Прорыв

Правда, признавшись и, похоже, согласившись, она все же не решалась именно сегодня остаться на всю ночь, говорила, что ей обязательно, обязательно нужно сегодня уйти… Но решительность ее, скажем так, была не очень уверенной. К тому же натикало уже два часа ночи.

И я еще раз предложил ей остаться, торжественно пообещав, что в эту ночь – пока! – лягу на другую кровать. И она согласилась.

– А Галя девушкой была? – спросила вдруг она.

– Нет, – ответил я, понимая, что стоит за этим вопросом.

– Ей легче, – вздохнула Лена, и нетрудно понять, что еще более расположила меня к ней спокойная решимость, которая явно была в ее вздохе.

– А как ты пишешь? С чего рассказы начинаются? – спросила она еще, переходя, наконец-то, на «ты».

Я, как мог, объяснил.

Эта ее спокойная доброта, желание сблизиться по-человечески и полная ненужность уговоров и лжи с моей стороны как раз и создавали то духовное единение, ту необходимую нравственную подготовку, которая совершенно необходима, если она действительно решила доверить мне «самое дорогое».

Должен признаться, что два таких события в жизни моей уже состоялось, двум девушкам путевку в жизнь я дал. А некоторым из тех, кому такая путевка была совершенно необходима, дать не смог. И вовсе не по причине физической, а по причине моральной… За что теперь остро ощущаю свою вину. Не смог выполнить свой мужской долг, хотя – как уверен теперь – мог и должен был!

Совесть мучает особенно за одну… Ко времени нашего знакомства ей было уже 27 лет: прекрасное, доброе русское лицо, светлые длинные волосы, женственность, мягкость во всем облике. Но, увы… Она сама в глубине души считала себя «неполноценной» именно потому, что была девственницей, и это стало для нее уже настоящим горем, источником многих комплексов и даже болезней… И рада была бы расстаться со своим «недостатком», но теперь это стало для нее препятствием почти непреодолимым. Так случилось в ее жизни – как она в конце концов сама мне поведала, – что любила мужика молодого, женатого – давным-давно, когда было ей восемнадцать, – но когда дошло у них до решающего момента, тот испугался. «Не стал брать на себя ответственность, – сказала мне с оттенком презрения. – Слинял. Боялся, что это карьере и семье его повредит, боялся, что я ему навязываться буду…» Кто тут виноват – она или он, – конечно, вопрос. Но тогда, очевидно, и произошел у нее «импринтинг»… Потом никак не могла ни в кого влюбиться по-настоящему, а без любви отдавать «самое дорогое» не хотела кому попало… А потом решилась. Однако… Как только подходило к «решающему моменту», вспоминалось ей прежнее – «импринтинг»! – так и ожидала, что очередной «герой» испугается, не будет брать на себя ответственность, и… Сама, видимо, его и отталкивала. И вот теперь со мной… Несмотря на вполне юное лицо, фигура ее уже бесформенно расплылась. И дело, конечно, не только в фигуре… Душа ее начала расплываться! Вошло у нее в привычку ездить на выходные и в отпуск в деревню к родным, пить молоко, много спать… А те охотники, которые все же находились, тотчас же и «линяли», как только узнавали о ее положении – странном, неестественном для ее возраста и внешности, казалось бы… И она искренне возненавидела свой «недостаток». Это помешало и мне. Хотя она и нравилась мне как женщина, но… Чего-то не хватило мне тогда для того, чтобы ей на самом деле помочь. Не врач же я в конце-то концов! И – хоть убейте! – не могу относиться к столь святому действу так прозаично. Если бы она на самом деле влюбилась в меня, и если бы я тоже – тогда другое дело. А просто из сочувствия и жалости – извините…

Но теперь, представьте себе, меня мучила совесть.

