услышала, вставляю ключ в замочную скважину… За дверью её торопливые шаги. Она почувствовала, что я рядом. Открываю дверь и попадаю в её объятия. Мы стоим прижавшись друг к другу и время останавливается… Её мягкие, нежные волосы щекочут моё лицо… Вдыхаю их тёплый, родной аромат, и он растекается по всему телу приятным томлением. Два часа разлуки для нас – вечность!

Она поднимает голову от моей груди. Мы долго смотрим через глаза в души друг другу…

– Тебя не было целых два часа, и телефон… Что-то случилось!?

Она смотрит на меня с тревогой, блестят повлажневшие глаза, губки слегка скривились и вздрагивают… Господи, как же она прекрасна! Даже когда плачет! Я люблю в ней всё: её тихий, ласковый голос, её завораживающие, черные глаза, её маленький носик, её яркие губы… Каждую её клеточку! Люблю и как она ворчит на меня за ненадетую шапку, распахнутую куртку, недоеденный обед… Люблю. Я не могу без неё даже мгновенье…

– Всё хорошо. Прости, пожалуйста… В гараже маленько заработался. А телефон… гад.

Любовь с годами притупляется, бледнеет – проходит. Остаётся привычка. Общий быт, общий, дом, общие дети… – общее, общее, общее. Так все говорят, так везде пишут, так все считают… Тогда что это у нас?! Проходят годы, дни, часы, минуты… С каждой минутой, с каждым мгновением я люблю её всё больше и больше! Вчера я думал, что сильнее уже невозможно любить! А сегодня понимаю, что люблю её больше, чем вчера! И так каждый день! Что это?!

И я с тобой…

Скорая подпрыгнула на очередном лежачем полицейском.

– Вот бы этих придумщиков дорожных провезти разок по этим изобретениям, когда их колика почечная прихватит или аппендицит… – злобно проворчала фельдшер.

Лежащий на носилках сухонький старичок приоткрыл глаза, расправил улыбкой болезненную гримасу на лице.

– Ничего, доченька, потерплю, – прошептал он и повернул голову в сторону державшей его за руку женщины. В её прищуренных, влажных глазах было столько тепла, нежности, любви! Она наклонила лицо к его руке, осторожно, опасаясь ненароком ударить своим подбородком из-за ужасной тряски.

– Коля! Давай потише! – крикнула фельдшер, постучав в окно кабины водителя.

– Аня, ты же сама велела быстро, – недовольно буркнул тот.

– И завывалку эту выключи к чёрту! И так душу выворачивает! – Фельдшер бросила взгляд на стариков, и комок слёз застрял в её горле.

Водитель, пожав недоумённо плечами, выключил сирену и сбросил скорость.

Женщина нежно прильнула губами к дрожащей, худой, старческой руке своего мужа чуть пониже вставленного катетера с капельницей, через которую в его угасающее тело текло лекарство, задерживая неминуемый приход смерти…

Он положил свободную руку ей на голову. Ласково погладил её волосы.

– Не горюй, любимая, всё хорошо. Я ненадолго. Вот вернусь, и мы снова пойдём с тобой гулять по берегу. Придём на наше место. Помнишь? Ну хватит, хватит… Ну ты что? Я же не умираю. Ну? Милая моя, ну… Ну всё, всё.

Она приподняла мокрое от слёз лицо, нежно улыбнувшись, беззвучно шевельнула губами:

– Я не отпущу тебя… Нет, я тоже с тобой… Я люблю-ю тебя!

Его переложили на каталку, покатили по коридору. Она снова улыбнулась, подняла ему вслед сморщенную ладошку, и в её глазах блеснули искорки счастья! Она теперь знала, что скоро они будут снова вместе, только уже навсегда!

– И я с тобой, милый… Я люблю тебя! – повторял её преданный взгляд.

Он приподнял налившиеся будто свинцом веки, шевельнув посиневшими губами, прошептал:

– И я тебя…

Больше они не виделись в этой жизни. Ушли навстречу друг к другу в один миг: он в реанимации, она – на скамейке в скверике больницы…

«Камень»

В 1964 году мне исполнилось девять лет. Тогда я впервые узнал боль потери, потери друга – Шарика, пса неизвестной породы; впервые увидел слёзы своего могучего отца; впервые почувствовал щемящую, нестерпимую душевную жалость-боль к чужому человеку…

Каждый вечер, когда темнело, отец отстёгивал Шарика от цепи, и тот получал полную свободу. Но свою сторожевую службу не прекращал. Вернее, прекращал, но ненадолго. Бегая по деревне с друзьями и подругами, Шарик периодически подбегал к дому, проверял, не появился ли рядом кто чужой, а незадолго до рассвета уже был в своей будке.

