«Рукописи не горят»?
Теперь в стране кликушествовали, воздевая руки и бия себя в грудь, не только о Булгакове. А и о Платонове, Цветаевой, Ахматовой, Гумилеве, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, Гроссмане, Пастернаке, Высоцком, Галиче,… – всех и не перечислить. Все, как оказалось, были великими при жизни, но никто их не поддерживал! Кликушествовать и ругать «совок» стало престижно и модно, уверенно считая, что теперь, в «перестройку», время у нас «совсем другое», СВОБОДНОЕ!
И как-то не замечали в апофеозе повального «милосердия» к мертвым, что еще жив, но уже на подходе молодой сравнительно Марис Лиепа, один из лучших балетных артистов мира, гордость того самого балета, который был одним из козырей наших в культуре перед «империалистическим Западом»; что умирает затравленный и по-настоящему так и не реабилитированный кинорежиссер Андрей Тарковский. И только что покончил с собой блестящий, но непризнанный ученый, создатель спасительной «голубой крови» (перфторана) Белоярцев. И прозябает у нас много, много малоизвестных, задавленных молчанием СМИ и «коллег-специалистов», талантливых изобретателей, ученых, конструкторов. Только что вернулся из позорной ссылки (надолго ли?) академик Сахаров. По-прежнему все еще лишен гражданства на родине Солженицын – да и он ли один?… И в стрессе, забвении, непризнании гаснет множество достойных и пока что живых НАСТОЯЩИХ людей…
И упорно не замечали – не придавали значения! – что под самозабвенные, прямо-таки садо-мазохистские причитания о мертвых, убитых, уморенных раньше, в стране во время «совка», неудержимо растет количество убийств и самоубийств ТЕПЕРЬ… Ау, граждане, где вы?
Мои неопубликованные рукописи продолжали лежать либо в редакциях, либо «в столе», а письма, которые я в таком множестве получал, были, как соль на рану. То же и телефонные звонки. Разве они от ГРАЖДАН страны? ГРАЖДАНЕ о вещах гражданских говорят не только в частных письмах и разговорах приватно или по телефону. О том, что их по-настоящему взволновало, они говорят всем и везде. И они не только говорят, но и хоть как-то действуют. Они понимают и сознают, что страна, в которой они живут, – ИХ страна, а не тех, кто захватил власть и превращает граждан в бессловесных рабов…
«…Этот сон я, наверное, никогда не забуду. С тех пор прошло порядочно времени, но я очень хорошо помню его, хотя рассказать трудно. Все же попытаюсь, не претендуя, конечно, на полноту картины.
Тот, кто хочет хотя бы отчасти ощутить то, о чем хочу рассказать, пусть вспомнит лучшие из своих снов, где главным было не столько то, что происходило, сколько общее состояние счастья, гармонии, что ли. В своем удивительном сне я как бы оказался в другом измерении…
Во-первых, не было никакого страха – ни боли, ни смерти, – самого понятия «страх» не было. Наоборот: ощущение полной свободы и радости. И еще чувство удивительного единения с другими и со всем окружающим, ощущение какой-то праздничной полноты бытия… Уже стал расхожим в таких случаях образ белого парохода, плывущего в солнечном море или по широкой реке – с праздной публикой, бассейнами, музыкой… Нас много, мы вместе, и всем нам хорошо…
Но главное – после. Опять вода – море! – но не привычно голубое, синее или зеленое, а желтовато-зеленоватое, даже с каким-то бурым оттенком и совершенно прозрачное: видно песчаное дно и водоросли. Парохода уже нет, и в ласковой теплой воде мы плывем вдвоем с девушкой. У нее распущенные длинные волосы, она, конечно же, великолепно сложена, и – главное – между нами существует постоянная, надежная, родственная в лучшем смысле слова связь. Плыть очень легко, никакого напряжения, каждое движение доставляет радость. Легкость и радость – вот главные чувства.