А таких случаев вообще-то вокруг немало. У меня даже статистика появилась: клинические изменения в теле и душе девственницы начинаются приблизительно к 27 годам…

Так что, вспомнив обо всем этом, я тем более горел желанием исполнить с Леной свой мужской благородный долг! Тем более, что ее доброе согласие уже было. И мне она очень нравилась. Однако, она была еще не совсем готова, и мы спали на разных кроватях.

Так и закончилось наше первое утро.

– Я сама найду тебя, – сказала она, уходя.

– Хорошо, – согласился я смиренно.

5

Очерк мой был о поездке в Азербайджан, в город Кировабад (бывший Гянджа), на родину одного из крупнейших поэтов и философов Востока Низами Гянджеви. По счастливому стечению обстоятельств в городе этом происходили весьма любопытные события в последнее время, как, впрочем, и вообще в Азербайджане. Это официально называлось так: «Принципиальный, последовательный, бескомпромиссный, целеустремленный курс по повышению ответственности за порученный участок работы». Вот такая длинная формулировка – и в отношении Кировабада тоже. Естественно, как и все официальные лозунги того времени, она воспринималась скептически, однако приехав в Кировабад и начав знакомиться с тем, что там происходит, я постепенно стал убеждаться, что кое-что толковое и соответствующее этому лозунгу действительно существует – не знаю, как во всем Азербайджане, а вот в Кировабаде, как будто бы, и на самом деле.

Упомянутый «курс» воплотился здесь, например, в том, что полтора года назад первым секретарем Горкома, а значит фактически хозяином города стал человек действительно неординарный – молодой, широко эрудированный, культурный и, кажется, на самом деле добрый. Короче – живой. Я повидал за время своих командировок немало партийных работников, но никого, подобного ему, пока не встречал, и существование именно такого человека в роли хозяина города было фактом весьма удивительным. Весь город, как говорили, был в него прямо-таки влюблен, и я сам не раз убеждался, что при одном упоминании его имени лица людей светлели.

Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с городом – особенно внимательное, пристрастное, можно сказать, отношение к памятникам старины вообще, а особенно – к тем, что связанны с именем Низами Гянджеви. Причем было ясно, что отношение это стало проявляться совсем недавно, а именно – полтора года как. Восстанавливались и расчищались мечети и медресе – вместо ресторанов, шашлычных, хашных или даже складов, которые были в них раньше, размещались там теперь музеи или, к примеру, аптека лекарственных трав с таким вот названием: «Целебный цветок». Или Любительская киностудия. Или Национальный фольклорный хор. Или даже – Театр поэзии имени Низами Гянджеви…

Вообще же не только внимание к старине ощущалось в городе, но и внимание к жизни вообще, к человеческим, а не исключительно «социалистическим» радостям. К культуре. К искусству.

В это даже не верилось поначалу, казалось очередным показательным «мероприятием», однако чем дальше, тем больше я убеждался в реальности происходящего. Например, дважды довелось мне побывать на приемах граждан в кабинете первого секретаря, и то, что там происходило, опять удивило меня. Если кто-то из записавшихся на прием жаловался на кого-то, первый секретарь непременно вызывал в кабинет того, на кого жаловались – будь это директор школы, начальник ЖЭКа, милиционер, следователь, директор предприятия, ректор института или даже судья. Первый секретарь ценил чужое время, избавляя обиженных от бесконечной волокиты, он, видимо, вообще понимал, что такое жизнь человека – в отличие от многих и многих своих коллег, «товарищей по партии»… Он понимал, в частности, что для человека правда важнее даже, чем хлеб, и никакое добро без нее, правды, не имеет смысла. «Соломонов суд»? Да, именно! И в наших, советских, условиях это далеко не самое худшее. Ведь каждый, по крайней мере, имел на него право и каждый получал «очную ставку»…

И все это, повторяю, происходило в городе, который раньше назывался Гянджа и был родиной Низами. Что это за поэт я, к своему стыду, до того времени имел представление смутное, но здесь, кажется, по-настоящему познакомился с ним – и, в частности, от начала и до конца прочитал одну из пяти его знаменитых поэм, а именно – «Семь красавиц». И не только прочитал, но и не поленился выписать строчки, которые особенно меня тронули.

