Звонки и письма
Вот письмо самое первое…
«…Прочитал первую часть Вашей повести и, подобно Вашим героям, не мог заснуть. Спасибо вам за честную, мужественную и правдивую книгу! Она очень нужна сейчас, просто необходима!…
Я не литературовед, но мне представляется, что Вы достигли главного – единства документального и художественности. Ваша повесть читается так, что оторваться невозможно. Она заставляет читателя размышлять. Вероятно, к этому Вы и стремились!
Буду и устно и печатно самым активным образом ее пропагандировать.
Мне скоро 65 лет. Я счастлив, что дожил до того времени, когда такие произведения могли появиться на страницах журналов. Они дают 100 очков вперед нам, философам. И работая над новыми статьями и книгой, я думал только о том, чтобы в какой-то мере не отстать от них. Это наш общий долг перед Историей.
Еще раз спасибо за то волнение и муки, которые я пережил, читая первую часть (точнее то, что опубликовано в № 8) Вашей книги. Желаю Вам новых успехов, здоровья и счастья – трудного счастья исполненного долга.
Профессор кафедры научного коммунизма Уральского университета Коган Л.Н. г. Свердловск.»
(Письмо № 1, приведенное, как и большинство последующих, с сокращениями).
Письма я занумеровал, когда их скопилось несколько сотен. Нумерация случайная, за исключением первого письма – из Свердловска. Я не ждал такого огромного резонанса. И уж тем более я не ждал ТАКИХ писем…
Звонили друзья и знакомые, звонили незнакомые до того читатели и писатели, были и междугородние звонки от незнакомых прежде людей.
– Здравствуйте. Вы автор повести «Высшая мера»? У меня похожая история, не могли бы вы мне помочь?…
– Из Грозного звонят. Это ваша статья «Пирамида»? Приезжайте к нам, у нас такое же дело, нужно статью написать…
– Здравствуйте. Ардаматский говорит (один из известнейших наших журналистов – Ю.А.) Поздравляю. Только одно я бы сделал по-другому. Зря вы не дали полностью Акт задержания Клименкина, с которого все началось. Я бы с этого начал. А так очень хорошо. Молодец.
– Ой, это вы? Пожалуйста, помогите, у меня сына посадили неправильно…
– Хотел бы с Вами встретиться. Располагаю интересным для Вас материалом.
– Здорово, старик. Молодец. Продолжения жду. Хотя не представляю, что ты там мог еще написать…
Когда вышла вторая половина повести, мне пришлось периодически отключать телефон, потому что работать стало невозможно. Звонили без конца. Некоторые просто хвалили и поздравляли, но очень многие делились своими бедами – просили помощи, которую я не мог оказать. Ведь я не был адвокатом, не имел никаких связей в прокуратуре, не собирался переквалифицироваться в журналиста и писать статьи на криминальные темы.
Люди не понимали этого. Они обращались ко мне как в последнюю инстанцию, ибо все остальные мыслимые пути были пройдены и безрезультатно. Одно только чтение писем занимало уйму времени. Письма же были далеко не простые – исповедальные, вопиющие. Казалось, от страниц, исписанных разными почерками, исходит мрачная, обволакивающая энергия. Чтение засасывало. Чуть ли не каждое второе письмо для меня как для писателя могло стать зерном рассказа, повести, а то и романа – тем более, что авторы аккуратно писали обратные адреса (за редкими, редкими исключениями), надеялись на ответ, а потому могла завязаться интереснейшая переписка. Но… Когда все это? Я отвечал только на некоторые, да и то коротко. А еще звоня по телефону, люди, как правило, настоятельно просили о встрече.
