Полковник Ракетных войск стратегического назначения Владимир Степанович Беленко уже без малого двадцать лет проживал в трёхкомнатной квартире на первом этаже дома №22 по улице Николая 2-го в городе Екатеринодаре. Улица раньше называлась иначе, как и город, но номер дома остался прежним. Как, впрочем, и номер квартиры. Последние двенадцать лет Владимир Степанович жил один.

Двадцать лет назад он, будучи в то время ещё капитаном, вселился в эту квартиру вместе с женой Ларой и их шестилетним сыном Андрюшей. Квартира – три меблированные просторные комнаты и небольшой потайной кабинет в подвале дома, в который вела потайная механическая лестница – была подарком отца Владимира Степановича, генерала ФСБ. Отец пошёл тогда на повышение и переехал с новой женой, бывшей всего на пару лет старше Владимира Степановича, в Москву. Широкий жест отца навсегда определил отношение молодой мачехи к пасынку и его семье, и в дальнейшем чета Беленко младшего существовала уже автономно, исключительно на средства Владимира Степановича.

Первое время они с Ларой были счастливы, но потом их брачные узы дали трещину. Владимир Степанович проводил много времени в командировках по необъятным лесным просторам России, где были разбросаны гарнизоны ракетчиков, а Лара сидела дома в Краснодаре (так тогда назывался Екатеринодар). Бóльшую часть времени Лара была предоставлена себе самой, поскольку сын был то в школе, то на дополнительных занятиях, то в спортивной секции. И Лара загуляла…

Некоторое время Владимир Степанович ни о чём не догадывался. Просто в отношениях с женой появился едва заметный холодок. Лара была чувственная, темпераментная женщина, – это в ней с самого начала привлекало Владимира Степановича. И она это знала, и потому первое время пыталась играть. Но актриса из Лары была никудышная. Андрею исполнилось двенадцать, когда Владимир Степанович с Ларой стали спать в разных комнатах.

А ещё Лара стала пить. Сначала понемногу, потом – больше.

Тяжела жизнь обеспеченной домохозяйки в трёхкомнатной квартире с пылесосом, стиральной машиной и полностью автоматизированной кухней. А ведь ещё и единственным ребёнком нужно когда-то заниматься – воспитывать его после учителей и репетиторов… или когда он под вечер из бассейна домой возвращается… А в Интернете ухоженную миловидную женщину чуть старше тридцати ждут подписчики, число которых увеличивается с каждой новой залитой фотографией. Особенно если на фото она в дорогом нижнем белье, или вовсе без… А для самых преданных поклонников, готовых платить (в деньгах Лара не нуждалась, но зачем связываться с нищебродами?) у «Лары MILF» была дорогая HD веб-камера и множество особых игрушек, какие детям не показывают.

Сын поначалу ничего не понимал, – мал он был тогда, да и Лара в то время никого в дом не приводила. Во всяком случае, когда мальчик был дома. Но когда стал постарше, начал догадываться. Мальчику было тяжело переживать редкие, но очень уж бурные семейные ссоры, которые случались всегда, как только отец возвращался из очередной командировки. С матерью Андрей проводил много больше времени, чем с отцом, и потому рос маменькиным сынком. Лет до тринадцати понимания того, что его мать – блядь, у Андрея не было. А когда понимание пришло, он всё равно остался на стороне матери, и во всём происходившем винил только отца.

Дело шло к разводу. И они бы непременно развелись, даже несмотря на сына, но внезапная болезнь Лары сделала развод ненужным. Лара сгорела за десять месяцев. Рак. Печени и прямой кишки. Ничего поделать с болезнью было уже нельзя – слишком поздно выявили.

Те месяцы стали для Владимира Степановича особенно тяжёлыми. Почти всё время он находился в Краснодаре с сыном, который к тому времени стал его тихо ненавидеть.

Несмотря на болезнь, Лара до последних дней пила – точнее сказать, бухала – и открыто блядовала, изощряясь вступать в связь единовременно с несколькими любовниками и даже с любовницами. При этом «товарный вид» Лара стремительно теряла. Интернет-онанисты от неё массово отписывались. Удержать аудиторию не помогали даже вываливаемые Ларой на порносайты видеозаписи разнузданных пьяных оргий с её участием.