«Разум главный наш помощник, наш защитник он, муж разумный всем богатством мира наделен… Создан не для пожиранья мяса и хлебов человек, нет – он источник умственных даров… Вникни, мудрый, в суть растений, почвы и камней, вникни в суть существ разумных, в суть природы всей, – и в любом живом творенье можешь ты открыть главное, что и по смерти вечно будет жить. Все умрет, все сгубит время, прахом истребя. Вечно будет жить познавший самого себя. Обречен на смерть кто сути жизни не прочтет, но блажен себя познавший: будет вечен тот… Человек двумя делами добрыми спасет душу: пусть дает он много, мало пусть берет… Только тот достоин вечной славы, кто добра людям хочет, ценит правду выше серебра… Ибо в той стране, где правду властелин хранит, делается тёрн плодами, золотом – гранит, и железо обретает свойства серебра»…

А вот и еще одно, символическое:

«Не смотри на взлет надменной башни в облаках,

Помни, что и эти стены обратятся в прах…»

Описываемые в моей повести события относятся ко времени самого начала восьмидесятых – они еще из той, «советской» жизни, которая канула, кажется, безвозвратно, – однако, я убежден, что суть этих событий не утратила значения и теперь, в эпоху, как все думают, иную. А Низами и вовсе жил и сочинял свои поэмы около восьмисот лет назад… Столько поколений сменилось, а люди по сути остались те же. Сколько умных людей писало о все том же и после него, но… Все признают, что мудрецы, философы, писатели правы, однако… Что же мешает людям жить по-человечески – по совести, по уму?…

Естественно, что большой поэт и мыслитель не мог обойти и столь важную сторону человеческой жизни, которая как раз и занимала меня в те крымские дни. А именно – взаимоотношения мужчин и женщин. То есть эротику и любовь. Меня всегда особенно интересовало, как именно разные писатели и поэты описывают красоту женщины, как передают словами то, что чувствует женщина или мужчина в счастливые минуты интимных встреч, что они сами видят и чувствуют. Именно на этом «оселке» и проверяется художник! Ведь вокруг «этого» накручено столько всякой ерунды, что освободиться и начать свободно и реально мыслить – как в жизни, так и на страницах, в словах, – самое трудное. Ясно же, что как раз в этой сфере ханжество торжествует чаще всего, именно тут претенденты на «избранность» напустили больше всего туману. Именно на этом поприще предательски, подло, с помощью лжи, так часто торжествует Система Господства, которая, по моему глубочайшему убеждению, губит людей! Никогда не хотели мужчины – хозяева, господа! – делиться с другими главной ценностью жизни – женской нежностью, красотой, лаской. Женщины обязаны были принадлежать именно – и только! – им, хозяевам, господам. Не имеет значения для «господина», что думает и чувствует женщина, – главное то, что чувствует он, самый великий и самый ценный человек на свете – он сам, Господин! Тело женщины, ее красота и человеческое достоинство должны принадлежать только ему! А следовательно… Вот это и есть начало Системы Господства и – мерзость.

«Семьсот жен и триста наложниц», к примеру, было у библейского царя Соломона. А он еще и увлекся девочкой Суламифью, которой всего 14 лет. И это с восторженным трепетом описано в Библии и составляет ее часть! При том, что в той же Книге Книг сказано о «грехе прелюбодеяния», о том, что женщине нельзя «давать разводную» и позволять ей выходить за другого… Это – по-человечески?!

Вот они-то – «господа»! – и насочиняли систему запретов, систему непременного целомудрия – не по отношению к «господину», естественно (себе-то всегда, разумеется, он берет «право первой ночи», право «владеть» женщиной и унижать ее всячески…), а – по отношению к другим. «Только мне, и никому больше!» И не важно, хочет этого женщина или не хочет. Важно одно – желание Господина! Нормальную, свободную жизнь, в которой побеждает лучший, сильнейший, они заменили убогим, душным, расчерченным на клетки существованием, в котором торжествуют не лучшие и сильнейшие на самом деле, а – ханжи, лицемеры, обманщики, бандиты и воры. И именно в такой системе мы, увы, существуем сегодня…

И как же порадовало меня, что именно на эту тему – еще восемьсот лет назад! – писал Низами… Больше того: эта – именно эта! – тема была, оказывается, главной в его поэмах!