Как-то не принято цитировать письма комплиментарные. Комплиментарные я цитировать и не собираюсь. Но те, что по делу, те, что явно от души и СОДЕРЖАТЕЛЬНЫЕ, не процитировать считаю лицемерием и дешевым кокетством. Тем более что они все ПОДЛИННЫЕ. С тех пор прошло много лет, но я и сейчас храню и помню, например, вот это письмо:
«…Прочла Вашу «Пирамиду». Я – старая женщина – становлюсь перед Вами на колени и целую Ваши руки. Написать Правду – это подвиг. И очень трудный подвиг. Подвиг совершил и главный редактор журнала и члены редколлегии. Всем им низко кланяюсь. Не знаю, что ждет Вас завтра (что нас ждет завтра), если с высокой трибуны стали раздаваться призывы переложить все на плечи основных виновников и забыть (Е.К.Лигачев). Призывают забыть море крови невинных людей, искалеченные судьбы… Но ведь мы, искалеченные, еще живы. Мы научились молчать, но забыть не в наших силах. И только потому, что нас научили молчать (и призывают опять молчать), и возможно такое беззаконие, которое творят органы милиции, «правосудия», МВД. Похоже, что перестройка не состоялась. А Вы, понимая это, заклинаете всех живых, порядочных людей действовать, чтобы не повторились культовые времена. И Ваше последнее: «Успеем ли?» говорит об очень многом. Но я верю: до тех пор, пока есть мужественные люди, подобные Вам и членам редколлегии, есть надежда на демократию.
С глубоким уважением
Галактионова И.В.
Мой адрес…»
Г.Ашхабад. Письмо № 184.
А вот еще:
«…ОГРОМНОЕ СПАСИБО за Вашу такую нужную повесть. Это самая лучшая повесть, которую мне довелось прочитать за 24 года своей жизни. Это жизненно необходимо знать каждому современному человеку нашего общества. Повесть о повести показывает, что и в наше время правда всегда восторжествует, даже если порой не хватает жизни…
Еще раз огромное спасибо!!! – Ваша, а может и наша «Пирамида», дает о многом поразмыслить совсем по-другому…
Желаю творческих успехов!!!
Кукин Андрей».
г.Москва. Письмо № 189.
Вот ради таких людей – разного пола, возраста, разного жизненного опыта, но – близких мне по духу, по восприятию жизни, – я и бился над своими сочинениями, добиваясь максимального СООТВЕТСТВИЯ, и не идя на поводу у разного рода «специалистов», не поддаваясь, в меру сил, «первым замам», «заведующим», редакторам и редакторшам.
Вот еще письмо, которое я тоже никогда не забуду: крымский татарин, переселенный когда-то из родных мест в Сибирь, выражал огромное уважение автору повести «Пирамида» и писал о том, что у них в селе был обычай: если кто-то из мужчин совершил подвиг, то каждый считает за честь встать перед ним на одно колено и поцеловать руку. Так вот он, автор письма, целует руку мне, автору «Пирамиды»…
Разумеется, ощущение от многочисленной почты было не столько радостное, сколько жутковатое и тревожное. Повесть моя зажила своей собственной жизнью, она отделилась от меня. Да, это было живое существо, рожденное мною, подправленное и усеченное редакторами, а теперь вот вырвавшееся на свободу. Повесть делала свое дело – она вступала в отношения с сотнями тысяч тех, кто ее читал, но она в то же самое время оставалась и моей частью. Каждый день приносил все новые свидетельства того, что она взбудоражила многих в разных концах огромной страны. И подавляющее большинство тех, кто писал письма, не только благодарило и поддерживало. Люди требовали от меня продолжения борьбы…
Странное было у меня состояние. С одной стороны, как писатель я должен был радоваться. И очень. Явно ведь попал в точку! Заведующая редакцией журнала сказала мне, что, сколько она помнит, ни одна вещь, опубликованная в «Знамени», не вызывала такого колоссального потока читательских писем. И ведь какие письма! Некоторые представляли собой целые бандероли, порой килограммовые и больше – толстенные тетради, исписанные бисерным почерком, настоящие жизнеописания… Удивляло и вызывало естественную гордость то, что заключенные, пишущие из тюрем, рисковавшие уже тем, что всевозможными хитрыми путями измудрялись пересылать мне эти письма, как правило, писали ПОДЛИННЫЕ свои обратные адреса. В этом проявлялось крайнее доверие мне, незнакомому человеку. Ведь стоило такое письмо передать «куда следует», и человеку, сидящему за решеткой, ой как не поздоровилось бы. Но доверие мне, автору повести «Пирамида», было полным… Некоторые письма нельзя было читать без кома в горле… Но… Это – с одной стороны. А с другой…
Пресса молчала. Это было странно.
Промелькнула тотчас после выхода второй части только одна маленькая колонка в «Известиях» под названием «Пирамида и эстафета», очень хорошая, по существу, но короткая. После нее – как отрезало. В чем же дело?