Но в одно летнее воскресное утро – не вернулся. Мы с товарищем обежали все места, где Шарик мог быть, но не нашли его. Отец пообещал, что после обеда пойдёт с нами ещё раз поискать Шарика и порасспрашивать о нём односельчан.

Я сидел у окна и, чуть не плача, смотрел вдаль. Промелькнула мысль: а милиция может помочь? И тут, будто по волшебству, на дороге показался участковый милиционер.

– Пап, смотри, новый участковый идёт, и вроде к нам…

Отец вышел на крыльцо встречать: широко раскинул руки и приветливо пригласил в дом. Участковый виновато огляделся по сторонам, будто хотел призвать свидетелей в оправдание своего неурочного визита:

– Семёныч, извините, ради бога, что в воскресенье и домой к вам, но дело не терпит отлагательств. Опять этот ваш «подзащитный» Саша всю ночь стрелял. Сколько раз я хотел ружье у него отобрать, да вы всё уговаривали, заступались… —

Постой, так у него же охотничий билет есть, я тебе говорил, ружьё в нём вписано. Я слышал, что скоро введут закон о регистрации оружия и о разрешении милицией на его покупку, но пока же такого закона нет? Ну, ночью стрелял…, так в деревне же живём, если не мешал никому, так что? Или, мешал? Ну, ладно, заходи давай, что мы на крыльце-то…

Усадив участкового за стол, и крикнув бабушке: «Мам, угощай гостя», отец внимательно посмотрел ему в глаза и слегка кивнул головой, давая понять, что ждёт ответа.

– Мешал! Перед рассветом сегодня опять начал из окна палить. Толи в кошек, толи в собак… А если в людей бы попал!? Я у вас недавно, мало что про жителей ещё знаю, но о нём кое-что мне известно. Не работает – тунеядец. И в армию что-то не берут…, позвоню в военкомат завтра, уточню. Да и нет у него никакого билета! Вы меня, извините, в заблуждение ввели! Я понимаю, конечно, вы председатель, всё про жителей всех пяти сёл знаете…, но, видимо, он вас обманул, что в обществе охотников состоит и законно купил оружие. Или…

– Или. Это я тебя обманул, Тимофей. Отец разлил в рюмки водку, и, посмотрев на бабушку, кивнул головой в мою сторону. Та кивнула ему в ответ, и, взяв меня за руку, увела в другую комнату.

Но не так-то просто было остановить «сующего свой нос» всегда и во всё… Частенько отец щёлкал меня по носу, смеясь и приговаривая: «Любопытной Варваре…» Уютно устроившись на диване, закрыв глаза, сладко зевая и помахивая рукой в сторону двери, мне удалось выпроводить бабушку. И, как только она тихонько, опасаясь помешать засыпающему внучку, прикрыла за собой дверь – я уже стоял, прильнув к замочной скважине.

– Эта главная причина, – говорил отец. – Согласись, этого достаточно, чтобы так к нему, все, кто об этом знает, относились. Но они с Маней – матерью-покойницей – старались скрывать… А у меня есть ещё одна причина – его отец, Сергей. Клятва моя, ему данная. В одном классе мы учились. Хиленьким он был. Обижали его частенько. Уж не такие и друзья были, но жалел я его – заступался… Он меня на неделю постарше был, и на фронт его раньше на неделю взяли. Месяца четыре только с молодой женой пожил.

Так вот, сижу на пересыльном, слышу: «Саня! Саня!». Смотрю, бежит, спотыкается… Прижался ко мне, плачет. Саня, кричит, не бросай меня, Христа ради, родненький, погибну! Упросил я командиров – не разлучали нас. Только недолго были мы вместе. Как-то ночью разбудил он меня. Наорал я на него, дал в сердцах подзатыльник, не сдержался, там ведь не всегда поспать-то спокойно доводилось. Какого, говорю, чёрта не спится тебе! Сколько мне нянчиться с тобой, как с дитём малым?! А он улыбнулся и шепчет: «Саня, если невмоготу тебе, бей, я ничего, потерплю. Ты только клятву мне дай. Я ведь долго не выдержу. Ведь не дай бог в штыки – заколют, и ты не успеешь помочь… Поклянись мне, Саня, что сына…, сыночку моего не оставишь. Я Мане наказал, чтобы недолго по мне плакала и замуж шла. Она, конечно, плакать и клясться…, а я ей на икону показал и говорю, что перед богом… не прошу, а приказываю ей! Чтобы жила! Чтобы счастлива была! А сын… кровиночка моя… Ты же знаешь, он без меня недавно родился. И Санькой мы его в честь тебя назвали, знаешь ведь…, Саня, Саня…» Тут уж я разревелся… Нервы-то уже ни к чёрту были.