Я еще не знаю, куда мы плывем, но знаю, что у нас есть цель. А потому сам процесс плавания вдвойне приятен. Каждый миг насыщен радостью. И вот именно тут я впервые осознаю, что нет ни звуков, ни цветов, ни тепла или холода самих по себе, отдельно. Всего много, но все связано между собой неразрывно и переходит одно в другое. Есть как бы проявления, свойства одного и того же: звук имеет обязательно цвет, аромат, теплоту или прохладу; цвет звучит и тоже осязаем и ароматен. Ничто не существует в отрыве, а только вместе и одновременно. В гармонии! И именно в этом, может быть, и есть ощущение полноты, нераздельности, соединенности между собой всего – ощущение вечности и надежности. Цельности! И – бессмертия. Трудно объяснить, но понимание, уверенность в этом возникли во мне мгновенно, почему я и говорю о «другом измерении». Мне как будто что-то разом открылось. Хорошо помню, что вода моря была не только зеленовато-желтоватая с бурым оттенком, но она пахла апельсинно-бархатно, с привкусом аромата роз, шоколада, в звучании скрипок, арфы, виолончели… Помню, что проблески алого, например, рождали звуки (или рождались звуками) трубы – пряный аромат и прохлада. Желтовато-бурое было одновременно и теплым, мягким, пахло ванилью и яблоками, бархатисто звучало виолончелью. Голубое – это арфа, свежесть, ощущение нежности. Оранжевое – скрипка и апельсин, покалывание, как от шампанского. Синее – сапфир, саксофон, сладость, тепло, аромат пудры и дорогих духов, тяжелые складки шелковой материи… Фиолетовое – кларнет… Насыщенная многозвучность, многоцветность, многообразность… Наполненность, переходящая из одного в другое…
Но впереди – отмель и остров. Это, оказывается, и есть наша цель. Мы ступаем на дно и идем по отмели к берегу, по желтовато-прозрачной, фортепианно звучащей, теплой и мягкой ароматной воде, навстречу совершенно волшебной музыке и голосам. Помню, я мельком глянул на себя – то есть сверху вниз, на свою грудь, живот, ноги – и остался доволен своим худощавым мускулистым и смуглым телом, гладкой бархатной кожей, по которой струилась вода. Рядом со мной спокойно и весело шла она.
На острове, как оказалось, выбирали королеву красоты…
Дальше в моих воспоминаниях о сне неразборчивое, сгусток острых и пряных ощущений – осознание бессмертия, бесконечной многомерности бытия. Этакий пароксизм радости, от которой я просыпаюсь…
Увы, вокруг всего-навсего больница, это я осознаю в первый же миг. Но несмотря на столь прозаическое свое положение, я полон странной уверенности: то, что со мной происходило во сне – РЕАЛЬНО. Все это – НА САМОМ ДЕЛЕ ГДЕ-ТО ЕСТЬ.
Чуть-чуть изменив позу, я тогда, помню, закрыл глаза и опять провалился в сон. Но на этот раз он был совершенно другой.
…Они летели, летели с Темной Звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, пустые, похожие на высосанные кем-то шкурки. Карлики… Монстрики… Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики… Цвет! Они впитывали в себя цвет! Они питались им! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его разноцветная жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. И они, КАРЛИКИ, теперь росли, оживали и руководили его поступками. Карлики-паразиты. Странным был новый сон – продолжение того, цветного и яркого. Не столько даже чувственный был он, сколько головной, информативно-графический, компьютерный какой-то. Картинка была, и было глубинное, смысловое осознание ее – одновременно! Массовое и тревожное нашествие карликов. Смертельно опасное… И длилось все очень недолго – одно мгновение, может быть. Картинка, осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся… Да, неловко шевельнул ногой, дернулся.
Неприятный сон. Напрочь исчезло прежнее ощущение полноты. Неясная тревога осталась, ощущенье беды, досады. Неужели и это реальность? Но это же неправда, неправда! – тотчас начал я себя успокаивать. ТО, первое – правда, а это – нет! Однако что-то произошло со мной, я словно бы чуть-чуть изменился. Заснуть не удавалось, возникло противное ощущение болезненности, неудобства. И – сознание скованное, словно паутина.