За два месяца до смерти, Лара завершила карьеру «актрисы» и просто пьянствовала на «вписке» у знакомой лесбиянки – идейной феминистки и «бодипозитивщицы» – жирной, покрытой татуировками и пирсингом сине-зелёно-розововолосой бабищи с мохнатыми как у дикой свиньи ногами, ненавидевшей весь мужской пол. С бабищей той Лара познакомилась чуть раньше, и быстро оказалась под её влиянием. И тогда к её, ставшими к тому времени уже обычными, выходкам добавился дикий перманентный бред про «патриархат» и «угнетение». Оказалось, что Лару, не работавшую за пятнадцать лет замужества ни дня, Владимир Степанович – офицер-ракетчик, верный муж и отец – нещадно «эксплуатировал», «угнетал» и «абьюзил». Даже четырнадцатилетнему Андрею бывало от такого бреда не по себе. Ведь, по словам мамы, получалось, что он – тоже «угнетатель».

Из феминистско-лесбиянского притона Лару увезла «скорая». Спустя двое суток она скончалась в краевой (Кубанская область была тогда Краснодарским краем) клинической больнице №1.

Смерть матери стала тяжёлым ударом для мальчика. А для Владимира Степановича – нет. Для него Лара «умерла» раньше. То, во что она постепенно превратилась, – развращённая, вечно пьяная или под «веществами», стремительно покрывающаяся татуировками, вульгарная баба, – не было его Ларой. Это было чудовище, моральный урод, позор семьи. Он принял её смерть как неизбежное, даже с некоторым облегчением, которого не скрывал. И за это сын возненавидел его ещё больше.

Они остались вдвоём. Он и сын. Бабок у Андрея не было, – Лара была круглой сиротой, – имелся один только дед-ФСБшник, который активного участия в воспитании внука в то время не принимал. Тётке – старшей сестре Владимира Степановича – до племянника дела не было: старую бездетную вдову, кандидата культурологии, интересовали только её кошки (их поголовье в четырёхкомнатной квартире женщины порой достигало дюжины) и домашние растения в горшках больших и малых, занимавших примерно треть пространства её жилища. (За все детские годы мальчик провёл в тёткином доме едва ли неделю в общей сложности, – и это при том, что жила та тоже в Краснодаре.) Все попытки установить с сыном связь натыкались на глухую стену тупой подростковой неприязни и нежелания находить общий язык с отцом. Итогом такого одностороннего диалога стала отправка Андрея в кадетскую школу-интернат.

В интернате Андрей проучился два года, и в шестнадцать, с дедовой помощью, поступил в Академию Федеральной службы безопасности Российской Федерации на факультет спецтехники и безопасности компьютерных систем.

В двадцать один год лейтенант Андрей Владимирович Беленко окончил академию с отличием и поступил на службу.

Когда Андрей учился в академии, отношения с ним, благодаря участию деда-генерала, стали понемногу выправляться. Но по-настоящему близкими отец и сын так и не стали…

Тёплым августовским вечером 2019-го Владимир Степанович был дома. Один.

Последние полгода в квартире регулярно появлялась женщина, – именно появлялась, не жила. Съезжаться они не спешили, хотя всё к тому шло. Просто нужно было немного времени. Владимир Степанович – вдовец и считай бездетный, и она – тоже вдова, но у неё трое детей. Старшему – девятнадцать, младшей – одиннадцать. Тут требовались осторожность и такт. Владимир Степанович уже познакомился с детьми Надежды – так звали его женщину – и отношения с ними складывались положительно. Так что, до времени, когда все они смогли бы зажить одной большой семьёй, оставалось недолго. Но время это так никогда и не наступило.

Через неделю, все они – и Владимир Степанович, и Надежда, и её дети – сгорят в испепеляющем пламени ракетно-ядерных ударов. Но это будет только через неделю, а 16-го августа, в пятницу вечером Владимир Степанович Беленко, полковник РВСН ждал приезда сына Андрея, старшего лейтенанта ФСБ.

