Кстати, никто тогда не мешал ни мне, ни любому другому гражданину Союза повидать все это – тем более, что и дорожный велосипед стоил очень и очень недорого. А уж совсем простое – путешествие с фотоаппаратом в «джунглях» какой-нибудь лесной или даже парковой поляны – это и вовсе было доступно: вполне добротный отечественный фотоаппарат «Зенит» и немецкая обратимая пленка «Орвоколор» (или «Орвохром») тоже были недороги, а я научился проявлять слайды сам (химикаты были доступны и стоили очень дешево!) так, что слайды мои частенько принимали за снятые на дорогущей и почти недоступной пленке «Кодак»…
Да, недостатков в нашей жизни было немало. Но жить все-таки было можно. И я – жил! Фактически полной жизнью – настолько, насколько она могла быть полной в тех условиях. И насколько, увы, не может быть в такой же мере полной теперь, если ты не хочешь воровать и безропотно служить сегодняшним «хозяевам». И это несмотря на то даже, что вещи мои лучшие никак не хотели печатать. Ну, что ж… Я все равно писал их, то есть создавал, то есть ЗАНИМАЛСЯ ЛЮБИМЫМ ДЕЛОМ, то есть растил «свое дерево»… А зарабатывать деньги все-таки ухитрялся.
И еще. Я, как и некоторые другие из моих знакомых, – верил. Верил, что все идет к лучшему, и в конце концов все наладится, а рассказы, повести, роман мой. а также фотографии будут опубликованы! Ведь как только некоторые из них выходили, как тотчас же и признавалось их высокое качество! Главное – пробить железобетон редакторских, «цензурных» и всяких других запретов. Многие из которых были не от правительства вовсе, а, увы, от коллег…
Но сейчас, когда мы с моей молодой женой перечитываем это мое честное описание писательской судьбы в форме «послания Джеку Лондону», написанное 18 лет назад, я думаю, что в судьбу России постоянно вмешивается нечто, что действительно можно определить как дьявольщину. И жена моя, которая вдвое моложе меня, согласна с этим. Именно дьявол всегда ненавидел лучшее, что есть в человеческой душе и в человеческой жизни, а именно – красоту, уважение друг к другу, честность, благородство, эротику, любовь к великолепному Божьему миру. И очень четко видно, как это проявлялось в моей судьбе и в судьбе моих рукописей. Так же, как в судьбах многих, очень многих наших хороших людей.
Увы, главная наша беда в том, что дьявол побеждает постоянно! Об этом, кстати, сказано даже в Библии, хотя это надо уметь прочитать. А люди, в своем подавляющем большинстве, не только не видят этого, но даже и не задумываются! Потому и происходит сегодня чертовщина не только в нашей стране, но и во всем мире. Именно лучшее уничтожается всевозможными средствами! И печальный парадокс в том, как я думаю, что даже те, кто самым активным образом уничтожают лучшее, не осознают того, что происходит. Они НЕ ВЕДАЮТ ЧТО ТВОРЯТ.
«Семинар талантов»
В самом начале 1971 года состоялось «Совещание молодых советских писателей», этакое любопытное действо, лепта партийных органов в сокровищницу культуры Страны Советов! Организовано оно было, насколько помню, Центральным Комитетом ВЛКСМ, при участии, поддержке и, кажется, даже по инициативе незабвенного КГБ. Дело в том, что литература Страны победившего социализма неудержимо увядала, признанные писатели старели, а новых имен почти не появлялось. Вот и решили хозяева страны чуть-чуть приоткрыть щелку. А то неудобно ведь перед иностранцами…
«Молодые» съехались со всех концов страны, всего собралось что-то порядка сотни. «Рекомендовали» их для участия в основном журналы и издательства. Журналом «Новый мир» были рекомендованы двое – Владимир Богатырев, автор опубликованных в журнале деревенских очерков, и я, автор опубликованного 6 лет назад «Подкидыша» и так и не опубликованного два с половиной года назад «Переполоха». Еще раз: «Ау, Алексей Иванович Кондратович! Не спился я, оказывается – вот же, послали…».