Еще последствия…
После выхода первой половины повести мне позвонили домой прямо-таки… трудно поверить, но факт: из Парижа! Из каких-то неизвестных мне каналов переводчица с русского на французский Елена Жюли, бывшая советская подданная, вышедшая замуж за француза, узнала о предстоящей публикации повести и постаралась заручиться моим разрешением на перевод и издание в одном из парижских издательств. Мой телефон ей дал в журнале, как выяснилось, Первый зам.
Чтобы ускорить дело, Елена попросила передать верстку повести ее матери, которая живет в Москве, с тем, чтобы та через «оказию» передала ее в Париж. Еще требовалась моя автобиография для одного из французских журналов и фотография. Естественно мое отношение ко всему этому было вполне положительным.
А уже после выхода второй половины и колонки в «Известиях» мне звонили корреспонденты: сначала японской газеты «Иомиури», а потом американской «Крисчен сайенс монитор» – оба с просьбой дать интервью.
С первым мы встретились в Центральном Доме Литераторов, он записал интервью для своей газеты – в присутствии одной из наших известных переводчиц с русского на японский – и обещал известить, как только интервью выйдет в Японии. Произвел он на меня впечатление очень симпатичного и обязательного человека, свободно и живо изъясняющегося по-русски.
Со вторым тоже встречались, однако эта встреча оказалась довольно странной. Он очень вежливо и настойчиво говорил по телефону оба раза (после первого звонка мы не смогли встретиться, и он позвонил опять), но потом опоздал на двадцать минут (так что я даже собирался уйти), и разговор наш был почему-то натянутым, не с моей стороны, а с его. Почему? Это остается загадкой для меня до сих пор. Правда, особый интерес он почему-то проявил к моей встрече с лейтенантом из КГБ, которая описана в «Пирамиде». Ведь встреча эта в контексте повести не имеет особенного значения… Так почему же?…
Впрочем ни первой (Франция), ни второй (Япония), ни третьей (Америка) встречам я особенного значения не придал в густом потоке звонков и писем. Главным для меня все же было то, как откликнется Родина, какой резонанс и какую трибуну я получу у себя. Насколько активно смогу участвовать в тех процессах, которые, несмотря на скепсис большинства авторов писем, в моей стране начались.
Но Родина в лице официальных ее представителей и – главное! – прессы пока упорно молчала.
Однако телефонные звонки продолжались.
– Здравствуйте, говорит заместитель главного редактора Полного собрания сочинений Достоевского… (Звонок был междугородний, из Ленинграда). Я узнал Ваш телефон по справочнику СП… Поздравляю с прекрасной повестью. Получилось так, что мы с женой отдыхали у вас, под Москвой, там прочитали только первую половину, она тоже понравилась, но все же не настолько, чтобы Вам позвонить. Здесь, в Ленинграде, прочитали вторую, и я решил, что позвонить надо. Это прекрасная вещь, и она очень сейчас нужна. Мы с женой от души Вас поздравляем. Я собираюсь звонить главному редактору журнала, скажу и ему. Успехов Вам, так держать!
– Юра, привет. Прочитал. Отлично. Зацепила твоя «Пирамида». Молодец, очень рад за тебя…
Это звонил один из молодых, но уже известных, входящих в моду критиков. Он часто печатался в разных газетах и журналах.
– Ну, что ж, Юра, от души поздравляю. Нас тут завалили письмами. И звонят много. Причем все хорошие люди. Это настоящий успех, настоящий. Рада за тебя…
Это звонок редактора, с которой мы совершали «экзекуцию» над рукописью, но которой я, тем не менее, был искренне благодарен. Я чувствовал: Эля действительно рада.
Звонков были десятки, сотни. А прорвались ведь не все – я же говорил, что начал отключать телефон.
Многие просили встречи или конкретной помощи. Они по характеру напоминали письма. Пострадавшие, просящие за других, просто благодарные… Писатели, юристы, друзья, родственники, знакомые давние и недавние…
Вот еще четыре звонка, которые запомнились особенно.
