Погода стояла сухая, ветра почти не было, на небе ни облачка. Солнце уже ушло из зенита и заметно клонилось к западу. Полчаса назад двое искателей – один из Вольного, другой из Махновки – Шава и Железный перешли вброд речку Среднюю Чубурку возле заброшенного хутора Тауруп Второй и теперь катили по засыпанной неглубоким слоем землицы и поросшей мелкой травкой асфальтированной дороге. Справа стояла разросшаяся вековыми дубами, орехами и робиниями лесополоса, превратившаяся за минувшие после Войны без малого шесть десятилетий в настоящую чащобу; слева тянулся молодой лес всё из тех же дубов и орехов с ложными акациями, разросшийся прямо на бывшей пашне. На дороге тут и там попадались островки кустарника и молодые деревца, но ехавшие небыстро искатели их легко объезжали, дорога была знакома. Вызываемый скоростью ветерок приятно обдувал лица товарищей, дорога была ровная, – крути себе педали, да смотри в оба, чтобы не пропороть шину о какую-нибудь ржавую железку.

Они были давно знакомы, но шапочно; на выходы вместе не ходили и в одном отряде не числились, а теперь вот обоих Комитет назначил в отряд к товарищу Молотову, – Шаву – 27-го мая, а Железного – 5-го июня, сразу в напарники. Шаву назначили старшим, просто потому, что тот знал дорогу, по которой к тому времени уже ездил дважды: с «молотовским» отрядом в Батайск, и с Вечным Ёсей обратно. За те три дня, что Шава и Железный несли на пáру службу, они успели притереться, так как оба были мужиками взрослыми и в своих общинах уважаемыми, и искателями они были опытными; никто ни перед кем понтов не колотил, – назначили одного над другим старшим, значит так надо, могло быть и наоборот, ничего бы от того не поменялось.

– Слушай, Саня, всё хочу тебя спросить, за что тебя Железным прозвали? – поинтересовался у спутника Шава – невысокий жилистый армянин с гладко выбритым лицом, в камуфляже расцветки «Дубок» и со снайперской винтовкой Мосина за спиной, мерно крутивший педали выкрашенного в тёмно-зелёный цвет тщательно ухоженного спортивного велосипеда.

– За моральную стойкость, – ответил Железный, усмехнувшись.

Саня Железный был высок, плечист, белокур и голубоглаз. Женился поздно, в двадцать пять, но за семь лет брака с Натальей – одной из самых видных в селе женщин – успел стать отцом четыре раза. У Железного росли три на загляденье хорошенькие дочери и младший сынишка. (Это, разумеется, официально, поскольку до своего двадцатипятилетия Александр совсем не монашествовал и, по меньшей мере, ещё двое детишек в Махновке были такие же голубоглазые и белокурые.)

– Это как понимать? Не изменяешь жене, когда очень хочется, не пьёшь и не дерёшься?

– Жена у меня такая, Шава, что мне ей изменять совсем не хочется, – ответил Железный. – Пить я не любитель, а дерутся просто так, под настроение только дураки. Драка – это всегда урон, не здоровью, так отношениям с людьми. А часто и тому и другому… – Искатель быстрым движением поправил на груди ремень автомата, который был у него за спиной. – Для драки всегда нужна причина веская.

– Верно говоришь, Саня… Хотя и жёстко. За такую прямолинейность лихой человек может и в драку полезть. Он может любитель в охотку кулаками помахать, а потом мировую распить… или вообще спортсмен-боксёр, а ты его в дураки записал…

– Спортсмены не дерутся, – сказал на это Железный. – У спортсменов бои и спарринги. А любителю просто так подраться, то есть дураку, можно и навалять, если станет залупаться. Глядишь и поумнеет.

– Так в чём моральная стойкость? – не отступал Шава.

– Расскажу, смеяться будешь.

– Ты сначала расскажи, а там посмотрим.

Железный снова усмехнулся и быстро посмотрел на ехавшего слева от него Шаву. Они катили рядом, колесо в колесо. Несмотря на заросшие подлеском обочины, дорога всё ещё оставалась достаточно широкой, и была прямая как стрела.

