9
Владелец моторной лодки Серега был почти викинг. Только что роста невысокого. Красивый, голубоглазый и, разумеется, светловолосый. Плечистый, крепкий, в тельняшке. Может быть, не викинг, а помор. Были такие у нас мужественные предки. Я Серегой просто залюбовался и, честно сказать, слегка приревновал, видя, как восторженно Нина на него смотрит. Правда, я уже знал, что он законный парень Лиды (самой некрасивой из трех), а Лида – лучшая подруга Нины, так что ревновать как будто бы глупо, тем более, что он, Серега, и должен на остров нас отвезти. А потом забрать. Вечером.
Нина так ему сразу и сказала:
– Отвезешь нас, Сереженька? А вечером заберешь, хорошо?
– Угу, – сказал мужественный Серега и хорошо, добро так улыбнулся.
Но тут выяснилось, что бензина у Сереги нет. Вернее, есть, но мало – хватит, чтобы отвезти, но чтобы вернуться ему без нас, не хватит. Значит, нужно было сначала бензин достать, а это трудно, потому что выходной день. Куда-то он ходил, у кого-то спрашивал, и наконец было решено, что на те остатки, что есть, мы едем сначала в деревню с громким названием Львы за бензином, а потом – на остров.
– А это не долго будет? – спросил я.
– Что ты! Тут рядом, за двадцать минут обернемся.
И мы отчалили.
Лодка у Сереги была отличная – мы с Ниной сели рядом посредине, он – на корме, у мотора, – мотор грохотал во всю мощь, мы лихо вырвались на простор озера (озеро Неро довольно большое, круглое, дальний берег едва виден), Нина показала мне полоску «нашего» острова («К сожалению, там почти нет деревьев, – сказала она, – но довольно густые камыши, и костер развести можно, из плавника»), до него было километра два, но Серега, сделав по воде щегольскую дугу, повернул, и мы устремились вдоль берега к деревне Львы. Минут через пять мотор у Сереги начал чихать, потом заглох. Серега пробормотал несколько неразборчивых фраз и принялся что-то делать с мотором.
– Бензин с водой, поэ, – сказал он разборчиво, а «поэ», как я догадался, было упрощенное «понял».
Тут послышался стук еще одного мотора – навстречу нам вдоль берега неслась еще одна такая же лодка. Серега помахал рукой, лодка приблизилась, в ней сидели два парня. Они причалили борт к борту, и Серега начал отсасывать сифоном испорченный бензин из нашего бака и выливать его прямо в воду. Ребята отсасывали хороший бензин из своего в ведро. Потом Серега залил хороший бензин в наш бак. Операция эта длилась минут пятнадцать, и все это время Серега и ребята курили сигареты, пепел сыпался в бензин, а я бережно прижимал к себе Нину, моля бога, чтобы все обошлось. И обошлось ведь! Ребята отчалили, Серега дернул заводной ремень, мотор наш взревел, и мы благополучно продолжали свой путь, оставив позади пятно расплывшегося в воде «плохого» бензина. Серега сидел на корме с сигаретой в зубах, как настоящий моряк – в тельняшке, и ветер выдувал пепел и искры из сигареты и обдувал Серегину могучую грудь.
– Ну, а как рыба здесь, есть? – спросил я.
– Есть, но мало, – коротко ответил Серега. – Захламили озеро, отравили, поэ. Передохла. Раньше много ловили.
Так мы пронеслись минут десять – мимо проплыл живописный Яковлевский монастырь с суровым храмом, колокольней и крепостной стеной, которую чуть ли не омывали волны озера. Я успел его сфотографировать, несмотря на то, что погода – увы – опять начала портиться, солнце безнадежно скрылось. Сфотографировал, конечно, и великолепного Серегу.
Но вдруг движение наше резко замедлилось. Что такое? Оказалось – водоросли. Захламленное мелкое озеро заросло водорослями, они наматывались на винт, даже мощный Серегин мотор «Москва-5» («У меня самый мощный мотор здесь, поэ!» – похвастался он) не мог справиться с тягучими зелеными космами. Наконец, он совсем заглох.
– Где-то была здесь это, дорога… – сказал Серега и как настоящий моряк начал всматриваться вдаль.