Занятия, которые были организованы по принципу «мастер-классов», шли несколько дней, нас разбили на несколько «семинаров» (в каждом – по три руководителя, известные писатели), на Совещание заранее были отданы нами наши неопубликованные рукописи, с которыми руководители обязаны были ознакомиться. Суть «занятий» была в «обсуждении» этих рукописей. Мы, «молодые участники», должны были знакомиться с произведениями друг друга накануне или по мере самого «обсуждения». В сущности так же, как в Литинституте.
В общем-то, обыкновенная советская показуха, которая демонстрировала «заботу Партии о подрастающем поколении». «Подрастающее поколение» было в возрасте от 30 до 40 лет… Джек Лондон, кстати, начал печататься в 20 с небольшим (страшно переживая «задержку»…), «Мартина Идена» написал в 30 с небольшим (уже вконец разочаровавшись в окружающем), а ушел из жизни, едва прожив 40…
Я отдал на Совещание три рукописи: «Путешествие», «Переполох» и большой рассказ «Праздник» (Первое его название было «Светлые часы 14-ти» – речь шла о том, как молодые люди собрались на праздник, к которому готовились, которого очень ждали, и что из этого вышло. «Светлые» – разумеется, в кавычках…).
Несмотря на то, что все мы догадывались: Совещание – чистая формальность, мы все-таки ждали чего-то хорошего. Ну не зря же нас собрали со всех концов страны (были ребята аж из Хабаровска, Владивостока…), не зря вручали талончики на обеды в соседнем большом ресторане!
Увы, первое же занятие показало: это хуже, чем в Литинституте. И потому что народу больше (порядка 20 на каждом «семинаре»), и, как сразу же выяснилось, «известные писатели» не успели толком ознакомиться с посланными произведениями, а если и ознакомились, то поверхностно и частично (что и естественно – ведь нас много…).
Руководили нашим «семинаром» трое. Один из троих «руководителей», главный, недавно опубликовал неплохой роман, но на волне успеха тут же ринулся в литературную власть и стал заместителем нового главного редактора журнала «Новый мир», пришедшего на замену А.Т.Твардовскому. И тут же он почему-то решил, что имеет право судить любое «литературное явление», с высоты своего положения в редакции журнала. На первом же семинаре он вчистую и с плохо скрываемым удовольствием раздолбал произведения одного из наших семинаристов, приехавшего из какого-то дальнего города. На втором повторилось то же самое, причем он явно вошел во вкус – его выдавали руки, длинные тонкие белые кисти, которыми он сладострастно потирал, не оставляя камня на камне от рукописи очередного бедного «таланта», приехавшего чуть ли не с Камчатки.
На третьем он принялся за меня: быстренько разделался с «Праздником» – осудив его за «мрачность», «приземленность» и еще за что-то, не найдя ни одного доброго слова для вещи, в художественности, правдивости, точности которой я был уверен (что впоследствии и подтвердилось даже в высказываниях «советских» критиков), – заодно походя отверг и «Переполох», который, как честно признался, не читал, но «помнил», что он когда-то был набран в «Новом мире», однако же так и не опубликован. «Путешествие» он тоже не читал.
Поражали не столько его лихие суждения, сколько абсолютная уверенность в них, переходящая, как мне прямо-таки виделось, в сладострастие маньяка-убийцы. Он – заместитель главного редактора «Нового мира»! И у него только-только вышел большой роман! Трепещите, соперники!
В сочетании с совершенно невыразительным лепетом второго «руководителя» (кто это был, что он говорил, я сегодня даже не могу вспомнить, настолько он был безлик) это переполнило чашу моего терпения и негодования. Я решил ринуться в бой. Хотя бы просто отвести душу. Поскольку сегодняшнее «занятие» заканчивалось, я решил сделать это на следующем, с самого утра.