– В пятьдесят пятом… мне тогда было десять лет, нашли мы с пацанами один погреб… – начал рассказ Железный. – А в погребе ящик вина был, две тысячи десятый год на бутылках… – (Шава заулыбался) – Я в той компании малолетних джентльменов был самый младший. Ну и решил отличиться… «Давайте», говорю, «одну бутылку разопьём». Старшакам было лет по четырнадцать, они уже на девчонок вовсю поглядывали, считай взрослые. И тут им шкет выпить предлагает… «Говно вопрос», говорит самый старший, «нас пятеро, давайте две разопьём, а оставшиеся бутылки приныкаем. Потом на что-нибудь сменяем!».

– Ну и как вино? – Шава уже начал догадываться, какое будет продолжение. – Сорок пять лет выдержки – не хухры-мухры, хе-хе…

– Кому как, – ответил Железный. – Пацаны два дня дристали и блевали, а в перерывах огребали люлей от родителей, а я только захмелел. До вечера прятался от бати, а как протрезвел, накурился его самосада и пошёл домой. Батя табак унюхал, дал по шее, но перегара не заметил. Только потом узнал, когда ко мне кличка эта прилипла. Её кто-то из засранцев удачно ляпнул. Дескать, «ну, Саня, ты и железный!» Такая вот стойкость организма, – подытожил Железный. – А к спиртному я с тех пор равнодушен. Могу чуть выпить, но без фанатизма.

В ста метрах впереди показалась Т-образная развилка, – это была поперечная дорога, на которой им нужно было поворачивать направо. Но сначала следовало осмотреться.

– А знаешь… – начал Шава, но не договорил. Грохнул выстрел, и Шава, словно налетев на торчавшую над дорогой невидимую ветку, охнул и свалился с велосипеда.

Железный сориентировался мгновенно, определив, что снайпер – а стреляли точно из СВД – засел прямо по курсу, в чащобе за поперечной дорогой. Дав резко по тормозам, он отпрыгнул от велосипеда к раненому товарищу. В этот момент раздался ещё один выстрел, пуля чиркнула по велосипеду Шавы, ушла в рикошет. Схватив Шаву за разгрузку, Железный диким кабаном рванул с товарищем в молодой лес.

Оттащив раненого метров на пять от дороги, Железный положил его на землю. Быстро осмотрел. Пуля прошла над сердцем, пробила лёгкое. На губах Шавы пузырилась кровь. «Не жилец», – сказал он про себя.

– Ну, вот и всё… – прохрипел с нелепой улыбкой Шава, угадав мысли Железного. – Забирай пакет… и «Мосинку»… и уходи скх-кх-кх… – Шава закашлялся, при этом кровотечение из раны заметно усилилось, – скх… скорее… д-давай! – Он вяло хлопнул Железного по руке. – Выживи, брат!

Железный быстро и молча выполнил всё, что требовалось. Забрал из внутреннего кармана кителя Шавы пластиковый пакет с довоенной школьной тетрадью, исписанной рукой Молотова, отстегнул подсумок с «семерками» для винтовки и аккуратно снял с раненого саму винтовку, оптика которой оказалась цела.

– Я тут неподалёку буду, брат, – произнёс Железный, сжав напоследок руку товарища. – За тебя плату возьму.

– Подожди… – хрипло позвал Железного Шава, когда тот уже хотел уйти. – П-помоги с гранатой. – Шава непослушной рукой полез в карман разгрузки и достал потёртую с облезлой краской «эфку».

Опустившись рядом с раненым на одно колено, Железный взял у Шавы гранату, разогнул усики и извлёк чеку, вложил гранату в липкую от крови ладонь.

– Всё… иди! – сказал тогда Шава. – А я тут ч-чутка полежу…

Двумя часами ранее, в трёх километрах к востоку от того места, хутор Новостепнянский

– Хорош борщ, мать! Наваристый! – от души рыгнув и облизав ложку, похвалил Мыкола жену за стряпню, хлопнув широкой ладонью по едва прикрытой коротким халатом рыхлой округлой ягодице, когда та подошла к столу, чтобы забрать опорожнённую миску, и подмигнул сидевшей напротив младшей дочери.