Лодка наша слегка покачивалась, а под ней, рядом с бортами и куда ни глянешь вокруг, из темной глубины тянулись лохматые буро-зеленые щупальца. Я вспомнил, что «Неро» в переводе с угро-финского означает «топь». Попали мы, кажется. Нина грустно смотрела на воду. Вот-вот собирался пойти дождь.
Закончив рекогносцировку, Серега очистил винт от бурой цепкой дряни, завел мощнейший мотор, лодка дрогнула, и мы проползли метров пятьдесят. Потом все началось снова. Минут через двадцать выбились на более или менее сносный участок, промчались немного, и вдалеке, ближе к берегу, я увидел неподвижный темный скелет земснаряда. Мы направились к нему.
– Озеро чистят, – сказал Серега. – Водоросли выгребают. Там и бензин возьмем, поэ.
До земснаряда пробивались еще минут двадцать пять. Дождь уже потихоньку капал. Я развернул полиэтилен, и мы с Ниной накрылись. Ко всему прочему подул ветер, стало холодно, и Нина начала потихоньку дрожать.
На земснаряде уже хозяйничали двое молодых мужчин – типичные ярославцы по говору, – рядом стояла их лодка. Увидев Серегу, они поздоровались и сказали, что «бензина дак нет» – кто-то нас опередил, – правда, есть масло. За бензином нужно-таки ехать во Львы. Взяли масло, а потом нас с Ниной попросили пересесть в лодку ярославцев, с нами сел один из них, а Серега с другим на Серегиной более быстроходной лодке поехали во Львы, оставив нас под дождем около земснаряда.
Я сказал, что, может быть, нам лучше высадиться на земснаряд – там все-таки есть где от дождя и ветра скрыться? – но ярославец, оставшийся с нами, сказал, что не стоит, что мы потихоньку будем передвигаться к фарватеру – Серега с его приятелем обернутся быстро.
Я посмотрел на Нину, и у меня сердце сжалось. Но я даже обнять ее не мог как следует, потому что рядом торчал этот ярославец. Дождь потихоньку барабанил по мутноватой полиэтиленовой пленке, и это бы ладно еще, но на открытом пространстве ветер пронизывал нас насквозь.
Мы потихоньку продвигались к фарватеру – путь, свободный от водорослей, здесь был, просто Серега его потерял. Ярославец отталкивался от дна шестом. Здесь было мелко, около метра, хотя от берега далеко. Так прошло еще около часу. А всего – с тех пор, как мы с Серегой отчалили – два с половиной. Я смотрел на Нину и не узнавал. Она сидела в моей куртке, сгорбившись, от великолепной прически ее ничего не осталось, губы слегка подрагивали, краска с ресниц уже почти совсем смылась, нарядная белая кофточка прилипла к телу, Господи боже мой, ну что же, ну что же делать?
– Хорошо, что хоть это есть, правда? – я показал на сверток, который высунулся из сумки.
– Да, – кивнула она, чуть не плача.
И мне, честно говоря, плакать хотелось.
Наконец сквозь шум ветра послышался стук мотора, и из-за береговых камышей вдалеке вынырнула долгожданная лодка. Мы пересели по-быстрому и теперь действительно помчались, опередив намного ярославцев.
– Теперь быстро! – бодро сказал Серега, и Нина немножечко ожила.
Дождь прекратился, но ветер стал еще сильнее, едва не унес полиэтилен, я посмотрел вверх и увидел, что по направлению к нам движется огромная сизая туча.
– Успеем? – крикнул я Сереге, кивнув на тучу.
– Успеем! – коротко сказал он. – Она стороной пройдет.
Но я-то видел, куда она движется. На этот раз мы действительно быстро домчались до острова, минут за десять, Серега лихо обогнул его и причалил с подветренной стороны. Остров был низкий и плоский, маленький – метров сто в поперечнике, – он действительно порос густым камышом. Там, где мы причалили, была довольно уютная бухточка, даже отдаленное подобие пляжа, в других обстоятельствах можно было бы даже и искупаться. Сейчас, правда, об этом было страшно подумать.