Первый:
– Здравствуйте. Говорит секретарь Союза Писателей РСФСР. От души поздравляю Вас. Ваша повесть – лучшее, что появилось у нас в последнее время, она лучше всех тех «бестселлеров», о которых раззвонили критики. Серьезно, умно, доказательно, эмоционально, добротно. И – о настоящем, а не о прошлом, как все пишут, вот что важно! Я предрекаю Вам большой успех… Странно, в секретариате совсем не знали Вашей фамилии – первый секретарь, Сергей Владимирович Михалков ничего Вашего не читал и не слышал о Вас. Вот нонсенс! Но я сказал ему, чтобы обязательно прочел «Пирамиду». Кстати, Вы не хотели бы поехать в Чехословакию в декабре? Вместе с еще одним молодым талантливым писателем, секретарем Союза?
Второй: позвонил сам первый секретарь СП РСФСР С.В.Михалков. Минут двадцать мы разговаривали, он хвалил «Пирамиду», рассказывал о том, как однажды сам заступался за несправедливо осужденного человека. Предложил обращаться лично к нему, если нужна какая-то помощь.
Третий: звонил один из героев «Пирамиды» полковник В.Г.Сорокин. Он сказал, что в Верховном Суде «сложилось благоприятное мнение о повести», и Председатель Верховного Суда, якобы, рекомендовал ее для прочтения аппарату. То же, будто бы, и в Министерстве юстиции. Оттуда чуть ли не собираются пригласить меня на выступление.
Четвертый: по какому-то поводу я понадобился Первому заму…
– У Вас настоящая слава, – сказал мне Первый зам. – Смотрите, не загордитесь. Темечко выдержит?
И тон, и странные слова резанули меня.
– С Вашей помощью, думаю, выдержит, – машинально ответил я.
От этого короткого разговора остался неприятный осадок. Не только темечком, всем своим существом я ощущал странную антипатию от Первого зама.
Что особенно удивляло: никакого одобрения я ведь от него не слышал и ни на одну из встреч с читателями он меня не приглашал! Он чем-то недоволен? Что происходит опять? Я ничего не понимал.
Ведь повесть действительно имела большой читательский успех, который распространялся и на журнал. Этому же надо радоваться! Но было такое ощущение, что Первый зам мне за что-то мстит. Но за что? Ведь если за мою упорную позицию с редактурой, то все позади: повесть вышла и имеет успех. Значит, все правильно? В чем же дело?
А письма все шли. Поток пока что не иссякал. Никогда ничего подобного не было в моей жизни.
Да, дорогой Джек, я думаю, ты понял уже, почему так много в этой моей книге так называемой «публицистики». И почему для меня важнее всего не литература, а жизнь. Думаю, и ты, живя в нашей стране, ощущал бы то же!
…Люди обращались ко мне со своей болью, проблемами, обидами и благодарностью. Но их комплименты повести и мне, ее автору, вызывали теперь главным образом вовсе не удовлетворение тем, что я выполнил свою писательскую миссию. Странное чувство было у меня: словно письма эти посланы вовсе не мне. Меня ведь как будто бы не было: пресса молчала, о «Пирамиде» официально не говорили нигде – как будто ее не было, – и обо мне официально тоже не говорили, словно я исчез. Чем я мог помочь авторам писем?
Да и письма, казалось, приходят непонятно откуда, словно бы из другой галактики. Они были написаны разными почерками – очевидно, подлинными… – на конвертах обратные адреса были из моей страны. Но ведь это не люди, это всего лишь письма. А люди ходили по улицам мимо меня, люди взахлеб читали новые журналы и газеты, слушали радио, смотрели телепередачи. Жизнь шла своим чередом.
Произведения, опубликованные в одно время с «Пирамидой», расхваливались в газетах и по телевидению на все лады. О «Пирамиде» – ни слова. А я ведь уже успел привыкнуть, что каждая из моих книг и почти каждая из публикаций журнальных имела резонанс в прессе, причем, как правило, положительный. Я ведь раньше и по телевизору выступал несколько раз, и по радио неоднократно. А уж перед читателями, по линии Бюро пропаганды художественной литературы и со слайдами – и вовсе не одну сотню раз. Однажды я даже принялся считать количество своих выступлений, насчитал 300, а они еще продолжались. Но не теперь.
Теперь творилось что-то совершенно противоестественное: количество писем, звонков, даже визитов на дом несравнимо большее, чем в связи с любой другой моей вещью. А официальный резонанс – ноль.
А я-то думал, что благодаря успеху «Пирамиды» и другие мои неопубликованные рукописи быстро пойдут – произошло наконец то, что было у Мартина Идена с «Позором солнца»! Я уже был готов нести все подряд по журналам!