Машка, так звали дочку, улыбнулась Мыколе глуповато и покосилась на мать. Мать, конечно, знала о том, что отец повадился уединяться с одиннадцатилетней Машкой в сарае, где они обычно держали «кабанчиков». Сейчас ни одного «кабанчика» там не было. Машка и старшая сестра Танька навели в сарае порядок, вымыли полы, вычистили угол, где обычно стояла параша, настелили на нарах чистую постель, и теперь на этой постели Машка познавала особенности новой для неё взрослой жизни. Тринадцатилетняя Танька ходила давно пузатая и Мыкола её не трогал, только иногда заставлял раздеваться и ходить перед ним голой. Мать как-то попыталась поставить Таньку на место, – её злило то, что Мыкола смотрит не на неё, а на её дочь, – и Мыкола поставил ей за это «фонари» под оба глаза. С тех пор мать притихла и стала побеждать дочь-соперницу борщами. Куда этой малолетке, пусть и с упругими маленькими сиськами и гладкой жопой, тягаться с искушённой в делах житейских двадцатишестилетней матерью!

– Сейчас чайку на травах попьём и пойдём сарай чинить с Машкой, – объявил Мыкола.

– Мясо заканчивается в доме… – сказала из-за гру́бы жена, громыхая посудой. – Сходил бы, Коленька, на охоту, «кабанчика» подловил…

– Петька с Васькой приведут! – буркнул Мыкола жене. – С вечера охотятся.

– Знаю я, как они охотятся… – недовольно проворчала жена. – Мяса в ле́днике на два дня осталось. Потом из солонины стряпать буду.

Петькой звали их старшенького, четырнадцати лет, а Васька был принятый в семью «кабанчик», возраста своего он точно не знал. На вид был как Танька, и возрастом, и внешне чем-то похож – смазлив как девка, только без сисек. Петька с ним сразу подружился крепко, даже к сёстрам приставать перестал. Мыкола Ваську пару раз в сарай сводил… Так, ничего, но дочери ему больше нравились. А Петька пускай развлекается, – дело молодое. Главное, чтоб на сестёр губу не раскатывал.

– Успокойся, мать! Если никого не приведут, сам вечером до Красной Поляны схожу, и Петьку с собой возьму, поучу балбеса «кабанчиков» ловить.

Жена принесла и поставила на стол чайник с кипятком, потом ещё раз сходила на кухню за пахнущим ароматными травами зава́рником. Налила заварку в кружку мужа и добавила кипятку:

– Вот, Коленька, пей чаёк.

Дочерям она чай наливать не стала, а просто поставила зава́рник перед Танькой.

В этот момент снаружи во дворе скрипнула калитка, и Мыкола быстро встал, взяв с лавки всегда лежавший под рукой обрез. Все в комнате притихли, глядя на завешанные жёлтой тюлью окна, Мыкола прислушался. Со двора послышались быстрые знакомые шаги, – Петька, специально ботинками о землю шорхает, как отец учил, – а потом сквозь занавески стало видно и самого Петьку с тихо семенящим чуть позади него Васькой. Васька почти не топал.

– Батя! Батя! – с порога забасил уже поломавшимся не мальчишеским голосом коренастый в отца Петька. Он был явно возбуждён и от этого постоянно чесался. – Мы следы нашли! На велосипедах недавно кто-то несколько раз туда-сюда ездил!

Выглядывавший из-за не по возрасту широкой спины Петьки Васька в подтверждение Петькиных слов часто закивал. Мыкола на миг перевёл тяжёлый взгляд на Ваську. Одет тот был в бабье платье до колен, глаза и брови подкрашены то ли сажей, то ли ещё чем-то чёрным, длинные русые волосы по-девчачьи заплетены в тугие косы. Мыкола подумал, что неплохо было бы ещё разок сводить Ваську в сарай.

– Стопэ́! – поднял ладонь Мыкола, возвращая внимание к сыну. – Давай по делу. Где следы? сколько? как давно ездили?

– На дороге с Исаевского мы с Васей в одном месте следы заметили, – начал объяснять Петька. – С дороги на Тауруп выворачивают на Красную Поляну, потом снова сворачивают, через Чубурку на Приозёрную… по Приозёрной до Таврической и оттуда на Заводской уходят… – Петька потеребил пальцами ремень ружья, ствол которого выглядывал у него из-за плеча, и почесал затылок. – Следов много… Два или три велосипеда ездят каждый день в одну сторону… или каждые два или три дня… Трава поднимается, а на земле следы есть. Последний раз вчера кажись ездили.