Мы высадились – как приятно было наконец разогнуться! – и быстро расстелили полиэтилен. Туча неудержимо приближалась, стало темнеть, ветер немного утих. Нина деловито резала огурцы, хлеб, помидоры, колбасу, раскладывала все это, я достал кружки, Серега откупоривал бутылку. Несмотря на то, что Нина несколько оживилась, она была просто неузнаваема – ничего общего с той очаровательной девушкой, что была утром, потом в музее. И мне прямо рыдать хотелось, но, ей же богу, не потому, что интимной встречи не получилось. Что-то другое, не понимаю даже что.
Наконец, мы уселись, Серега быстро и умело разлил, я – самый старший в этой компании – пил гораздо более неуверенно и церемонно, туча совсем накрыла нас, но дождя пока не было. Серега разлил остатки.
Мы дружно жевали, хрустели огурцом, а Серега – отличный все-таки парень, помор, он ведь и под дождем и ветром в своей тельняшке не дрогнул! – начал скороговоркой что-то рассказывать. Рассказ его был удивительный – быстрый, бессистемный, какой-то хаос, бесконечные «поэ» и этакие, «эмоционально выразительные слова», то есть попросту матерщина, но чувствовалось, что это рвется душа. Я даже не все понимал – настолько у него было неважно с дикцией, да еще он торопился, – лишь постепенно начало доходить до меня содержание, смысл. И – граждане вы мои! – до чего же это был странный смысл. Он говорил о том, что кто-то «попал», а кто-то недавно «освободился», что раньше компания у них была лучше, а теперь хуже, но все ж таки ничего, что они здорово однажды кому-то «дали», а один эпизод уж и совсем дикий – как избивали они какого-то заводского парня, чем-то задевшего их.
– Там тетка проходила, поэ, а мы его канаем, поэ, а он свалился уже, кровища, а она кричит, вы чего, говорит, делаете, он же умрет, а мы-то знали, поэ, иди, говорим, пока цела, поэ, дали еще ему, он уже так – ы! ы!.. – видим, правда, кончается, оставили, поэ, но ничего, отлежался, конечно, и не донес никуда, тетка, правда, пожаловалась, но его вызвали, а он сказал, ничего не было, просто упал, ушибся, поэ, ничего парень попался, зато к нам уже заводские не приставали никогда, уважали нас, поэ, а вообще раньше компания у нас лучше была, но вот вернется, освободится кое-кто…
А Нина, Нина моя, которая с таким трепетом склонилась тогда над каким-то гербом в музее, слушала теперь Серегу с горящими глазами, прямо в рот ему смотрела и от внимательности, от интереса, в пылу сопереживания щипала его за мускулистые ноги, за плечи. Господи, я был сейчас за миллион километров от них, от нее, и с женской своей чуткостью она, по-моему, это знала. Во всяком случае той Нины, с которой мы встретились сегодня утром, из-за которой я вернулся в Ростов, не было и в помине.
Но полил дождь наконец. Это был настоящий дождь – не из дряблой хмари, а из настоящей тяжелой тучи, – мы быстро собрали все, сели в лодку, Серега мгновенно завел мотор, лодка рванулась, я хотел было накрыться опять полиэтиленом, но Нина решительно отбросила его в сторону, тряхнув своими слипшимися кудряшками, и я на миг растерялся, не зная – накрыться мне все же или не надо, – наконец накрыл лишь фотоаппарат, действительно было уже бесполезно, – и опять засмотрелся на Серегу, залюбовался ям, несмотря ни на что. Так красиво он сидел на корме, управляя своим мощным мотором, тельняшка облепила его бугристые плечи, грудь, дождь струился по его мужественному лицу, он уверенно смотрел вперед, и лодка, подчиняясь ему, просто летела. Не успел я оглядеться, прочувствовать поглубже этот момент, как мы уже пристали к мосткам.
Выскочили – дождь лил, как из ведра, – побежали: Серега домой, а мы с Ниной – к Кремлю. Я, жалея ее, опять старался накрыть нас полиэтиленом, боялся, она простудится, да еще фотоаппарат, пленки, она бежала сосредоточенно, молча – тут меня уже начало все это захватывать, нравилось, я входил во вкус, казалось, что вот это-то и великолепно – приключение! – сейчас мы добежим до Кремля, постоим где-нибудь под аркой (противна была неопределенность, хмарь, а это уже настоящий дождь, ливень, просто здорово!), и еще у нас впереди целый вечер, и мы, наконец, с ней вдвоем… Впереди сквозь струи дождя показались арки торгового ряда, я крикнул:
– Давай туда!