А через день бой. Штыковая. Дерусь, а он за спиной. Слышу: «Саня! Прощай! Помни клятву!» Оглянуться не могу – дерусь! Слёзы глаза заливают – дерусь! Ору только: «Серёга! Серёга! Родненький!». И дерусь! И такая ярость… Скольких заколол – не помню. Много. Нашёл его потом. Не прятался он за мной – дрался. Одного даже заколоть смог, а другой…

Вот, Тимофей. На всё пойду. На всё! Ради друга, ради сына его! И… самая большая боль моя на всю жизнь – подзатыльник тот! Двадцать лет прошло, а ладошка всё «горит», будто только сейчас ударил… А Маня клятву, данную ему, нарушила. Так вдвоём с Сашкой и жили. В прошлом году её похоронили. Сколько к ней ни сватались, даже думать о других… – отец запнулся, вытер глаза.

Странно мне и непривычно было видеть его слёзы. Тихонько отойдя от двери я опустился на диван. С улицы раздался свист – наш условный с другом сигнал.

– Шарика твоего нашёл, пока ты дома прохлаждаешься! – крикнул друг в открытое окно. – Давай, пошли быстрее!

Шарик лежал за селом в овраге. Кровавая тропинка вела от него к дому… Сашки.

Похоронили мы Шарика там же, в овраге. Почему он полз туда, а не домой? Говорят, что собаки перед смертью уходят от дома. Может потому и он, чуя скорую смерть, полз подальше от людей…

Всю ночь после похорон Шарика мою детскую душу терзало желание мстить, несмотря на слова отца, сказанные о Сашке участковому! Если нельзя отцу, то мне – можно! Хоть окна побить камнями! Рано утром, пока ещё все спали, желание отомстить победило. Я тихонько подкрался к Сашкиному дому и бросил в окно камень.

А днём было жарко и мы с другом, перед тем, как пойти в лес за земляникой, решили забежать на речку искупаться. Перейдя через мост увидели Сашку. Он сидел на берегу и, положив своё любимое ружьё на колени, разбирал его. Отстегнул от ружья ремень, отщёлкнул цевьё, отделил ствол от приклада и, увидев нас, помахал рукой, подзывая к себе. Мы нехотя подошли.

Сашка медленно привстал, уронив ружьё, дрожащей рукой протянул нам туесок с земляникой. Я почувствовал исходящий от Сашки резкий запах ацетона и, как заворожённый, не мигая смотрел на него. Опухшее, бледное с желтоватым оттенком влажное лицо, синие вздрагивающие губы, тусклые, будто прикрытые пеленой глаза, и свежая рана от левого виска и до подбородка… Мне стало страшно.

Друг уплетал землянику. Сашка попытался улыбнуться – вместо улыбки получился какой-то оскал – и прошептал:

– Ешьте, мальчишки, ешьте, она… сладкая, а что останется – с собой берите. Потом повернулся ко мне: – Ты уж прости! Видел я, как ты камень бросил, не спал я, у окна сидел. – Сашка прикрыл дрожащей рукой левую щёку. – Стеклом вот разбитым… Прости.

Понимаешь, четыре утра, боли утихли маленько, думал, усну, а они как разлаялись. Нервы у меня сдали. Я кричать не могу – сил нет, взял ружьё, стрельнул из окна вверх – они ещё сильнее лаять. Ну я тогда – не вверх… Не думал, что попаду – в сторону стрелял. А Шарик твой чёрный, как ночь, да и темно ещё было. Не заметил, попал. Прости! Мало мне осталось, совсем мало, не могу я непрощённым к Нему, к Богу!

Он опустился на колени, перекрестился, поднял с земли ствол ружья, швырнул его в реку. Глубоко вздохнул, шумно выдохнул и повторил то же с прикладом и цевьём. Потом поднял ремень, поцеловал его и положил снова на землю со словами: «Может, пригодится кому…»

И, вдруг, запрокинув голову, сжал до скрипа зубы, зажмурил глаза – лицо исказила гримаса – и громко прошептал:

– Вышло, мальчишки, время моё, всё. Ждут меня там… А Бог, мальчишки, запомните, есть! Видел я его…

На следующий день Сашки не стало. Был он чуть ли не с детства на инвалидности – неизлечимо больным, и это было постоянной болью моего отца. «Ушёл» Сашка значительно позже, чем прогнозировали врачи, но не жил это время, а страдал. И, что бы ни совершил он в жизни, всё меркнет перед его страданиями! И прощается Богом, если есть что прощать…

А у меня появилось ощущение похожее на «горящую» ладонь у отца – ощущение камня в моей ладошке…