– Значит, на велосипедах говоришь… – Мыкола запустил толстые короткие пальцы с обломанными ногтями в окладистую лопатообразную бороду и поскрёб подбородок.

Ростовские лысачи в этих местах раньше не появлялись. Их интересуют большие посёлки и станицы, где есть чем поживиться, и можно наловить «кабанчиков», которых, по слухам, лысачи делают рабами. Хуторá вроде Новостепнянского да Исаевского им без надобности… Лысачи – лошадники, на велосипедах они не ездят. А вот на юге, под Екатеринодаром есть несколько людных хуторов с лихими людьми, которые таких, как он, Мыкола, в расход пускают без разговоров. Только прознают про то, что «кабанчиков» держишь, или что дочку за жену имеешь, и всё… всех изведут, и тебя и твоих баб с детьми. На велосипедах это только они могут быть. «А чего они на Ростов ездят? – задал себе вопрос Мыкола. – И туда, и обратно… И дорогой, на какой лысачей не встретишь…»

– Это ры́скатели, – сказал Мыкола, обращаясь к сыну. О важных делах он с бабами не разговаривал, и с Васькой, коего считал за бабу, тоже. – Ихние ко́длы дальше к Екатеринодару живут, а ры́скатели эти рыщут по пустырям да по городам, где «кабанчики» совсем отбитые. Сталкерá, ёптыть, поня́л?

– Ага, – кивнул дебильной мордой Петька, – поня́л. Я про сталкерóв книжку даже читал, «Бешеный в Припяти» называется, Лукьян Дивно́в написал… или Ди́внов…

– Вот! – назидательно поднял палец вверх Мыкола. – Про хабáр в книжке было?

– Ага, – снова кивнул Петька.

– Вот и смотри. Если ры́скателей этих хлопнуть, мы с них и добра всякого возьмём… ну, как хабáр, поня́л? – (Петька продолжал усердно кивать, важно и деловито.) – …и мяса в ле́дник затарим.

– Петюня, Васюша! – вмешалась в разговор мать. – Давайте за стол садитесь, борща поешьте. Оголодали небось, голубки́, по лесам да пустырям шастать… Нечё в дверях стоять. За стол!

Мыкола строго покосился на жену, но осаживать её не стал, только кивнул сыну на стол, мол, садись, и «девку» свою тоже посади.

Два раза приглашать к столу Петьку не потребовалось. От безуспешных скитаний и частых любовных упражнений с дружком оголодал он действительно зверски.

– Бать, а если мы сталкерóв грохнем, а ихние хуторские потом к нам припрутся? – опасливо спросил отца Петька, после того как навернул тарелку густого борща с большим куском мяса. – Приедут на своих вéликах толпой и предъявят за беспредел…

Мыкола, пока сын с Васькой обедали, снял с крепежа на стене предмет своей гордости – снайперскую винтовку Драгунова, добытую под Ростовом с убитого им, Мыколой, лысача, и, усевшись в стоявшее у окна довоенное кожаное кресло, проверял исправность оружия. За винтовкой Мыкола следил тщательно и с любовью. Никто в семье не касался её даже пальцем, даже чтобы протереть пыль. Да и пыли на ней никогда не бывало. Винтовка всегда была смазана, начищена, безупречна.

– Бошкá у тебя кумекает в правильную сторону, сын, – Мыкола бережно поставил СВД к подоконнику стволом вверх и принялся снаряжать магазин, который держал всегда разряженным, чтобы не просела подающая пружина. – Если бы мы с ры́скателями этими жили по соседству, оно бы так и было. Но живут они от нас километров за сто пейсят, если по прямой… А по прямой нынче никто не ходит, сын. – Мыкола защёлкнул в магазин последний патрон, отложил его в сторону и принялся снаряжать второй. – Ездят они, судя по твоим словам, к Ростову или в область. И ездят скрытно, не по большим дорогам, не через Кущёвку или Староминскýю, а через наши ебеня. Километров по двести в одну сторону накручивают. Видать не хотят с ростовскими лысачами встречаться. Почему? – Мыкола приподнял вопросительно густую рыжую бровь.