Настоящим открытием была для меня поездка в Азербайджан. Настоящим открытием стал для меня Низами…

И тем более приятно – уместно! – было сочинять мне свой очерк здесь, в курортном поселке у южного моря. Где сама обстановка располагала и где происходили столь приятные события моей жизни…

Хотя очерк и должен был быть не о Низами вовсе (к сожалению…) и не о первом секретаре Горкома города Кировабада, а – о председателе Горисполкома, депутате Верховного Совета СССР, бывшем каменщике, тоже, надо сказать, неплохом человеке… Однако неплохом, главным образом, в отношении «производства».

И свободно писать этот очерк я не мог. То есть мог-то мог, но тогда надежды на его опубликование не было бы никакой ровным счетом. Как уже говорил, я не первый год имел дело с нашими советскими газетами и журналами и отлично знал, кто в них сидит и кто ими руководит и что им от нас, журналистов и писателей, нужно. Протиснуться сквозь ряды «хозяйчиков» жизни с моими «легкомысленными» размышлениями и – особенно – размышлениями о женском и о красоте природы было практически невозможно. Для них такое всегда либо «ни о чем», либо крамола – то есть: «Не пройдет!» Но хоть что-то хорошее протащить все же очень хотелось. Во всяком случае, я изо всех сил старался…

И вот, худо-бедно закончив очерк, я начал искать оказию, чтобы переправить его как можно быстрее в Москву – в то время не было ноутбуков и вообще интернета….

Прошло между тем два дня после ухода Лены, а она не появлялась. Неужели передумала? Жаль, если так. Погода наладилась, настроение мое тоже, и возникла у меня мысль: попробую-ка я сам найти на пляже девчонок и ее, Лену. Есть хороший предлог – подойти к ним и спросить, не едет ли кто из их знакомых вечером сегодня или завтра утром в Москву. Я бы и попросил их взять конверт с очерком и бросить там в любой почтовый ящик…

Тут два преимущества: во первых, причина подойти и напомнить, а во-вторых объяснение, что вот, мол, я два дня упорно и серьезно работал, а потому, Лена, я сам не искал тебя… Она же сказала, кстати: «Я сама тебя найду».

Вдумчивому, внимательному читателю, я думаю, понятно, что вопрос встречи и дальнейшего продолжения с Леной был для меня ничуть не менее важен, чем вопрос с очерком (привет тебе через века, дорогой Низами!). Добавлю, что процент содержания «золота Жизни» был в первом случае даже больше, хотя и… Да, все зависело от того, пойдет ли на дальнейшее Лена! Решилась она на самом деле или все-таки не решилась? Да и не исключено вовсе, что на примете у нее кто-то еще…

И приблизительно в полдень отправился я на пляж. И действительно увидел всех троих на том самом месте, где прежде. А с ними – вот новость… – и троих парней, в том числе и веселого Таниного саксофониста с зубами, и крепкого усатого юнца, который, как я сразу понял, заигрывал как раз с моей фрейлиной, хватая ее, между прочим, аж за ноги… «А не состоялся ли уже, часом, Праздник у нее?…» – естественно, подумал я тотчас, хотя обиды своей решил ни в коем случае не показывать.

Подойдя, я поздоровался как мог приветливо и насчет оказии тотчас спросил. Встретили меня сдержанно, смутились девочки отчего-то – за меня перед ребятами или из-за ребят передо мной, неясно, – и один только саксофонист заговорил по-человечески, другие молчали.