Конечно, я понимал, что выступление выйдет мне боком, но ей же богу надоело чувствовать себя безгласной скотиной. Вечером даже зашел в церковь – единственный раз в своей жизни с такой именно целью: за поддержкой. Постоял под высокими сводами Богоявленского Собора на Елоховской и на самом деле почувствовал себя просветленным… А на другое утро, отправляясь на Совещание, надел чистую белую рубашку – вспомнив, что именно так принято, когда идут на подвиг. И, едва все собрались, попросил слова. Слава Богу, мне его дали. И я сказал все, что думал о Семинаре, который выглядел, как обычная советская показуха. И в котором не было никакого уважения к «молодым талантам», приехавшим со всех концов нашей огромной страны – «руководители» даже не удосужились чтением рукописей семинаристов. И ясно, что нечего ждать от этого очередного «мероприятия».
Главное, что запомнилось: пока говорил (никто не перебивал меня, настолько «руководители» офонарели…), краем глаза видел: «семинаристы» наши словно бы распрямляются… А Богатырев, который сидел за школьным столом впереди меня и чьи рукописи должны были обсуждать как раз на этом занятии, из-под руки настойчиво показывал мне заголовок газетной статьи: «Желаю успеха!». Правда, потом ни один из «семинаристов» не сказал ни слова в мою поддержку – жали мне руку и хвалили за смелость лишь в коридоре, на перерыве…
Но зато меня слышал и видел Юрий Трифонов, который, как оказалось, был одним из «руководителей» нашего семинара и впервые на нем появился. И именно в этот день, как потом стало известно, он рекомендовал мое «Путешествие» в издательство «Советская Россия». А потом и представил меня лично редактору – Валентине Михайловне Кургановой…
В определенной мере мое выступление действительно вышло мне боком. Инна Борисова сказала потом, что, рекомендуя нас с Богатыревым, они в журнале рассчитывали, что именно меня примут в Союз Писателей – а это, якобы, чуть ли не автоматически даст право на издание книги. Вот так оно и было у нас: прием в Союз не за выход книги (как записано в Уставе), а «в качестве участника Совещания»… То есть сначала, мол, назовем «своим», а потом уж и издавать будем… Рассказать бы и это Джеку Лондону, интересно, как бы он к такому отнесся?
В общем, рассказ «Праздник», представленный на «семинар» оказался как раз в тему – «хотели как лучше, а получилось как всегда»…
«…Александр Сергеевич Саничкин потерял покой с того самого дня, когда сделал своей супруге предложение насчет праздника. Пожалуй, впервые в жизни – впервые по-настоящему, в новой просторной и неплохо уже обставленной двухкомнатной квартирке с коридорчиком, небольшой кухонькой, раздельным санузлом и ванной, хотя и без телефона пока… – впервые он почувствовал себя хлебосольным хозяином. Мечта ранней молодости, проведенной в коммунальной квартире. Хотя он, к великому своему сожалению (вразрез с мечтой!), и не угощал собственными своими харчами, а все, увы, собирали деньги, по старой студенческой привычке, однако празднуют-то у него! И… как коршун с неба, на него камнем пала ответственность. Неожиданно она поглотила его всего, он уже не мог ни о чем другом думать. Ответственность усугублялась тем, что приглашены – и дали согласие! – Орлов, Игорь, Генка…
И Саничкин добросовестно и упорно ходил по магазинам сам или же, оставаясь с дочкой, отпускал Валю. Так что им даже красной икры и красной рыбы удалось достать.