– Таскают чего? – предположил Петька. Пока отец рассуждал вслух, он разлил по кружкам чай, себе и Ваське, и теперь громко хлебал, показывая домашним, что он второй мужик в доме.

– Именно! – подтвердил Мыкола. – Умный парень у нас растет, мать! – громко объявил он так, чтобы гремевшая посудой за гру́бой жена услышала. И глянул с прищуром на сына. Тот явно гордился похвалой отца. – Ездят, значит, ры́скатели эти всякими ебенями… – продолжил Мыкола о деле, – ездят… и тут, хуяк, потерялись! И откуда ихним знать, где они на этих двухстах километрах потерялись?

Петька с тупым видом почесал в загривке.

«Нет, всё-таки, долбоёбом растёт пацан…» – подумал про себя Мыкола, вставая с кресла.

– Собирайтесь! Идём в засаду садиться. Только это… Васька, давай, оденься как подобает… – (Васька глянул на главу семейства испуганно и часто закивал.) – Петька, отдай ему своё ружьё, а сам бери мою «Сайгу». Всё, пять секунд на сборы!

Через час Мыкола с сыном Петькой и его дружком Васькой (кем Васька приходился ему, Мыколе – невесткой? невестом? снохой? или снохом? – Мыкола затруднялся определить) сидели в чащобе, глядя прямо на дорогу на Тауруп, с которой выворачивали следы нескольких пар колёс. Дорога просматривалась примерно на полкилометра, и дальше опускалась за пологий бугор и терялась из вида. До Таурупа отсюда было километра четыре. Поперёк, прямо перед засадой, лежала другая дорога, вправо по которой через два километра был хутор Исаевский (там дорога становилась улицей Юбилейной), а влево, через четыре километра – посёлок Благополучненский (там дорога превращалась в улицу Степную). Если двигаться по дороге дальше, за Благополучненский, ещё километра три, там будет хутор Красная Поляна (и дорога там станет улицей Дружбы). Оба некогда населённых пункта, и Исаевский, и Благополучненский, и стоявшее чуть раньше и левее последнего село Таврическое, мимо которого гости из-под Екатеринодара тоже проезжали, были необитаемы. «Кабанчики» там не селились, боясь крепкого семьянина и хозяина Мыколу. Отловить кого-то можно было только в Красной Поляне, или в Красном, или в Шкýринской. Но там везде поблизости другие такие хозяева живут, которые «кабанчиков» ловят, с которыми Мыкола старался поддерживать добрососедские отношения. Мыкола, конечно, туда захаживал, но сильно не наглел. В Кущёвке – там воронка и одни развалины; есть несколько домов вдоль бывшей федералки, но «кабанчики» там не живут, – огороды не родят, да и по дороге, случается, ходят всякие лихие люди. Тот же Мыкола и ходит. Иной раз случается Мыколе изловить «кабанчика» дикого, отбитого на всю голову, но с такими всегда бывают трудности, – отбитого не зашугаешь, только вязать и палкой гнать до самого сарая; да и больные они обычно все, и не только на голову. Из ры́скателей «кабанчики» плохие, – такого даже если под замок посадишь, он возьмёт да убежит, и беды наделает… Нет, этих только на солонину да в лéдник. А вот добра с них Мыкола точно возьмёт. И устроит всей семье праздник.

Мыкола решил выбрать именно это место из расчёта на то, что в каком бы направлении ни двигались ры́скатели, на идеально ровной и прямой дороге на расстоянии до трёхсот метров (профессиональным снайпером Мыкола не был и трезво оценивал свои возможности) они будут как мишени в тире. В тирах Мыкола, конечно же, не бывал, но и совсем уж неучем не был. С малых лет – а было ему полных тридцать три – Мыкола собирал оружейные журналы и знал, что такое тир. Несмотря на острый дефицит патронов, Мыкола регулярно устраивал с сыном импровизированные стрельбища на таких вот дорогах, где стрелял по самодельным мишеням.

Он залёг в глубине чащобы, за поваленным ураганом деревом, устроив удобную подстилку из принесённого с собой каучукового коврика, предварительно расчистив обзор от мешавших веток. Петьку и Ваську, переодевшегося в нормальную мужскую одежду, Мыкола усадил впереди и правее так, чтобы по его команде они могли незаметно для назначенных «подвижными мишенями в тире» ры́скателей перебежать через дорогу в молодой лес, что вырос на поле уже после Войны, и, сделав по лесу крюк, зайти ры́скателям во фланг.