Наконец, удостоила меня вниманием и Лена, отвернувшись, в конце концов, от молодого усатенького паренька. Я приветливо, как ни в чем не бывало, поговорил с ней о чем-то, сказал, что все это время работал над очерком для газеты, и – тоже как ни в чем не бывало – предложил пойти завтра в Тихую бухту.

– А мы сегодня после обеда пойдем, – сказала она, улыбаясь.

– Да? Ну, что ж, с богом, – сказал я, изо всех сил стараясь сохранить полное равнодушие. – Передавайте привет бухте и морю. Желаю вам хорошей погоды.

– Заходи ко мне как-нибудь, – добавил я все же тихонько, сев на песок и придвинувшись к ней почти вплотную, пока усатенький о чем-то говорил со своим приятелем. – Ты ведь помнишь, где? Зайдешь?

– Меня на территорию не пустят без пропуска, там у вас сейчас строго, – ответила она, опять улыбаясь.

Я в первый миг, естественно, подумал, что не пустит ее этот самый усатенький, но все же сказал:

– А ты мою фамилию назови, корпус и комнату. Скажи, что сестра, к примеру, и что я тебя жду…

Она пожала плечами и вновь улыбнулась, а я встал с песка, отряхнул штаны, еще раз пожелал счастливого времяпрепровождения ей и другим девочкам, а также саксофонисту, который явно был лояльнее ко мне, нежели два юнца.

И удалился.

Оказию для очерка надо было искать в другом месте.

Что ж, думал я, не исключено, что я проиграл, хотя ясности, конечно же, нет. Ну и что же? И в поражении есть своя прелесть. Если ты, конечно, сохранил главное. Сами понимаете, что.

6

И все же было мне, конечно, очень и очень грустно. Ну, какого же черта… Ее заставляли идти ко мне, целоваться отчаянно, признаваться в том, что «еще маленькая», и так далее, и так далее? Так, запросто… Она ведь не мне изменяет, она изменяет нам с Галкой! Я ей все рассказывал, понимаете ли, я Галке чуть не изменил с ней, я уже и философию подо все подвел – готов, короче говоря, был на труд и на подвиг, – а она…

Особенно грустно было вспоминать тот знаменательный вечер – с танцами и моими радужными грезами ночью потом. Что даст ей тот усатый юнец? Ничего! Уверен, что ничего. Уверен, что и подвиг-то он совершить не сможет, а если все же и сделает свое черное дело, то дилетантски, неумело – это по нему видно. «Импринтинг» будет не тот! Ну не дура она, скажите? Дело, конечно, ее, но все равно дура. И еще какая.

Опять я, значит, поддался своим иллюзиям, своим, скорее всего, нереальным представлениям о действительности. Что ей Гекуба, что она Гекубе?

Тут же ведь дело в чем? Любовь к одной женщине, пусть даже самая чистая, горячая, искренняя, не спасает. Любовь, которая зачеркивает, застит весь мир – это все же слепота и наркотик. Истинная любовь, я уверен, должна – ровно наоборот! – открывать весь мир, а не отнимать его. Любовь, за которую необходимо платить свободой, – та ли это Любовь? Ведь если ты, любя, впадаешь в рабство, то тем самым – неминуемо! – делаешь рабом и того, кого любишь. Связываешь и себя и ее. Что ж тут хорошего? Я, может быть, в своих рассуждениях опять повторяюсь, но дело-то ведь того стоит. Я хотел разобраться, понять…

Что на самом деле произошло у нас с Галей? Прорыв! Три прекрасных, ослепительных дня, которые, конечно же, останутся в моей памяти навсегда; запомнятся навсегда, надеюсь, и ей. Три дня, в которые оба мы вышли в непривычное, запредельное, прикоснулись к чему-то вечному и великому, что – как я всегда подозревал – существует близко, совсем рядом с нами и чего не видим, не испытываем мы исключительно из-за собственной близорукости, глухоты, из-за своей скованности и страха! Страх перед свободой – самый живучий человеческий страх… И если нам с ней удалось преодолеть этот страх однажды и сразу, то почему же нужно мне опять – по-прежнему – прятать голову под крыло?