Но Нина махнула рукой, побежала дальше, к общежитию – что-то неприятно задело меня в этом ее жесте и в лице, не понравилось, – я ворвался под арку, остановился. Выглянул – она уже скрылась из виду.
Я стоял, мокрый насквозь, под аркой торгового ряда, смотрел на дождь и чувствовал, что отношение мое к ней и Сереге переменилось опять. В ее лице на бегу я увидел нечто такое, что опять показалось странным. Какая-то досада, какое-то отвращение… Не ко мне персонально, нет. Похоже, к дождю, к тому, что так неудачно все складывается, а поэтому и ко мне тоже – вот что плохо. Я-то при чем? Что-то паническое, малодушное было в ее лице, это прозвучало уж совсем диссонансом – особенно после рассказов Сереги и ее восторженной реакции на них… Или ей не понравилась моя волынка с полиэтиленом, эти интеллигентские штучки, и отношение мое к монологу Сереги, которое, конечно, ничего не стоило по моему лицу увидеть? Господи боже мой, ничего-то мне не понятно.
Я стоял в растерянности и досаде, и у меня не было никакого желания бежать за ней следом. Я вообще не знал, что теперь делать.
Дождь весело смывал пыль и грязь с асфальта, стало светлеть, туча уходила.
Вдруг послышались шлепающие шаги, из-за угла улицы вышел человек и направился ко мне. Подойдя, он внимательно посмотрел на меня, заулыбался и протянул руку:
– Славка, – сказал он.
На вид «Славке» было лет сорок с гаком. Следующим его заявлением было:
– Дай пятнадцать копеек.
Сказав это, он перестал улыбаться и внимательно наблюдал за выражением моего лица. Что-то мне в «Славке» понравилось, и я протянул ему тридцать.
Он взял, внимательно разглядел обе монеты, заулыбался опять и изрек:
– Слушай, а ты парень хороший.
– Да? – сказал я. – Это из-за тридцати-то копеек?
Он опять перестал улыбаться, нахмурился и протянул мне деньги обратно.
– Возьми, мне не нужно. Я просто так попросил, проверить. Даст, думаю, иль не даст.
Самое интересное, что я ему действительно поверил.
– Не надо, – сказал я. – Возьми. Только не в деньгах же дело.
Он поразмыслил над моими словами, подмигнул и сказал:
– Ты русский.
– Да, – согласился я. – Ну и что же?
– А я русских люблю.
Положив монеты в карман, он от души пожал мне руку.
– А ты что же, не русский? – спросил я.
– Я?! Ты что, не видишь? Да я…
Нахмурившись опять, он покачался немного вперед-назад, но так больше ничего и не придумал. И все-таки он мне нравился. Наконец, он изрек:
– Ты знаешь, как я Ростов люблю? Во как!
Он повел рукой, очертив над головой круг.
– Мне он тоже нравится, – сказал я.
– А ты здесь давно живешь? – спросил он.
– Не очень, – сказал я и вдруг решил вот что: сейчас к себе в гостиницу, переоденусь и – в общежитие к Нине. Не бросать же мне ее теперь.
– Извини, друг, – сказал я. – Мне пора. Вот и дождь кончился.
10
Когда я постучал в знакомую дверь, отозвалась не Нина. Но дверь отворилась, я увидел беленькую Лиду, подругу Сереги. Из-за нее выглянула и Нина, голова ее была мокрая, косицы торчали во все стороны, она являла собой довольно-таки нелепое зрелище. Я миновал маленький «предбанник», вошел за девочками еще в одну дверь и шагнул в заветные покои. Увидев картину, что открылась моим глазам, я растерялся.
Для каких нужд была создана эта большая длинная комната, я не знаю. Она была неправильной, слегка усеченной формы. В облупившейся обшарпанной левой стене темнели какие-то ниши, а под ними виднелись печные дверцы. От двери, в которую я вошел, к грязному полу вели ступеньки, у противоположной торцевой стены стоял маленький кухонный стол, слева и справа от двери темнели кучи висящей одежды. Помещение это напоминало какой-то склад или кочегарку – если бы не десяток кроватей, стоящих в тесном ряду у правой стены, головами к окнам. Это и было общежитие девочек-студенток.