Велосипедисты показались минут через двадцать. Двое. Ехали со стороны Таурупа. Мыкола посмотрел на них через оптику. Оба в староармейском камуфляже, – один – светловолосый со светло-русой бородкой, в выгоревшей на солнце и застиранной «Берёзке»; другой – чернявый, без бороды, в зелёно-коричневом «дубке»; ехали рядом и о чём-то говорили.

– Батя… – начал было Петька, но Мыкола, не шевелясь, сквозь зубы процедил:

– Вижу. Тихо!

Петька замолчал и замер. Васька же при Мыколе всегда был тише воды.

Скорость у велосипедистов была небольшая, но сразу не остановятся, да и руки заняты. А Мыкола – вот он, сидит за деревом, смотрит на них в прицел СВД.

«Грохну обоих – как узнаю, чего они по ебеням круги нарезáли? – размышлял Мыкола. – Другие-то могут и не приехать… или приедут толпою, и я тогда не при делах…»

Велосипедисты приближались. Вот до них уже 250 метров… вот 200… вот 150…

«Нет. Одного надо подранить и допросить», – решил про себя Мыкола, навёл прицел на чернявого и выстрелил.

Тремя минутами позже, недалеко от хутора Тауруп Второй, в километре к западу от хутора Исаевский

Шава умирал.

У него не было надежды на чудо, – в чудеса Шава не верил, – он слишком хорошо знал Смерть, чтобы на что-то надеяться. Он часто её видел, встречался с ней, узнавал её. Смерть иногда одаривала Шаву своей жуткой бледной улыбкой, подмигивала, флиртовала с ним, но лишнего до времени себе не позволяла. И вот время пришло. Костлявая легла рядом с Шавой на обильно политую его кровью мягкую парную землю, крепко обняла, прижалась холодным костлявым телом, принялась шептать что-то на ухо, – Шава не разбирал её слов. «Подожди, – мысленно просил он Смерть. – Подожди. Я уже твой, я никуда не сбегу. Дай только минутку. Только минутку. Рука немеет… пальцы… Подожди…»

У него не было сил подумать о жене и двоих сыновьях, что останутся без него. Он знал, что они не пропадут, – община их не оставит. Марине только двадцать девять, она найдёт себе другого мужа, – Левону и Артуру нужен пример для подражания, в семье должен быть мужчина. Марина выберет достойного, Шава не сомневался, поэтому он не думал о них. Он думал о гранате, которую продолжал сжимать в холодеющей руке. Он даже о Смерти не думал, – о ней он тоже просто знал. «Подожди… – повторял он. – Подожди… ещё минуту…»

Искатель лежал на спине, вперив затуманенный взор вверх, в небо, сквозь кроны полувековых дубов. Его окружала тишина. Стрёкот кузнечиков и жужжание насекомых – всё стихло. И вдруг, он услышал звук, каких прежде никогда не слышал. Сквозь пелену в глазах Шава заметил движение. Усилием воли он сфокусировал взгляд и увидел, что прямо над ним, на ветке дуба сидела птица. Настоящая птица. И она пела.

Шава родился в 2040-м, он никогда не видел птиц. Все они замёрзли зимой, которая последовала за Войной 19-го. После Войны умные люди сохранили некоторые виды домашних животных, включая птиц – кур, гусей, индюков, но дикие птицы все вымерли. В постъядерном мире, в котором жил Шава, птиц не было. И вот сейчас, умирая, Шава увидел её – настоящую птицу. Шава не знал, что это была за птица – синица, или воробей, или быть может соловей, но её пение было прекрасным. Никогда он не слышал звука столь простого и красивого. Птица на миг замолчала и склонила головку, всмотревшись в Шаву чёрным глазом-бусинкой, а потом залилась трелью. Глаза искателя наполнились слезами.

Птица пела, может минуту, а может целую вечность, и Шава слушал. А потом птица внезапно замолкла, и в этот момент он услышал со стороны дороги шаги. Осторожные, но недостаточно, – обострившимся жаждавшим птичьего пения слухом искатель легко услышал эти шаги. А потом, метрах в четырёх появился и сам шагавший. Здоровый как медведь, с крупным, обросшим лопатообразной рыжей бородой лицом, в заношенном камуфляже и с СВД в громадных шестипалых ручищах. Мутант. Выродок.