И появление Лены тотчас после отъезда Гали я воспринял именно как продолженье прорыва и убежден, что было оно неслучайным. Но вот теперь… Впрочем, она еще не уехала, не исчезла пока что из моей жизни, так что… Посмотрим, посмотрим…

Конечно, вокруг по-прежнему было море, солнце проглядывало – хотя частенько опять скрывалось… – ходили по набережной и лежали на пляже люди, оставалось у меня впереди еще больше недели. И, конечно, грело все-таки, очень грело воспоминание о прорыве – Золотой фонд! Но… Честно сказать, все больше и больше это воспоминание казалось нереальным, фантастичным, как сон, как игра пылкого воображения – слишком не похоже оно на то, что теперь опять вокруг меня. Вот, и с Леной… И уже появлялась мысль: а было ли? Да, конечно, в воображении, в памяти оно есть. Однако не случайно ли оно? Не вообразил ли я все это на самом деле? Не придумал ли?

Ведь даже искра, оставленная солнечной королевой в первой фрейлине, как бы переданная ей по наследству – как я, очарованный, думал, – погасла… Хватило ее на один только вечер… И – все?

Теперь этот усатенький… Бог с ней, конечно, но целоваться со мной так отчаянно и говорить то, что говорила, зачем? Опять ложь, иллюзия? Случайное удачное стечение обстоятельств с Галей – праздность, море, солнце, роскошь «Нового света» – тоже иллюзия мимолетная? Не исключено, думал я теперь, что даже если мы и встретимся в Москве с «солнечной индианкой», то вовсе не будет того, что состоялось здесь, в благословенном Крыму… Как-то все это для них мимолетно.

На другой день с утра я направился в Тихую бухту.

Нужно было миновать цепочку пляжей, усеянных в этот сравнительно теплый день множеством человеческих тел, подняться на высокий берег и по рыжим, выжженным солнцем склонам холмов, напоминающим короткошерстную бугристую шкуру животного, пересечь основание длинного скалистого мыса, далеко выступающего в море – в течение дня, а особенно в утренние и вечерние часы постоянно меняющего свой цвет и за это прозванного Хамелеоном, – и только тогда спуститься к пологой песчаной полосе берега, изгибающейся ровным серпом и образующей так называемую Тихую бухту. Тихой назвали ее потому, очевидно, что суровые северные и восточные ветры не залетают сюда, сдерживаемые грядой холмов. Зато южным ветрам она открыта вполне. И солнцу. Темно-синее на горизонте, зеленое у берега море тихонько выплескивало бесконечные валики волн, солнце рябило на огромной бескрайней поверхности, слепило глаза, прохладный сентябрьский южный ветер приносил липкий аромат соли, покачивал высохшие до соломенной желтизны травы на берегу и кустики своеобразных растений, цветущих колючими лиловыми шариками.

Тут тоже было довольно много людей, но – как и в «Новом свете» – более молодых, не остановленных расстоянием в 4-5 километров, отделяющим Тихую бухту от пляжей пансионатов и турбаз. Для каждого из этих людей поход в Тихую бухту – тоже в какой-то степени прорыв, пусть и скромный, не претендующий, конечно, на многое.

Слишком много нас на земле стало, и все труднее вырваться на свободу – вот когда-то, вероятно, одно лишь пребывание в Тихой бухте, одинокое, зачарованное, составляло прекраснейшие часы и было тоже как «отзвук песни», однако теперь многолюдье глушит всякие отзвуки, а экзотические и девственные некогда берега замусорены консервными и пластиковыми банками, бутылками, бумажками, травы вытоптаны, очумелые редкие бабочки мечутся в поисках уцелевших цветов. В одном нашем прекрасном мире слишком много разных человечьих мирков, причем далеко не самых богатых, не самых духовно развитых, а потому трудно стало спеть свою, именно свою – полноценную, живую, не навязанную кем-то, не заглушенную «обстоятельствами» – песню, свою полноценную партию в едином общем хаотическом хоре. И как же отыскать чей-то чистый голос в суетливом, примитивном многоголосье?