Андрей позвонил Владимиру Степановичу утром, сказал, что вечером прилетает в Екатеринодар по службе, и пробудет дня три или четыре. Спросил, сможет ли остановиться в эти дни у него. Владимир Степанович, конечно же, согласился принять сына, нечасто бывавшего в его доме. То, что сын решил пойти к нему, а не в оплачиваемую службой гостиницу, Владимир Степанович счёл хорошим знаком. Лара давно мертва, а из родных у парня были только он да дед, который неизвестно сколько ещё протянет. Пора бы Андрею отбросить глупые детские обиды. Он ведь и сам уже не мальчик – должен понимать отца, как мужчина мужчину.

Стрелочные часы на стене в кухне показывали без пяти минут семь. Владимир Степанович только что поставил на огонь сковороду с мясом. Кастрюля с очищенной картошкой уже стояла на плите рядом, но газ под ней Владимир Степанович пока не зажигал, – успеется. Он ждал Андрея ближе к восьми. Самолёт прилетал в 19:10. Если Андрей с багажом, то его получение займёт некоторое время – минут десять – пятнадцать. От аэропорта имени Екатерины 2-й (так с весны того года назывался аэропорт Па́шковский) до улицы Николая 2-го ехать на такси пятнадцать минут, если без пробок. А пробок быть не должно, ибо пятница. Но в такси надо ещё сесть… В общем, на всё про всё – полчаса, или минут сорок. Крупные куски говядины к тому времени прожарятся, картошка сварится, салат нарежется. Владимир Степанович был непритязателен в пище: мясо, картофель, нарезанные крупными кусками помидоры и огурцы, лук, укроп… всё это полить душистым подсолнечным маслом, достать из морозильника запотевшую бутылку водки, – что ещё нужно для приличного ужина? Устрицы с ананасами? Устриц пусть интеллигенты с обкокаиненной богемой и прочими педерастами едят, а Владимир Степанович – простой русский мужик, ему устриц не надо, и ананасам он всегда предпочитал кубанские груши и яблоки.

Когда стрелка на циферблате сдвинулась на одно деление, зазвонил лежавший на столе телефон. Владимир Степанович взглянул на экран: звонили из Ростова-на-Дону, из Штаба округа.

Он вытер жирные руки о кухонное полотенце и взял мобильник.

– Полковник Беленко. Здравия желаю, товарищ генерал! … Да. … Так точно. … Есть.

Собеседник отключился.

Владимир Степанович смачно и зло выругался. Встреча с сыном откладывалась. Командование отправляло его с внеплановой проверкой по ряду объектов, названия которых запрещалось называть в телефонных разговорах. Телефон Владимира Степановича был особый, защищённый от прослушивания, работал на специально выделенных частотах, как с использованием сотовых сетей, так и напрямую через спутник, обеспечивая устойчивую связь хоть в горах, хоть в тайге, хоть на северном полюсе. Но даже по защищённой линии – фактически ЗАС-связи – о некоторых вещах дозволялось говорить только кодовыми фразами. Отданный генералом приказ: явиться срочно в местный, Екатеринодарский штаб, и предстать там пред ясны очи внезапно приехавшего из округа начальника, был по сути рутинным, – обычное дело: поезжай, полковник, доложись высокому начальству. Но истинная суть сказанного была иная. На самом деле, никакой начальник из Ростова полковника Беленко в штабе не ждал, и вообще начальников с указанной генералом фамилией в Округе не было. Ему следовало незамедлительно явиться в штаб, в секретную часть, там получить список инспектируемых объектов и необходимые документы, затем зайти в строевую и финансовую части, после чего отбыть по предписанному маршруту.

Выключив газ под сковородой, Владимир Степанович накрыл её крышкой, вымыл руки над раковиной и пошёл одеваться.

Через полчаса джип полковника Беленко въехал на парковку перед штабом.