Поймав взгляд умирающего искателя, выродок похоже решил, что его можно не опасаться, и опустил ствол. Окинув быстрым взглядом место, где лежал Шава, он не обратил внимания на то, что правая рука раненого была прижата к телу сбоку. Шава лежал ногами к дороге, а выродок с СВД подошёл к нему немного слева. Впрочем, подходи выродок хоть справа, он бы вряд ли заметил гранату, – место было тенистым и заросло подлеском.

Птица снова запела, и выродок на мгновение уставился на неё, потом снова посмотрел на Шаву и сказал куда-то в сторону:

– Васька! А ну поди, осмотри кабанчика!

К выродку быстро подбежал тощий смазливый пацан-подросток с косами как у девки.

– Щас, дядь Мыкола, – пролепетал шкет и быстро подскочил к Шаве.

Птица замолчала, принявшись внимательно изучать происходившее внизу.

– Улет-тай… – омертвелыми губами прошептал Шава, – скорее…

Птица не улетала.

– Что он там говорит? – спросил выродок шкета.

В этот момент сзади к выродку подошёл ещё один, похожий на него, только моложе. В руках он держал «Сайгу», но Шава не видел выродка. Он смотрел вверх, на птицу.

– Лети… – повторял он.

Шкет с косами наклонился к раненому, всматриваясь в бледное лицо и посиневшие губы, продолжавшие что-то еле слышно бормотать. Шава не обратил на шкета внимания.

– Лети, милая! – собравшись с силами, отчётливо, хоть и тихо, произнёс он.

И птица, словно вняв просьбе человека, коротко прощебетала и вспорхнула с ветки. Шава улыбнулся, глядя ей вслед. Из последних сил он приподнял над собой руку с гранатой и разжал пальцы.

Железный не пошёл вглубь леса, а взял направление на запад и метров через 400 вышел к дороге, что вела к Исаевскому хутору. Он не собирался бежать. Но тот, кто стрелял в его товарища, должен думать именно так. Ведь он в меньшинстве, он должен бежать. «Пусть думают, – твёрдо сказал себе Железный, раскладывая свой АКС и снимая с предохранителя. – Посмотрим, кто кого…»

Достав нож, он взрезал у дороги кусок дёрна с трёх сторон, аккуратно приподнял и засунул под него завёрнутую в полиэтилен тетрадь. Потом приладил дёрн на место и, стараясь не следить, обошёл тайник, выйдя на дорогу чуть ближе к Т-образному перекрёстку, откуда стреляли. Вряд ли стрелок сейчас там. В этот момент взорвалась граната и послышались крики и вопли, – орали, по меньшей мере, двое.

– Ну, вот и всё, Шава… – тихо произнёс Железный. – Вот и всё… – и сквозь зубы добавил: – Держитесь, падлы!

Винтовку друга Железный закинул за спину, а подсумок с патронами к ней, калибра 7,62, приторочил слева к портупее. Трёхлинейка Мосина, бьющая «семерками» – хорошее и точное оружие снайпера. Но Железный не собирался снайперствовать. Его АКС, доставшийся ему от отца, был сейчас куда сподручнее и более подходил для задуманного. Имеющегося боекомплекта – восемь полных магазинов новеньких 5,45, свежих, двенадцать дней как из цинка – более чем достаточно. Поправив разгрузку и подтянув на груди ремень «Мосинки», чтобы не болталась, Железный зашагал к перекрёстку, быстро перейдя на лёгкий бег.

Бо́льшая часть осколков досталась Ваське. Малолетнего педераста буквально нашпиговало железом. Некоторое количество крупных осколков засели в ногах, паху и животе Мыколы, и теперь любвеобильный «семьянин» и «крепкий хозяин» корчился в пяти метрах от обезображенного взрывом тела Шавы. Петька, оказавшийся в момент взрыва за спиной родителя, пострадал не сколько физически, сколько душевно: вид искорёженного, изломанного, изорванного, уже мёртвого полюбовника, которого ещё каких-то пару часов назад Петька вовсю драл на солнечной поляне, сильно травмировал Петьку. Петька упал на колени перед кучкой окровавленного мяса и завыл по-собачьи.