Не тут-то было. Вскоре после выхода второй части «Пирамиды», я принес Главному редактору «Знамени» повесть «Карлики». Многие из моих друзей и знакомых именно ее считали моей лучшей вещью.
Главный редактор, Григорий Бакланов, передал ее в отдел прозы журнала.
– Звоните в отдел, – сказал он.
Когда я позвонил что-то недели через две, завотделом сказал:
– Приходите.
Надо же, как быстро успели прочитать, подумал я. Не то, что раньше.
– Эта вещь вам совсем не удалась, – сказал завотделом с каким-то непонятным раздражением даже. И добавил:
– Совсем.
В очередной раз я был ошарашен.
– Как это? Почему? – спросил я.
– Эта вещь вам не удалась, – с нажимом повторил завотделом. – Извините, это нам не подходит.
Я взял рукопись и ушел. Что происходит с ними со всеми, опять и опять думал я. Ведь эта повесть не менее важна сегодня, чем «Пирамида», в ней ответы на многие наши вопросы. Но завотделом отверг «Карликов» категорически, ничего не объяснив, не приводя никаких аргументов. Прочитал ли он ее вообще?.
Удивительно, что и в стране происходило нечто такое, что представлялось весьма странным. О необходимости НЕМЕДЛЕННЫХ ПЕРЕМЕН говорилось на все лады и достаточно громко и выразительно. Но конкретных действий не было НИКАКИХ. Хотя заканчивался уже четвертый год «перестройки». Ни одного толкового, действенного закона не было принято. То же, что с помпой публиковалось, несло лишь пародию на перемены. Было столько трусливых оговорок, противоречий, что возникал вопрос: неужели принимали постановления нормальные, взрослые люди? На кого рассчитаны детски наивные формулировки, противоречащие одна другой, выдаваемые за серьезные государственные законы?
Что же касается литературы, то литературоведы и критики расхваливали и всячески превозносили и, анализировали те вещи, которые повествовали о ПРОШЛОМ. То есть о том, что «проверено и утверждено». А в «Пирамиде» говорилось о настоящем. На эту тему, как мне казалось, нужно бы не говорить – кричать! Ведь все – продолжается! Не случайно же этот густой поток читательских писем в связи с «Пирамидой»! Однако…
Из достаточного все же жизненного опыта я хорошо знал: официальное замалчивание срабатывает. Оно всегда срабатывало в нашей стране…
Что толку, к примеру, что теперь вовсю трубили о Булгакове, называя его «непревзойденным мастером», крупнейшим, талантливейшим! Его-то самого уже давно нет. Трубят не о Булгакове – трубят о тех вещах, которые ему все же, несмотря ни на что, удалось создать и – выплеснуть в молчащую тогда, скованную животным страхом страну. Самого-то Булгакова «граждане» затравили при жизни так, что страшно теперь читать его письма, посмертно опубликованные. Живой Булгаков, оказывается, не представлял особой ценности для живших одновременно с ним соотечественников. Кроме, может быть, его самых близких родственников и друзей. Его задушили, извели, уморили предки тех, кто теперь так восторгается его произведениями. Да еще как бы и выпячиваются они теперь со своим «смелым» восторгом. С ним обошлись фактически так же, как когда-то с Христом, как привычно обходились и с другими достойными людьми – теми, что восставал против творящихся безобразий. И Булгаков, кстати, очень прозрачно намекнул об этом в своем романе.
«Рукописи не горят!» – произносит Воланд в «Мастере и Маргарите». Это как сказать… О тех, что сгорели, мы ведь не знаем… Кстати, статью под таким названием: «Рукописи не горят!» написал еще до своего назначения в журнал не кто иной, как Первый зам Главного редактора журнала, который пытался как-то усечь «Пирамиду». Кстати, Первый зам вообще очень любил писать (и выступать) о классиках нашей литературы. Интересно, живи он тогда – во времена Достоевского, Блока, Булгакова, Бунина и других, о которых выступал и писал, – интересно, как отнесся бы он к разным ИХ «личным линиям»? И если бы от него зависела публикация их рукописей, тоже спрашивал бы, выдержит ли их темечко бремя славы в том случае, если бы они имели нахальство спорить с ним? Насколько я знаю, он тоже считал себя не только литературоведом, но и писателем. Но о его литературных произведениях я что-то не слышал.