У кухонного столика сидела красивая Наташа – третья из тех, с кем познакомились мы с Аликом в ресторане, – и незнакомая мне девушка лет двадцати.
– Римма, – сказала она, протягивая руку.
На столике стояли две бутылки – из-под водки и из-под портвейна. Последняя – полная на три четверти. Пепельница полна окурков.
– Садись с нами, – пригласила Наташа. – Нина сказала, вы здорово промокли.
Я сел.
– Нинка, а ты чего же? – спросила Наташа, обернувшись.
– Ладно, давайте уж, так и быть, – сказала Нина и подошла.
– Она у нас скромная, – сказала Наташа. – Юра, правда, Нина хорошая девочка?
– Очень хорошая.
– Хорошая… Страшная, как смертный грех, – сказала Нина и тряхнула головой.
– Здорово промокли? – сочувственно спросила Наташа и продолжала:
– А мы, видишь, горе запиваем.
– А что такое? – спросил я.
– Ох, Юра, Юра, не спрашивай. Полюбила парня одного, а он дерьмом оказался. Понимаешь?
Лида всхлипнула. Тут только я заметил, что глаза у нее здорово заплаканные. Она и так-то красотой не блистала, а теперь… Незнакомая мне Римма, довольно милая, но очень уж простоватая, с моим приходом держалась очень скованно, сидела, выпрямив спину, и смущенно улыбалась. После Наташиных слов она перестала улыбаться и взяла чашку с вином.
– Скажи, Юра, почему ребята такие дерьмовые пошли? – спросила Наташа, затягиваясь сигаретой.
– Да ведь это как сказать… – начал я.
– Вон, у Лидки тоже горе, – продолжала Наташа, не слушая.
– Ладно, – сказала Лида, и глаза ее наполнились слезами. – Давайте выпьем лучше.
– Ах, девочки, девочки, – сказал я. – За ваше счастье. За тебя, Наташа, и за Лиду тоже. Чтобы все у вас хорошо было. И за Нину с Риммой, конечно.
Нине не хватило стула, и она стояла рядом. Я хотел уступить. «Сиди, –сказала она. – Ты гость». Мы выпили. Девчонки ели жареную кильку из свертка и молчали. Я вдруг почувствовал, что именно вот так они и сидели до меня. Выражение лица Нины было опять новым – очень серьезным и взрослым. Все молчали, но странно: я понял, что они приняли меня. Даже Римма расслабилась, а Лида, не стесняясь, всхлипывала потихоньку. Все курили. Даже Нина.
– А ты хороший парень, – сказала вдруг Наташа. – Вот удивительно: сначала казалось, Алик такой интересный, а ведь ты в тысячу раз лучше. Не сравнить…
На правах уверенной в себе красивой женщины она, не стесняясь, рассматривала меня. Ну, скажите, что с этими глупыми девчонками делать?
– Ах, Наташа, Наташа, – сказал я. – Ну что же делать, если так получается. Я думаю, вы помиритесь. А еще лучше знаешь что: найди другого. А? Ведь ты красивая, что тебе стоит. Раз ты говоришь, он дерьмо. Найди другого, тогда и на самом деле поймешь.
– Ох-х… – вздохнула Наташа и отвернулась.
А некрасивая Лида еще сильнее заплакала, размазывая краску с ресниц. И что у них могло с викингом стрястись? И когда? Изменил, что ли. Девоньки вы мои девоньки, подумал я вдруг. И несмотря на то, что все они извозились в рыбе, каждую захотелось мне расцеловать.
– Ну, ладно, – сказала Наташа. – Пойдемте, девочки. Будь здоров, Юра. Нину не обижай, люби. Она хорошая у нас.
– Хватит тебе, – оборвала ее Нина.
– Хорошая, хорошая, не притворяйся, – сказала Наташа, раздавила окурок в пепельнице, кивнула мне, встала.
– До свиданья, – сказали Римма и Лида, и они трое ушли. Мы с Ниной остались.