Искренне радуясь, он встретил первых гостей, а когда пришла Майя и в его тихой квартире стало шумно и многолюдно, он был мало сказать доволен, он был счастлив! Окруженный суетой, вопросами – Валя успела уже привести себя в порядок и одеться, Лариска, подруга ее, тоже причесалась и напомадилась, Зоя стала вдруг торжественной и неприступной, хотя с утра вместе с Валей проявляла прямо-таки удивительную расторопность, Орлов и Игорь были уже здесь, а значит будет интересно и весело, а тут еще Майка вот пришла (молодец, что не обманула!), – окруженный, захваченный всем этим, он чувствовал бодрость и подъем сил, хотя они теперь проявлялись разве что лишь в неудержимой, широкой, растягивающей и молодящей усталое его лицо улыбке.
Счастливо улыбаясь, он стоял и смотрел, как все рассаживаются вокруг стола – его стола! – пристраиваются на его диване и его стульях. Вот, не зря, выходит, куплена дюжина, хотя Валюха в свое время жалела денег на такое большое количество. Двое должны были еще прийти – шестая пара, – об этом настойчиво напоминала Валя, ибо это ее товарищ детства должен был прийти со своей знакомой, и им оставили два пустых стула, поближе к двери.
Все так же улыбаясь, подтянул Александр Сергеевич белоснежные, ничем пока еще не закапанные и не запачканные манжеты нейлоновой сорочки своей и принялся за самое, пожалуй, приятное из всех хлебосольских хозяйских обязанностей – разливать водку…
…Буквально в трех метрах от Орлова с Давидом и Майи, за прикрытой кухонной дверью, в темной прихожей стоял и курил законный супруг веселящейся, как ни в чем не бывало, блондинки лаборант Института автоматики и точной механики Виктор, которого хозяин дома Александр Сергеевич наделил порядковым номером 2 – Виктор-2. Незаметный, маленький ростом, русоволосый, бесцветный, он стоял в темной прихожей, курил. И слышал все. Нет, лицо его было абсолютно сухо и даже не наморщено – ни одной печальной или горькой гримасы. Он просто стоял и курил. И все. И только, пожалуй, одна разборчивая мысль была сейчас в оцепеневшем его мозгу: «Зачем было выходить, если не любит». Даже без вопросительного знака. И вдруг внезапно…
Да, внезапно вспыхнула вдруг, уверенно пробив неутихающий тета-ритм его мозга, еще одна мыслишка – нет, не мыслишка. А воспоминание, образ! Да, изумрудный, сверкающий образ… Еще только входя в эту квартиру, еще в самые первые минуты – Майя целовалась с Валей, – он увидел в дверях маленькой комнатки… Конечно, в маленькой комнате! Он там стоит! Да! Да!…
И Виктор-2 пошел.
Он пошел и так незаметно возник в комнатке, что ни скорбная Зоя (глаза ее все еще оставались сухими), ни Лариса (настроенная все так же мизантропически и занятая сейчас ликвидацией тех разрушений, которые причинили слезы ее лицу), словно бы и не заметили его. Он сделал всего три мягких шага вперед и присел. Да, да, воспоминание не обмануло его, все так.
Рядом с детской кроваткой, в которой спала обычно дочка Вали и Александра Сергеевича, Леночка, почти под самым окном, на маленькой изящной тумбочке, накрытой белой салфеткой, на тонких металлических ножках, придающих ему особенно красивую, легкую форму, подсвеченный двумя электрическими лампочками, прикрытыми снаружи светлыми жестяными рефлекторами, – и оттого сияющий особенным, изумрудно-зеленым, идущим изнутри светом, – большой, полный жизни, стоял аквариум.