Заглушив двигатель, Владимир Степанович выбрал в адресной книге телефона контакт сына и послал вызов. Андрей ответил после второго гудка:

– Да, отец, – послышался из мобильника голос сына. Сухой, почти официальный тон. Впрочем, доброжелательный, как у какого-нибудь банковского клерка, для которого ты – ходячий процент к премии. Со дня смерти Лары Андрей никогда не называл его «папой», всегда исключительно так, «отец». – Я уже еду.

– Сын, у тебя ключи от квартиры с собой? – спросил Владимир Степанович.

– С собой. А что, ты не дома?

– Нет. Срочно вызвали. То, что ключ у тебя с собой – это хорошо. А-то пришлось бы тебе к штабу сначала подъехать.

– Надолго? – спросил Андрей.

– Надолго, – ответил Владимир Степанович. – Вряд ли в этот раз с тобой увидимся.

– Вот как… – сожаление в голосе Андрея было почти искренним.

– Служба. Сам понимаешь…

– Да. Понимаю.

– Ты базируйся на сколько надо. Если бабу приведёшь – без проблем, только чтобы без эксцессов. И ещё… я там мясо начал жарить, да вот вызвали…

– Понял. Разберусь. Спасибо!

– Ну, давай, сын… Если что, звони.

– Давай, отец… – Андрей отключился первым.

Положив телефон в карман, Владимир Степанович взял лежавший на переднем пассажирском сиденье портфель, вышел из машины и направился к штабу.

Уже через час Владимир Степанович, в сопровождении двоих крепких ребят из БОРа (батальон охраны и разведки), выехал из Екатеринодара в западном направлении.

Первый объект в списке Владимира Степановича находился в русской республике Крым. Там он пробудет недолго, поскольку, ввиду соседства этого региона с откровенно фашистской Украиной, служба на объекте была поставлена образцово. Затем будут авиабазы в Приморско-Ахтарске и Кущёвской. Потом – Объекты на Ставрополье, в предгорьях Кавказа и в Южной Осетии. Дагестан, Чечня, Калмыкия… Объекта под Новороссийском, за который вот уже семнадцать лет отвечал Владимир Степанович, в списке не было.

Объект, якобы «законсервированный» ещё во времена СССР, о существовании которого даже в Генштабе знали единицы, был полностью автоматизирован и в любой момент готов был принять на длительное пребывание высоких государственных и военных чиновников с семьями и охраной. Увы, короткая война, что произойдёт через неделю, смешает планы высоких чинов, которые большей частью сгорят в своих московских кабинетах, элитных квартирах и подмосковных особняках (а кто не сгорит, того позже убьют радиация и благодарные граждане). Никто из тех, кому полагалось в чёрный день заселиться в комфортабельные убежища под Новороссийском, до Объекта так и не доберётся. Да и сам Владимир Степанович – «смотритель» Объекта, как он в шутку сам себя называл – Объект свой больше не увидит. Он погибнет, сгорит в термоядерной вспышке, когда прибудет на совсем другой Объект, последний в его списке. А последним человеком, который окажется на Объекте под Новороссийском, станет его сын Андрей – будущий предатель-перебежчик, убийца и идейный фашист.

Глава девятнадцатая. Размышления о прошлом и планы на будущее

16 июня 2077 года, бывшая Россия, Кубанская область, Новороссийский район, посёлок Верхнебаканский, Объект, вечер