Не очень-то уютным было наше пристанище. Хорошо, что хоть начало уже темнеть, а света Нина, к счастью, не зажигала. Мы молчали. Нет, все-таки она хорошо ко мне относится, я это чувствовал, но слишком уж все получалось грустно. И надо ж ведь, чтобы так не везло.
– Ну, и где же твоя кровать? – спросил я.
– А вот, – сказала она. – Садись. У меня не убрано…
Все-таки ее койка показалась мне опрятней других. В головах, в простенке между окнами висел портрет какой-то красотки из журнала и – Есенин.
– Ты что, стихи Есенина любишь? – спросил я.
– Да, очень, – сказала она.
Но не было, не было радости никакой. У нее даже плечи были опущены, и, похоже, она своей кошмарной прически уже и не стеснялась. Я ждал. Какое-то двойственное чувство было: жалость, печаль, досада и – желание во что бы то ни стало это преодолеть. Что же теперь – рыдать в отчаянии?! Подумаешь, дождь, подумаешь, кочегарка эта, подумаешь, от прически ничего не осталось. Ну и что?
– Сколько тебе лет, Нина? – спросил я.
– Восемнадцать.
– А Наташе?
– Двадцать один.
– А Лиде?
– Двадцать. Они с Наташей не в техникуме. Здешние, из Ростова.
Помолчали. Нина подошла к окну. В дверь постучали. Нина открыла. В сумерки кочегарки вошла довольно высокая, но очень ладная девушка, светленькая и, кажется, очень хорошенькая. Едва переведя дух, она решительно произнесла несколько энергичных слов, от которых я даже слегка опешил – не ожидал, – а Нина быстро глянула на меня. Заметив меня, девушка коротко кивнула, но, кажется, ничуть не смутилась.
– Пожрать ничего нет? – спросила она, подошла к столику, подвигала чашки, посмотрела на свет бутылку.
Нина щелкнула выключателем. Оказалось, под довольно высоким потолком кочегарки висят две голых электрических лампочки на голых шнурах, горела только одна.
– Там внизу консервы, Юлька, посмотри, – сказала Нина.
Юлька решительно присела, открыла дверцы столика, достала банку. Да, она действительно была очень хорошенькая, красивей даже Наташи. Я с интересом разглядывал ее – так странно контрастировали ее внешний вид и манеры. Что-то ангельское было в ее лице, а фигура казалась удивительно аристократичной – длинные ноги, тонкая талия, в меру высокая грудь, длинная шея. По-моему, она была даже красивей Аленушки.
Нина подошла к ней, и пока Юля ела консервы, о чем-то они переговорили. Наконец Юля встала, потянулась с необыкновенным изяществом и сказала:
– Ну их всех на хрен, Нинка. Пойду прошвырнусь. Приходи тогда, если хочешь.
– Там посмотрим, – сказала Нина.
И Юля ушла.
– Куда она тебя пригласила? – спросил я.
– А, на танцплощадку.
– Я там был вчера, – сказал я.
– Да, там ужасно, – сказала Нина. – Но она не танцевать. Юля в одного джазиста влюбилась.
– Черненький с бородкой?
– Да.
Ясно. Педро-Мигель.
– Он что, руководитель у них, что ли?
– Руководитель. И на ударных. Юля на него каждый день смотреть ходит.
– Смотреть?
– Да. Они ж не знакомы.
– Господи. А она – тоже в техникуме?
– В техникуме.
– Сколько лет.
– Семнадцать.
Ох-хо-хо. На этот раз Нина села на соседнюю койку. Наши колени почти соприкасались. Чуть-чуть, едва слышно, тоненькая мелодийка прорезалась сквозь хаос. Отдельные лучики, проблески засияли. Ну как же, как же в таких случаях быть? Что надо сделать мне? Ведь нельзя ж теперь так вот уныло, ведь жизнь-то идет и столько в ней еще хорошего может быть… Ниночка, милая, подумал я, настраиваясь.