Я принялся осторожно поглаживать ногу, спину, куда мог дотянуться. Спокойно, спокойно. Расслабиться, расслабиться полностью… И наконец опять провалился в сон.
Что снилось на этот раз и снилось ли вообще, не помню. Проснулся уже утром, когда вошла сестра и принялась разносить термометры. В голове у меня был какой-то странный шелест. Но я, кажется, выспался. И боль уменьшилась».
(Из повести «Карлики», 1988 г.)
(Так где же истина, думаю я опять и опять. Дьяволы на Фуатино? Или карлики? Ничего ведь у нас не изменилось по сути даже теперь, в «нулевых», разве что стало хуже. Но главное: что же делать?)
Так что же все-таки делать?
Мы пьем чай с женой Ирой и моим приятелем. Прошло несколько месяцев после выхода «Пирамиды».
– Ты знаешь, что сегодня по телевизору читательская конференция твоего журнала? – говорит вдруг мой приятель. – Обсуждение материалов за прошлый год…
– Как?! Нет, не знаю.
Телевизора я тогда у себя не держал, смотрел его обычно у своих родственников или у Иры (мы с женой жили в разных квартирах…). Смотрел главным образом художественную гимнастику, фигурное катание, иногда хоккей – наши с чехами. О предстоящей передаче не знал, никто мне о ней не говорил и никто, тем более, не приглашал… Странно. Ведь столько писем…
Мы с Ирой немедленно поехали к ней. Успели…
Да, передача была. Разумеется, записанная на пленку, а не прямой эфир. Ее вел Первый зам. Хотя Главный редактор тоже присутствовал, но он все больше молчал… Говорилось о многих публикациях журнала за прошлый год. Даже о статьях, рассказах… Первый зам держался хозяином – он ведь авторитетный литературовед… О «Пирамиде» ни слова. Как будто журнал ее вовсе и не печатал.
Только потом, позже, один из участников той встречи сказал мне, что выступавшие из зала, конечно же, говорили о «Пирамиде», благодарили за нее журнал. Из телепередачи это вырезали…
В начале года состоялось Собрание писателей Москвы. Мероприятие беспрецедентное, детище «перестройки» – не «отчетно-выборное» и не посвященное «красной дате». Не Конференция, не Пленум Правления, куда приглашались обычно исключительно члены. Демократическое собрание, без пропусков и без регистрации присутствующих. Просто собрание.
Уже прошел знаменитый Пленум Союза кинематографистов, на котором впервые демократическим путем сменились вожди Союза – забаллотированы были почти все прежние бессменные «зубры», и к рулю пришла «молодежь». В Союзе Писателей перестройка пока не проявлялась никак – все до мелочей оставалось по-прежнему, разве что первый секретарь Московской организации сменился, но и то лишь потому, что прежний сам оставил свой пост и «перешел на другую работу». Нового выбирали из нескольких «альтернативных» (модное стало слово) кандидатур, однако голоса, естественно, имели лишь прежние члены Правления…
Но заканчивался очередной год «перестройки», и перемен ждали все.
Большой зал Центрального Дома литераторов – на шестьсот с лишним мест – был заполнен до отказа, люди сидели и стояли в проходах, в фойе, микрофоны были выведены и в Малый зал, который тоже был полон. Собралось что-нибудь около полутора тысяч столичных писателей – почти весь наличный состав… К трибуне, естественно, было не протолкнуться, но я, тем не менее, послал записку с просьбой, чтобы дали слово.
Начинали, как всегда, «генералы» – не по мастерству, конечно же, а по должности. С особым вниманием ждали выступления нового первого секретаря: может быть он скажет что-нибудь этакое? Ведь перемены давно назрели! Союз Писателей у нас – не союз творческих работников вовсе, а – истинное министерство, где заправляют чиновники, причем преданные до последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!
Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…
За ним выступали другие. Некоторые говорили и о наиболее заметных публикациях последнего времени, называя привычную, многократно закрепленную в прессе «обойму».
Но вот получил слово заведующий отелом прозы журнала «Знамя».