В освещённой электрическим светом комнате с встроенными в стены кнопочными панелями, циферблатами и сигнальными лампочками находились двое: старик в ветхом джинсовом костюме, в толстых очках, с завязанными в хвост длинными волосами и аккуратной шкиперской бородкой – Борис Михайлович Синицын, которого в Свободном люди постарше звали «хакером», или просто «Михалычем», а молодежь – по имени-отчеству, и пятнадцатилетняя белобрысая девчонка в тёмно-зелёном комбинезоне из плотной ткани и брезентовой куртке, невысокая, крепкая, круглолицая, с красивыми большими глазами – Женька, внучка Михалыча. Часть панелей на стенах были вскрыты; во внутренности панелей тянулись провода, подключённые к каким-то явно самодельным устройствам, а те в свою очередь были связаны через USB-разветвители с двумя старенькими ноутбуками, стоявшими на столе посреди комнаты. Старик с девчонкой сидели за столом, друг против друга и что-то сосредоточенно высматривали на экранах ноутбуков, периодически, то нажимая на клавиши, то прокручивая колёсико мыши. Комната эта находилась глубоко под горой. Триста восемьдесят метров скальной породы отделяли потолок комнаты от поросшей хвойным лесом вершины горы, под которой располагался комплекс некогда секретных сооружений, называемый прежде: Объект такой-то (далее шли непонятные буквы и цифры), а теперь просто: Объект. Комната была резервным командным пунктом автоматизированной системы управления ядерными силами России – страны, что перестала существовать пятьдесят восемь лет назад, превратившись в Пустошь.

– Есть успехи, Борис Михалыч? – войдя в помещение, обратился к старику с порога Иван Кувалда.

Михалыч, казалось, его не заметил, но Кувалда не стал повторять вопроса, а просто уселся на свободный стул, стоявший в углу комнаты перед широким и длинным во всю стену пультом, вытянул гудевшие от многочасовой беготни по Объекту ноги и аккуратно почесал зудевшее под кителем плечо. Минуту спустя старик ответил:

– Есть кое-какие, Ваня… Есть успехи.

– Что, полетит? – сплетя могучие руки на груди, шутливо спросил старика искатель.

– Ракета-то?

– Ну.

– Нет, – покачал седой головой Михалыч, – не полетит. Об этом и речи быть не может… Мы ведь не хотим, чтобы эта дура грохнулась нам самим на голову… или улетела куда-нибудь не туда?

– Куда – не туда?

Старик пожал щуплыми плечами:

– Да хоть к тем же пендосам…

– Не. К пендосам не надо, – добродушно улыбнулся в бороду Кувалда. – Если сегодня в Америках какие пендосы и живут – это уже не те пендосы, что шестьдесят лет назад были.

– Вот-вот, – подтвердил Михалыч. – Сделать так, чтобы дура эта полетела точно в Ростов я не смогу. Да и, если честно, не хотелось бы мне этого, Ваня…

Кувалда на пацифистское признание хакера Михалыча лишь хмыкнул, почесал в бороде и посмотрел на хакерскую внучку.

– А ты что думаешь, Женя? – вдруг спросил он девчонку. – Запустила бы ракету по фашистам, если бы могла?

Женька, сидевшая тихо и с серьёзным видом выполнявшая какую-то понятную только ей и её деду компьютерную работу, вдруг вздрогнула, быстро взглянула на Кувалду.

– Да ты не стесняйся, дочка, – добро улыбнулся он ей. – Мне, правда, интересно мнение молодежи.

Девчонка посмотрела на деда, – дед коротко кивнул, – после чего снова, уже смелее посмотрела своими большими серыми глазами на «главного искателя», как Кувалду всё чаще звали за глаза, ответила:

– Нет. Нельзя так. Что мы, звери какие? Фашисты небось для того самого и искали бункер этот… чтобы потом ракетами из него стрелять по тем, кто им отпор даст… по таким, как мы – вольным людям, не выродкам! – Последние слова она произнесла громче, с отчётливым укором в голосе. Замолчала.

– Что ж, – снова улыбнулся Кувалда, глядя на девчонку. – Позиция твоя, девонька, правильная и неправильная одновременно.

– Это как? – Женька посмотрела на искателя недоверчиво.

Кувалда хмыкнул, снова почесал заживающую рану на плече, подобрал ноги и потянулся рукой к нагрудному карману, где у него был кисет с табаком, коснулся клапана, но доставать кисет не стал. Даже сидевший здесь практически безвылазно пятый день Михалыч ходил дымить в вентиляционную шахту рядом с неработающим лифтом. Убрав руку от кармана и положив ладони на широко расставленные колени, искатель заговорил:

– Вот смотри, Женя. Война была в каком году?