Но в дверь опять постучали. Причем так громко, что я напрягся. Алик? Однако, когда Нина открыла, на ступеньках показалась невысокого роста совсем юная девушка, пухленькая, кругленькая и с совершенно рыжими густыми растрепанными волосами. Видно, она стучала изо всех сил, может быть, даже ногой. Не обращая внимания на меня, она спустилась по ступенькам, подошла к одной из кроватей, бросила на нее сумочку, закрыла ладонями лицо и громко запричитала:
– Зачем, зачем я сюда вернулась, о, господи, зачем! Не могу, не могу больше здесь, дура я, дура!
– Ладно, Олька, тебе, – сказала Нина. – Познакомься вон.
Оля отняла от лица ладони, посмотрела на меня, улыбнулась как ни в чем не бывало, подошла и протянула крошечную пухлую ручку:
– Оля.
Улыбка у нее тоже была какая-то кругленькая, уютная.
– Извините, – сказала она, – я вас не видела.
И она села на одну из кроватей, приветливо улыбаясь и как будто бы ожидая светской беседы.
– Юля на танцплощадку пошла, – сказала Ника. – Тебя с собой приглашала. Пойдешь?
Лицо Оли опять резко изменило свое выражение, сморщилось, она упала лицом на подушку и захныкала:
– Надоело, боже мой, как надоело, Ниночка, милая, не могу больше…
– Есть хочешь? – спросила Нина.
Оля перестала хныкать, села, вытерла слезы, поправила свою огненную копну и сказала:
– Пойду.
Судорожно всхлипнув еще раз, совсем, как ребенок, она встала и молча пошла к двери.
Не успели мы с Ниной перевести дух после ее ухода, как в дверь опять постучали. Нина пошла открывать и долго не возвращалась. Наконец вернулась и сказала, что это приходил Алик, и она выпроводила его.
– Ох, Юра, как он мне надоел! – сказала она. – До чего же привязчивый…
– Я ведь из-за тебя вернулся, знаешь, – сказал я.
– А что же сразу вчера не зашел? – спросила она.
«Да, почему?» – подумал я, но ничего не сказал.
И опять, кажется, начало налаживаться, и уже мелодия зазвучала.
– А ты ждала? – спросил я.
– Вообще-то ждала, – сказала она.
И отвернулась к окну. А я почувствовал, как сердце вздрогнуло и начало набирать быстрый темп. Но, господи боже ты мой, в дверь опять постучали.
На этот раз к нам пожаловал невысокий парнишка, не вполне уверенно держащийся на ногах. Он строго посмотрел на меня, потом на Нину, потом опять на меня и наконец протянул руку:
– Венька.
Я посмотрел на Нину. Она была рада приходу Веньки и как будто бы даже чувствовала облегчение. Когда же Венька широким жестом вытащил из кармана и поставил на стол начатую бутылку водки, я увидел на лице Нины выражение какого-то механического оживления – точь-в-точь как на острове.
И не в самой водке было дело – это я хорошо чувствовал, – а в ситуации. Как будто бы появление Веньки, а вместе с ним и бутылки было каким-то символом, знаком, привычной какой-то командой, после которой и Нина, и Венька включились в действие, где роли каждого были четко запрограммированы. Я почувствовал, что и моя роль мне ясна: горечь, печаль, позиция бессильного наблюдателя…
Я выпил немного, совсем чуть-чуть, чтобы не обидеть Веньку, Нине же он налил почти полчашки, и она, морщась и охая, выпила до дна и уже смотрела на него во все глаза, выжидая, и Венька – точь-в-точь как тогда Серега на острове – начал безостановочную исповедь, только она была немного другой: он не расписывал свои подвиги, он, наоборот, жаловался на судьбу – на то, что потерпел в этом году крупную неудачу: провалился в институт, второй год подряд, а еще весной у него мать умерла, а еще он работает «на шабашке» на стройке, чтоб заработать, потому вот и не поступил в институт – «шабашка» время все отнимала.