И все же мы вынуждены как-то ориентироваться – тела и лица несут все же какую-то информацию о душах, которые их населяют. И пусть неминуемы здесь ошибки, искать все равно приходится. Ведь правильно сказано: «Один человек – не может», то есть общество необходимо…

А для меня тем более: познав прекрасное, так не хочется удовлетворяться посредственностью… Этим был, конечно, отягощен мой поиск. Казалось бы: так уместно сейчас мне вообще ни на кого из девушек не смотреть, наслаждаться морем, чайками, окружающим райским пейзажем, воспоминаниями… Однако… Не верю, не верю я все-таки, что прорыв был случайностью. Не верю! Все есть вокруг, все должно быть вокруг – многое, очень многое наверняка зависит от себя самого. «Все – во всем»!

Каков мир на самом деле? Где разгадка настоящей, правильной, полноценной жизни? Как добиться ее?

Да, поиск мой не увенчался успехом. Полусонные загорающие тела, пусть иногда и неплохо сложенные, не будили воображения, а лиц достаточно живых что-то вообще не было видно. Я прошел довольно далеко вдоль берега – туда, где людей уже стало меньше, песчаный пляж кончался, прямо из воды вырастали дикие бурые камни с нежно-зеленым бордюром водорослей – словно коротенькие юбочки, колыхаемые тихим прибоем.

Природа неизменно прекрасна, если она не изуродована «человеческим фактором», но все равно уходить лишь в нее, отвергая своих соплеменников – особенно противоположного пола, – в этом есть большая печаль и, конечно же, неполноценность. Не от хорошей жизни мы все же так часто ищем уединения, уходя от людей, делая лучшими своими друзьями и любимыми кошек, собак, попугаев и даже мышей и крыс… Не говоря уже о цветах и деревьях, лесных и морских далях, закатах, восходах… А хорошего общества все же очень хочется. И – к слову – не верю я в мазохистские уверения некоторых сегодняшних, даже вполне еще молодых и здоровых мужчин, что им, мол, наскучил «убогий человеческий мир» и они готовы с радостью уйти в полное одиночество, скрыться от мира, который «не соответствует» их «высокому интеллекту», их «развитому сознанию» и прочее, прочее. Как правило, это индивидуумы, слишком возомнившие о себе и терпящие фиаско – главным образом с «убогим» женским полом, и просто-напросто сдавшиеся. Учиться надо и не пугаться жизни, не уходить от нее позорно – вот что достойно мужчины! Напяливать на себя тогу «мудреца», не познав великих возможностей жизни – последнее дело. Достаточно оглядеться внимательно – увидишь совсем рядом такие возможности, что дух захватывает! Зажмуривать глаза, затыкать уши и складывать конечности легче всего, но тогда спрашивается: зачем ты сюда пришел? И какое это имеет отношение к мудрости?

Но не было, не обнаружил я в Тихой бухте ничего для себя в человеческом образе (естественно, женском)! Природа, как всегда, щедро показывала свои прелести – море меняло цвет, оттенки и ароматы, песок ласково щекотал ступни, галька пестрела формами и рисунками, будя фантазию; иногда пролетали быстрые бабочки, напоминая о существовании таинственного и прекрасного мира крылатых созданий, всегда так волновавших меня своей необъясненной никем красотой, звавших в путешествия за уникальными видами (здесь, как я заметил, встречались сатиры нескольких видов, перламутровки, желтушки, эребии…); травы пахли, качались, вызывая в воображении какие-нибудь экзотические пампасы; цветы, даже самые скромные, неизменно удивляли глаз своим загадочным совершенством… Но люди, люди! Высшее произведенье природы, сложнейшее творение Бога… Где вы – живые, эмоциональные, открытые этому богатейшему из миров и друг другу? Не слепые, не глухие, не копошащиеся убого в своих тусклых мирках, не гасящие эмоции, не загоняющие в подполье дух при живом еще теле… Где вы? Или на самом деле неудержимо уплывающие в прошлое несколько моих счастливых дней были случайным, редчайшим всплеском, а, может быть, и вообще иллюзией? Может быть, я все это вообразил?