– В девятнадцатом…

– Верно. В девятнадцатом, – качнул короткостриженой рыжей головой искатель. Голова у него была крупная, подстать остальному телу, высокому, широкому и сложенному, как казалось окружающим, из одних мускулов. – А оружие, которым весь наш мир разнесли в труху, ядерное оружие появилось за семьдесят лет до того… за семьдесят четыре года, если точнее… В сорок пятом году прошлого века, у пендосов. И пендосы его сразу же применили. Вам ведь про это в школе рассказывали?

– Да, – ответила Женька. – И дедушка тоже рассказывал.

– Так вот… Сделали, значит, пендосы три бомбы тогда. Одну взорвали на полигоне… испытали, как она взрывается… а другие две скинули на японцев… Месяца не прошло после испытания. Шандарахнули сначала один город, посмотрели, как оно на людях сработало?.. а через три дня ударили по другому… уже зная, какие будут последствия… Почему, как думаешь, пендосы это сделали?

– Чтобы победить в войне с Японией?

– В войне они и так побеждали, – покачал головой искатель. – Это был сигнал всему миру, и в особенности – Советскому Союзу, который весной того же года одержал победу над фашистской Германией… Сигнал, что Америка теперь в мире главная, что у Америки есть оружие, способное уничтожать целые города. И вот, принялись тогда пендосы взрывать по всему миру свои бомбы… Одну, другую, третью… Пять или шесть штук взорвали, пока в СССР создавали свою атомную бомбу. А как Союз рванул свою… на полигоне, а не как американские вурдалаки… сначала атомную, а потом водородную, так пендосы и попритихли. До самого девятнадцатого года не осмеливались ядерное оружие применять. Но к девятнадцатому году СССР уже не было, тридцать лет как не было, а была Россия, в которой фашистам памятники ставили… Другим фашистам, не Гитлеру с Муссолини, а Солженицыну, Ильину, Колчаку… – Кувалда помолчал, задумавшись. Михалыч, смотревший в это время на экран своего ноутбука, коротко взглянул на искателя и вернулся к экрану. Женька со вниманием ждала продолжения. – В Новороссийске есть памятник… – продолжил наконец Кувалда. – Называется «Исход»… стоит на набережной… чуть-чуть оплавился с одного боку, но несильно, и табличка есть… Значит, поставили этот памятник за шесть лет до Войны, в честь бело-фашистов и буржуёв, которые драпали из Новороссийска на английских кораблях в двадцатом году прошлого века. У беглецов тех руки по локоть в крови были. Истребляли они простой народ нещадно за то, что народ этот у них землю и заводы в семнадцатом году отобрал и отдавать не желал. Не хотел народ назад под ярмо, под кнут, под барина и буржуя́… А когда народ собрался в Красную Армию и навалял бывшим господам, господа побежали как крысы от пожара… И вот тем крысам новая российская власть и поставила памятник… Тут, в посёлке, – Кувалда кивнул куда-то в потолок, – даже несколько улиц переименовали в честь некоторых особо отличившихся в гражданскую деятелей, что улепётывали тогда из Советской России… И таких памятников по всем странам, что появились после уничтожения Советского Союза, понаставили много. Памятников всякой мрази. И города переименовали, и улицы… Ленинград стал снова Санкт-Петербургом, Свердловск – Екатеринбургом, Краснодар – Екатеринодаром, Кропоткин – Романовым… Так вот, пришли в России перед Войной к власти те же фашисты. Назывались они либералами, демократами, православными монархистами, патриотами и всяко разно, но по сути своей, по делам, были – самыми настоящими фашистами. Оружие, что досталось им от СССР, позволяло некоторое время выё… – Кувалда осёкся, глянув на внимательно слушавшую его девчонку, – …в общем, важничать. Но важничанье это было важничаньем зарвавшегося холуя́ перед вчерашним хозяином, которого хозяин ни за что не станет признавать за равного. Это ведь они СССР и уничтожили, изнутри развалили, а потом, в девяностые годы да в нулевые бегали шавками перед пендосскими да перед европейскими буржуя́ми, деньги и золото в иностранные банки вывозили, домá за границей покупали… а к народу относились как те сволочи, которым памятник в Новороссийске – как к быдлу и грязи. Но время шло, вчерашние холуи захотели стать настоящими господами и стали борзеть, стали бряцать оружием как раньше бряцали одни пендосы. И добряцались…

– Но ведь СССР тоже бомбы взрывал… значит, оружием бряцал… – произнесла девчонка, покосившись на деда.