– Стовариантная система там! – с рыданием в голосе говорил он. – Списать никак нельзя было, и шпоры не помогли! Диплом можешь мне сделать, ты, москвич, скажи, диплом можешь мне сделать, денег не пожалею! – обратился он ко мне в полном отчаянии, а когда я сказал, что не могу, он и на самом деле начал вытирать слезу рукавом, а Нина гладила его по плечу. Когда же он успокоился и начал опять рассказывать, как сдавал экзамен – «стовариантная система!» – и, рассказывая, частенько употреблял этакие, неприводимые здесь слова, Нина успокоилась тоже, но с пылким вниманием слушала его, а за каждое этакое слово щипала его за ногу или за плечо – точь-в-точь как тогда Серегу. Выяснилось еще, что после смерти матери он остался совсем один – отец давно бросил их, родственников поблизости никаких нет, и самое страшное для него – возвращаться по вечерам в свою комнату одному.
– Ну, так жениться надо, – сказал я, и в ответ на мои слова Венька опять зарыдал.
Наконец он, по-моему, надоел даже Нине, и мы решили пойти прогуляться. Венька отправился с нами, но в конце концов все же оставил нас вдвоем. Мы с Ниной шли по пустынным вечерним улицам, молчали. Обогнули Кремль, опять оказались на Нининой улице.
Кривая узкая улочка была совершенно пуста и ярко освещена – как декорация. И вдруг мы увидели две девичьих фигуры. Они, согнувшись, делали что-то непонятное, как будто бы искали что-то под фонарем. Подойдя, мы разглядели, что это Юля и Оля. Затаив дыхание и тихонько повизгивая, они поочередно пытались взять в руки крошечного лягушонка, который передвигался по тротуару коротенькими прыжками. Наконец Юле это удалось, она осторожно накрыла его ладошкой, взяла в руку и погладила, пальцем по головке. Потом отпустила.
– Ты молодец, Юлька, – сказала Оля. – Я бы ни за что не смогла. Ну, что, спать пойдем?
Они ушли, а вскоре я проводил и Нину.
В большом номере нашей гостиницы еще не спали. Алика с новым его приятелем не было, но были два молодых художника – они возились с подрамниками и кистями (приехали из Ленинграда), – а также вчерашние муж и жена. И Николай Алексеевич. Заканчивался какой-то горячий спор.
– А кому это нужно? Кому это нужно? Я что-то не вижу, чтобы кому-нибудь нужно было! – кричал один из художников. – Они всем довольны!
Другой молчаливо перебирал кисти, но было ясно, что он со своим товарищем солидарен.
– Как это вы так говорите, – тихо сказала женщина. – Как же это может быть не нужно? Где же довольны? Они просто не понимают, в чем дело, вот и кажется, что довольны. Потому и молчат, что не понимают.
– Молчат – и не нужно! Ведь молчат же? Так ведь, а? Значит – не нужно! – сказал художник и саркастически улыбнулся.
– Они не молчат, – тихо сказал Николай Алексеевич.
– А что же? – Художник уставился на него агрессивно.
– Они говорят, только по-другому, – спокойно ответил ему Николай Алексеевич и обратился ко мне:
– Ну, где вы сегодня были? – Он уже знал, что я путешествую на велосипеде и задержался здесь, чтобы как следует познакомиться с городом.
– В общежитии был, у девочек-студенток, – сказал я с неожидано появившейся резкой досадой. – Кошмар. Кочегарка какая-то. Сами они, правда, из Ярославля, а здесь практику проходят. Ясно, что это временно, а все же. Да не только в общежитии дело. Вообще. А потом удивляемся: нравы этакие, то, се! А откуда им другого набраться? Или танцплощадку здешнюю взять…
– Да, – сказал Николай Алексеевич. – В том-то и суть. Культуры не хватает, самое главное. А культура… Культура это ведь не только чтобы книжки читать, картинки смотреть разные. Культура это ведь прежде всего, как бы получше выразиться…
Тут вошел какой-то человек и позвал Николая Алексеевича в шахматы играть. Николай Алексеевич извинился перед нами и ушел, так и не договорив.
– Да, – сказал молодой муж, – дикость огромная. Культура, можно сказать, не ночевала. А ведь потому, что пьют. Водка во всем виновата.
– А водка почему? – спросил я.
– Культуры нет, – ответил он. – Развитие хромает.
– Да, развитие низкое, – подтвердила жена. И, помолчав, добавила: – Пошли, Володя. Завтра рано вставать…
Они ушли.
Один из художников решительно расстилал постель, другой уже лег и, накрывшись с головой, отвернулся к стенке. Я тоже разобрал постель и лег.