Я ходил по фойе – мест в зале не хватило. Ко мне уже многократно подходили коллеги-писатели, жали руку, благодарили за «Пирамиду», называя ее «отличной, современной, смелой вещью». Удивительно! О ней, оказывается, многие знали. Особенно тепло высказался довольно известный литературовед, исследователь творчества Достоевского и, в общем-то, диссидент Юрий Карякин, чья нашумевшая статья была опубликована как раз в 9-ом номере журнала, вместе со второй частью моей «Пирамиды» – видимо, это из-за нее так старался сокращать мою повесть Первый зам. Статья была на мой взгляд очень уж «лобовая», кликушеская, прокурорская, она сужала проблему несвободы до обвинения конкретных людей: автор обращался напрямую к «инкогнито» (легко вычисляемому конкретному человеку), не очень-то и значительному, обыкновеннейшему винтику Системы, одному из тех, кто, якобы, и был во всем виноват.
– У вас прекрасная повесть, прекрасная! Это наша «Брестская крепость»! Я вам обязательно позвоню, – сказал Карякин, мимоходом пожимая мне руку и направляясь в зал.
Итак, на трибуну поднялся заведующий отделом прозы Валентин Оскоцкий. тот самый, который безоговорочно вернул мне «Карликов». Интересно было все-таки, что он скажет, – ведь еще на редколлегии он заявлял, что «если «Пирамида» будет опубликована, она станет заметным явлением в нашей литературе». Правда, на телевизионной встрече с читателями он не сказал о ней ничего, но там ведь заправлял Первый зам. А тут заведующий ведь выступает свободно! Он считается одним из популярных литературных критиков, и тут уж ему от моей «Пирамиды» деться некуда.
Он стал говорить о «благотворном времени перестройки», разобрал более-менее подробно несколько «обоймных» вещей, перечислил и добрым словом упомянул некоторые другие. Особенно отметил те, что опубликованы в прошлом году в том журнале, где он заведует прозой. О «Пирамиде» ни слова. Как будто ее просто не было. Я опять не верил своим ушам…
После него выступали другие, тоже хвалили «обоймные» вещи. Никто ни разу не упомянул ни моей фамилии, ни «Пирамиды». Интересно, что ДО публикации этой повести моя фамилия мелькала часто и прочно входила в «обойму» «молодых, перспективных, сорокалетних», а мои «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», другие рассказы и «природоведческие» книги постоянно упоминались в литературных обзорах.
Собрание становилось скучным, вполне обычным, рутинным. Люди стали уходить. Слова мне не давали, и, не дождавшись конца собрания, я ушел тоже.
Что же все-таки происходит? И что делать?
Еще в начале прошлого года при Центральном Доме литераторов был создан клуб под названием «Судьба человека».
Когда организатор клуба писательница Лилия Беляева узнала о моей богатейшей читательской почте и о странном молчании прессы, она пригласила меня на одно из заседаний Клуба и предложила выступить.
В пятнадцать минут уложиться было нелегко, но я все же сумел сказать о главном и процитировать несколько писем о вопиющем положении в наших тюрьмах и лагерях. Выразил и свое отношение к холопскому и вполне безопасному теперь пинанию Сталина, на которого когда-то с такой же эйфорией молились, и к сомнительным слезам раскаяния по поводу безвременной смерти Высоцкого.
Человек семьсот, собравшихся в зале, слушали очень внимательно, несколько раз прерывали аплодисментами. В конце аплодисменты тоже были вполне впечатляющими. Можно было считать, что мое выступление прозвучало.
Судя по телефонным звонкам, которые на другой день последовали, оно и действительно прозвучало.
– Это безобразие! – говорила, например, одна из звонивших, бывшая на встрече в Клубе. – Почему это молчание? Я читала Вашу повесть, она мне очень понравилась, я тоже думала: почему молчит критика? Вы сами должны позвонить первому секретарю писательской организации и прямо его спросить: в чем дело?
Другая сказала так:
– Вы должны поберечь себя. Не надо выступать так остро. Вы разозлите тигра. Ничего удивительного, что молчит критика – они боятся. Время смутное, никто не знает, что будет дальше, вот и молчат. Такие люди, как Вы, еще пригодятся. Я не одна, нас целая группа, мы все уважаем Вас и считаем, что Вам просто необходимо пока уйти в тень.