– СССР, – сказал Кувалда, – бряцал не как империалист, а как независимое от мирового капитализма государство… Союз, конечно, вёл с капиталистическими странами торговлю, но от них не зависел. А вот от него многие зависели. СССР проводил ядерные испытания, запускал в космос ракеты, помогал тем странам, которые просили о помощи, мог отстоять собственные территории… как, например, в Чехословакии в шестьдесят восьмом году, когда там гниль завелась… Но, даже если бы СССР оказался в полной блокаде, он бы смог выжить с теми ресурсами, что у него были. Империалисты это понимали и потому считались с СССР. Потому что боялись. Боялись не нападения Союза, а его отпора, если сами на него нападут… СССР держал с пендосами паритет. Знаешь такое слово? – (Женька кивнула.) – Вот! И нам, Содружеству, нужен сейчас такой паритет.

– Но ведь у фашистов нет ракет с ядерными боеголовками… – возразила Женька. – Да и вообще ракет нет… наверно…

– Про есть или нет – мы точно не знаем. Но числом вооруженных людей, армией Рейх превосходит Содружество настолько, что способен без всяких ракет сделать с нами то же, что пендосы сделали с Хиросимой и Нагасаки.

Искатель помолчал, достал кисет с табаком, понюхал его и убрал обратно. Продолжил:

– Ты права, Женечка, в том, что не желаешь становиться агрессором. Это хорошо… На некоторых старых, ещё советской постройки зданиях заводов, на элеваторах и сегодня можно увидеть надпись… лозунг: «Миру – мир!», – Кувалда невесело усмехнулся. – Это верный и справедливый лозунг коммунистов. Желать войны – неправильно. К миру нужно стремиться. Но война войне – рознь. Война может быть не только хищническая, но и освободительная, справедливая… Если отрицать войну вообще, любую, как отрицали её когда-то пацифисты, можно оказаться пособником хищников. Ленин во время Первой Мировой Войны называл пацифистские проповеди одурачиванием рабочего класса. И правильно называл! Так оно и есть.

Добро должно быть с кулаками.

Суровым быть должно добро.

Чтоб шерсть летела в стороны клоками

со всякой сволочи, что лезет на добро!

– Вот так-то, девонька! – Кувалда прихлопнул себя пятернёй по колену. – Это не я, это поэт один советский так сказал.

Женька ничего не сказала, но задумалась.

– Я тебя понимаю, Ваня, – сказал Михалыч, молча слушавший до этого разговор Кувалды с внучкой. – Всё понимаю. Содружеству нужна эта ракета…

– Борис Михалыч, дорогой, да пойми ты, я же не вурдалак кровожадный!

– Обожди! – поднял сухую ладонь вверх старик. – Обожди, не спеши! Я, Ваня, тоже не пацифист какой занюханный… Я своими глазами Войну видел. И что после было… Ты ведь в тридцать втором родился, так?

– Угу.

– А я – в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом… В девяностые рос. Всё говно своими глазами видел… Когда в девятнадцатом Пушной Зверь пришёл, мне тридцатник уже стукнул… – Старик хмыкнул и усмехнулся. – Был я, Ваня, тогда айтишником… компьютерные программы для банков, полиции, для ФСБ писал… начальником отдела был. Семьёй к тому времени уже обзавёлся, квартиру взял в ипотеку… То была другая семья… С Надеждой, – Михалыч ласково посмотрел на внучку, – с Жениной бабкой, я встретился уже потом, после Войны… – он помолчал, едва заметно улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжил: – Так вот… другая семья, значит, была у меня… Сынишке пять лет, жена – на седьмом месяце… собака – хаски, два кота… Ирина, так жену звали, животных любила… – Он опять замолчал. Достал из кармана платок, снял очки, протёр толстые стёкла, после чего потёр узкую переносицу и уголки глаз.