– Эй, Петька! – превозмогая боль, прорычал Мыкола. – А ну хватит выть, сучонок! Давай, мне помоги! Хе́ра развылся?! Найдём тебе нового друга. Вот только мне сначала отлежаться чутка придётся…

Петька не реагировал, продолжая выть над убиенным педерастом.

– Эй, бля! Я с кем разговариваю?! – Мыкола загрёб пальцами жменю земли с мелкой травой и корешками и швырнул в сына. Тогда Петька резко обернулся, вскочил на ноги и навёл на отца ствол «Сайги»:

– Это ты его к сталкеру этому послал! – давая петуха, зло выкрикнул он. – Ты!

– Ах ты, сучонок! – взревел Мыкола и зашарил рукой рядом.

СВД лежала в метре от места, где враскорячку полулежал-полусидел Мыкола.

– Грабли к стволу не тяни, бать! – угрожающим тоном сказал Петька.

– Да ты совсем охуел, сынок! – рявкнул Мыкола, но к СВД тянуться перестал. – Ты чего творишь?! Ты что, за пидоркá своего отца родного пристрелишь? А как вы с матерью и сёстрами без меня жить будете?

– Нормально жить будем, – ответил осмелевший пацан. На жирном безбородом лице его заиграла улыбка, злая и дебильная. – Я твоё место займу и всё у нас будет заебись! Буду ебать Машку с Танькой, а мамка будет нам борщи варить. А ты, батя, пошёл ты на хуй!

Петька быстро прицелился в лицо отца и выстрелил.

Заряд дроби снёс Мыколе верхушку черепа, и тот упал навзничь, вывалив часть мозгов на землю у самых корней молодого ореха.

– Вот так! Теперь я главный! – выкрикнул мёртвому Мыколе Петька, сорвавшись на слове «я» на фальцет. – Я главный! – повторил он ещё раз твёрдо и, опустив ствол, отвернулся к телу Васьки. И это он сделал зря.

– Да, ты настоящий выродок, пацан, – произнёс за Петькиной спиной незнакомый басовитый голос.

Петька вздрогнул, ощутив слабость в коленях.

– Оружие бросил! Живо! – рыкнул выродку Железный.

Петька подчинился и отбросил «Сайгу» в сторону, где лежало тело самоподорвавшегося чужака, «рыскáтеля», как говорил теперь мёртвый отец. В том, что второй, сбежавший «рыскáтель» сейчас стоит сзади, Петька нисколько не сомневался.

– Повернись, уёбок, – приказал Железный. – Живо!

При слове «живо» Петька немного намочил штаны и быстро повернулся.

– Лапы подними, – (Петька поднял.) – Точно, выродок, – констатировал Железный, отметив, что на правой руке Петьки, рядом с мизинцем, торчал лишний палец, кривой и короткий.

Быстро глянув на труп Мыколы, Железный увидел, что у трупа на обеих руках было по шесть пальцев, причём, похоже, все были функциональными. Внешнее сходство между Мыколой и Петькой, несмотря на отсутствие верхней части головы у первого и бороды у второго, было очевидным. Да и конец разговора, когда Мыкола называл Петьку «сыном», а Петька Мыколу «батей», Железный слышал.

– Сейчас, выродок, я буду задавать тебе вопросы, а ты будешь мне на них честно отвечать. Ферштейн?

– Што? – тупо посмотрел на Железного выродок Петька, не поняв последнего слова, но готовый исполнить всё, что скажет этот высокий и крепкий мужик с автоматом.

– Понял, говорю?!

– Ага… – кивнул мордой выродок.

Допрос выродка занял примерно пятнадцать минут, в ходе которых Железный узнал всё, что требовалось знать относительно этих мест и напавшего на него с товарищем семейства каннибалов, в лице отца семейства – кровосмесителя и активного педераста, его умственно отсталого сынка – тоже активного педераста и потенциального кровосмесителя, и приёмыша – педераста пассивного, труп которого Железный поначалу принял за труп девки. Закончив с допросом, Железный пристрелил допрашиваемого без капли сожаления, быстро и гуманно. Много по земле ходит всякой мрази, так пусть будет хотя бы одной мразью меньше.