Купанье в легких теплых – дружественных! – волнах было великолепным, но и оно, естественно, не могло полностью удовлетворить мой смятенный, ищущий дух. Желание понять, разгадать тайну нашего общего бытия на Земле, не оставляло ни на миг, делало озабоченным, несвободным. Я словно бы ощущал странное обязательство – мне нужно было во что бы то ни стало кого-то найти, чтобы до конца убедиться! Не бабочек, не цветы, не камни и море, не теплый, нашептывающий что-то ветер… – с этим всегда было у меня в порядке, мы всегда находили общий язык…

И разумеется, не в эротической зацикленности было дело – сексуальную озабоченность я вообще испытываю не так уж часто. Даже дома, в городе, бывало так, что, мучаясь от долгого сексуального воздержания, понимая разумом, что оно даже физиологически вредно, я находил чей-нибудь телефон – желательно «понадежнее», – звонил, договаривался, она приходила… Однако озабоченность моя исчезала тотчас с ее приходом – едва я видел ее лицо. Не потому, что оно мне не нравилось, а потому что я ощущал стыд. Я ведь позвонил ей из сугубо «потребительских» соображений, а это унизительно для нас обоих. И мне уже – не хотелось! Как будто это не я мучился от воздержания всего лишь несколько часов назад… Простой онанизм – и тот благороднее несравнимо, считаю я. Там ты только одного себя успокаиваешь и унижаешь обманчивым компромиссом, к тому же вполне можешь дать волю изысканнейшей фантазии. А с ней… И приглашенная мною «скорая сексуальная помощь» уходила невостребованной, как правило, а я мучился раскаянием в одиночестве… Нельзя унижать божество, нельзя!

О, моя возлюбленная индианка, креолка, русалка! О, торжественно садящееся за горами солнце! Ну ведь должен же быть отблеск еще хоть в ком-то!

Прекрасным, романтичным, красивым был мой поход в Тихую бухту. Но – неполноценным, увы…

7

После обеда в столовой Дома творчества (Вася-Роберт не появлялся там уже несколько дней подряд, я встречал его лишь вечерами на набережной, он, очевидно, все еще переживал наше с Галкой «неблагородство»…) я меланхолически стоял у парапета набережной, глядя в морскую даль, и вдруг увидел внизу, на гальке молодую женщину, которая прежде, чем войти в воду, довольно долго смотрела на небо, на облака. Стало прохладно, вода, очевидно, была не очень-то теплой, и девушка, видимо, следила за облаками, рассчитывая, чтобы к моменту выхода ее из воды выглянуло как раз солнце.

Она была хорошо сложена, но особенно привлекли мой взгляд ее плечи, спина. Было в форме их то самое «чуть-чуть», что отличает гениальную скульптуру от какой-нибудь пусть даже искусной, но не озаренной истинным талантом поделки. Великолепные были плечи! В них звучали едва уловимые ноты гармонии, которые как раз и рождают музыку. Музыку бытия… Я не видел тогда еще одного знаменитого французского фильма, но уже слышал, что сюжетом его стала очарованность достаточно взрослого и бывалого мужчины всего лишь коленями молодой и вполне глупенькой девушки. Заветной мечтой его было просто потрогать, погладить эти худенькие, совершенно еще «целомудренные», хотя и прекрасные, волнующие суставы… Так и называется этот фильм – «Колено Клер». Фильма я, повторяю, тогда не видел, но… Как я француза этого понимал! «В лесу, в горах, на суше и на море, в стволе древесном, в бабочке, в цветке, в касанье легком ветерка, в сверканье волн, в полете облака – везде я вижу образ твой, о, Афродита!»… Признаюсь, это стихи мои личные, уж извините.