– Дедушка… – начала, было, Женя, но Михалыч её прервал:

– Всё хорошо, Женюша. Я в порядке. – Он водрузил очки на место, взял со стола стоявшую рядом с ноутбуком эмалированную кружку с холодным чаем, отхлебнул, поморщился, долил в кружку кипятка из стоявшего там же термоса, отхлебнул снова. – Так-то лучше!.. – бодро произнёс старик, возвращая кружку на прежнее место. – В общем, все они сгорели тогда, в августе. Все. – Он посмотрел в глаза Кувалде. – Хреново мне было, Ваня. Жить попервóй не хотелось… Но я взял себя в руки и жил. Пережил ночь, зиму… и весь последующий Фоллаут, хе-хе… Я всякого дерьма, Ваня, повидал. И наше Содружество считаю великим благом. На ближайшие пару сотен лет, только так и жить человечеству – общинами, колхозами, честным трудом. А эти, которые в Ростове, эти хуже выродков. И дети их будут такие же выродки, фашисты. Раньше мы знали два вида нечисти – собственно выродков да упырей – совсем отбитых выродков из выродков, а теперь появились выродки похуже – долбоверы эти зигующие. Им отпор нужно дать. Такие только силу понимают. И расшаркиваться перед ними нечего! Я сказал, что не хотел бы пулять по ним ядрён-батонами… Это да, действительно не хотел бы. И сейчас объясню почему… Понимаешь, Ваня, если пожечь их всех разом, это не убережёт мир от появления новых таких Рейхов, где-нибудь в другом месте… Фашизм бороть надо сначала идеологически, и уж потом военной силой!

– О чём ты говоришь, Михалыч? – Кувалда внимательно посмотрел в лицо старику.

– Я о том, Ваня, что когда народ, что собрался в этом Новом Рейхе начнёт расходиться из Ростова и устраиваться на земле по нашему примеру, и объединяться в содружества, вот тогда это и будет настоящая победа над фашистской заразой! Для этого нужна сильная пропаганда. – Старик глянул с лукавым прищуром сначала на Кувалду, потом на внучку. Внучке заговорщицки подмигнул. – Оружие, конечно, тоже нужно. Это – бесспорно. Но без пропаганды всё будет впустую. У фашистов есть пропаганда. Ею они и засерают мозги народу. Нужна контрпропаганда! И нужна демонстрация силы! Но не как у пендосов в Хиросиме…

– А как?

– А вот послушай! Ракета, которая здесь в шахте стоит, имеет шесть боевых частей по триста килотонн каждая… это примерно как двадцать «Малышей» вместе взятых…

– Ты это про Хиросиму?

– Ага, про неё. Ракета эта – твердотопливная, длительного хранения. Так что, может и полететь. Но, как я уже сказал, хрен знает, как её направить куда нам надо… Да и не надо нам этого. Сколько тех фашистов? Тыщ десять? Двадцать? Да хоть сто двадцать! Тыща восемьсот килотонн – это до-хре-на, Ваня. Это очень много! Если всё это в Ростове взорвать, там лунная поверхность получится… плюс фон… Так?

– Так, – согласился Кувалда. – Фонить будет Ростов.

– Вот! – воздел тощий палец вверх Михалыч. – Давно бабы мутантов рожать перестали?..

Вопрос был риторический, и Кувалда лишь понимающе покачал головой.

– Ты продолжай, Борис Михалыч, продолжай. Ты ведь предложить что-то хочешь, я вижу.

Старик кивнул и, крякнув, поднялся из-за стола, достал из кармана трубку.

– Верно. Хочу. Пойдём на лестницу, подымим! Женюша, ты, если тебе интересно нас послушать, можешь с нами пойти.

– Нет, деда, я здесь посижу, – сказала внучка.

– Ну и правильно. Нечего дым нюхать… – Михалыч принялся набивать табаком трубку.