– Но ведь ничего такого особенного я не говорил, – возразил я. – Разве никто не знает об этих проблемах? Ведь их надо решать!
– Будьте осторожней, я вас очень прошу! Вы не знаете, видно, этих людей. А я знаю. Будьте осторожней, пожалуйста.
Встречу в клубе снимало Центральное телевидение. По словам председательницы, мое выступление тоже было снято от начала и до конца, получилось хорошо, редакторам понравилось. Именно его предложили в передачу «Человек и закон». Однако пленку с видеозаписью, как ей стало известно, не только не включили в передачу, а даже арестовали…
А от редакции журнала меня по-прежнему не приглашали ни на одну встречу с читателями.
А в конце марта 88-го мне позвонила одна знакомая и радостно сообщила, что газета «Книжное обозрение» опубликовала «индекс популярности» журнальных публикаций последнего времени. И «Пирамида» там расположена весьма высоко.
Я достал эту газету – от 26-го марта 1988 года. Действительно. Всего 31 позиция. Последнюю, 31-ю строчку занимал не кто-нибудь, а сам В.Набоков. Первую – «Жизнь и судьба» покойного В.Гроссмана. Из ныне живущих «Пирамида» стояла на 4-м месте – после только что вышедшей пьесы Шатрова о Ленине и Сталине, «Детей Арбата» Рыбакова и «Ста дней до приказа» Юрия Полякова, намного опередив «обоймные» вещи последнего времени, всячески разрекламированные литературоведами и критиками, а потом и награжденные разными премиями. Интересно, что она была единственной из списка, не получившей широкого резонанса в прессе. К тому же при опросе (а он проводился «среди читателей и работников массовых библиотек») наверняка не были учтены мнения одного из самых больших отрядов моих читателей – заключенных. (Много позже, уже в самом конце ХХ века, из достаточно авторитетного источника я узнал: по закрытым данным Госкомстата моя «Пирамида» по популярности среди читателей занимала тогда ПЕРВОЕ место…).
Но и опубликование «индекса популярности» ничего не изменило в моей судьбе. Как, увы, и в судьбе тех, кто писал мне кричащие письма и просил о помощи, которую я не мог оказать.
Правда, еще когда вышла только первая половина повести, ко мне обратились из издательства «Молодая гвардия» с предложением издать «Пирамиду» отдельным изданием. Естественно, что я согласился. Оказалось, что это – исключительно личная инициатива директора издательства Валентина Юркина (дай ему Бог здоровья!). Тогда же я принес в издательство № 8 журнала и верстку второй половины… Тогда же заключили и договор. И – слава Богу. Боюсь, что позже история с отдельным изданием могла и не состояться.
В отдельном издании удалось восстановить многое из того, что было выброшено при редактуре в журнале (спасибо редакторше Татьяне Костиной). Однако, подтвердилось еще раз: люди в большинстве своем воспринимают по-настоящему лишь то, что либо разрекламировано в СМИ, либо размещено в самих СМИ…
Как уже сказано, вся история публикации «Пирамиды» и ее последствий, в которую также вошли многочисленные письма читателей, подробно описана в рукописи «Пирамида жива», которая выставлена в интернете. Такое название эта повесть получила потому, что по всем показателям видно, что даже сегодня, в 2019-м году, Пирамида по-прежнему существует. И торжествует.
Дорогие мои соотечественники! Я пишу все это, обращаясь не столько к Джеку Лондону и его Мартину, сколько к вам. Да, я пишу о своем опыте, но ведь личный опыт каждого человека – это именно то, что и есть главное в его жизни. «Личная линия» каждого – это и есть то, из чего состоит душа нации, совесть нации, ее духовная составляющая. И я думаю, что происходившее со мной и моими произведениями очень многое иллюстрирует. И, главное, объясняет многое из того, что происходит сегодня в нашей стране.
Часть 3. «…По плодам их узнаете их»
«Угрызения совести начинаются там,
где кончается безнаказанность»
Гельвеций.