Три молодых и бойких еще меченосца – два самца морковно-красного цвета с пиками и скромная пузатенькая самочка – дрогнули разом и синхронно сделали поворот кругом, желая, как видно, незамедлительно скрыться в джунглях роголистника, элодеи и подводной осоки, но, скосив для верности крохотные свои, черненькие с желтым ободком глазки на внезапно появившееся перед ними лицо, синхронно поняли, что эта гигантская лепешка не принадлежит их извечной кудрявой мучительнице, имеющей отвратительную привычку стучать по стеклу, от чего весь их мирок вздрагивает, как во время землетрясения… – поняли и застыли на миг, изучая. До чего ж сложна и бесконечна природа, если даже в их микроскопических мозгах, едва доступных невооруженному человеческому глазу, эта работа состоялась, закончилась, и было очень быстро принято следующее решение: не уплывать пока, подождать и, может быть, даже не обращать внимания. Впрочем… Впрочем, возможно ведь, что появится корм… Эх, разве предугадаешь все в этой непрочной жизни, когда все существование и маленькое, скромное, семейно-общинное счастье твое целиком и полностью зависит от стихийных мыслей в голове хозяина их обжитого мирка, Александра Сергеевича Саничкина, а также его жены, Вали? Поворот их мыслей – и все они вместе с парой соседок-скалярий, чванливым петухом и маленькими глупыми гуппи, могут очень даже просто оказаться в канализационной трубе… Нет, лучше поменьше обращать внимание на окружающее за стеклом и вести себя так, как будто ничего не боишься – веселись, пока горят лампочки и растет элодея, гоняй самца-соперника, чтобы завоевать расположение пузатенькой самочки, глотай, если дадут, сушеную дафнию и мелкого мотыля!…
Но Виктору-2 не было дела до их низменных, насквозь пропитанных мелкобуржуазной моралью, даже можно сказать вполне мещанских, микроскопических мыслей, нет… Спокойно, просветлев душой и лицом, вздохнул прерывисто Виктор-2, как ребенок, – и погрузил умиротворенный, благостный, светлый взгляд свой в этот яркий, словно бы солнечный мир. И утих тета-ритм, появился устойчивый альфа-, и в успокоенном мозгу мужа легкомысленной Майи, как в кинотеатре, где показывают диснеевский фильм, замелькали картины и зазвучали мелодии – такие всем понятные, такие для всех приятные, такие объединяющие и лишь чуть-чуть, совсем чуть-чуть нереальные. Замирая от радости, воображал Виктор, как лазил бы он по этим длинным изгибающимся желто-зеленым ветвям, как прятался бы в ракушках и камнях, как парил бы в воде над этим чистым и светлым песчаным дном, усеянным пестрыми камушками, как подружился бы с меченосцами, и те поочереди возили бы его на своих спинках – и дух захватывало бы от скорости, с которой яркая рыбка пересекала бы волшебный мир, – как гонялся бы и хватал за хвост гуппи. И не надо было бы думать, решать проблемы столь непосильные, не надо было бы мучиться…
Но непрочно воображаемое волшебное счастье. Гаснет изображение на экране, стихает музыка, зажигается в зале свет, и объединившиеся было в своей мечте люди вновь в странных очках как будто бы видят друг друга, принимают нелепые позы, модулируют голоса, говорят вовсе не то, что думают, и замечают друг у друга в глазах не соринки – бревна. «Не такие» глаза, «не такие» носы, «не такие» волосы, ноги, руки… И не приходит в голову, что сосед твой, может быть, думает и чувствует точно так же, как ты, а то, что он бранится и делает пакости, может быть, потому лишь и происходит, что точно то же самое видит он от тебя… И почему-то никак не в силах мы прорвать этот противоестественный, замкнутый круг. Почему?
Так и случилось с Виктором-2, когда почувствовал он вдруг прикосновение к своему плечу сзади и, вздрогнув, обернулся, поднял глаза и увидел над собой любимое и ненавистное, ласково улыбающееся, красивое и нежное, однако же и коварное, лживое, разгоряченное сейчас лицо Майи…»
(Из рассказа «Праздник», 1969 г.
Сборник «Листья», 1974 г.)
А дальше в рассказе описано, как продолжается, естественно, общее возлияние, «раскрепощение», но вместо всеобщей дружбы, симпатии, радости приходит в эту компанию 14-ти молодых людей… Государыня Пошлость. Увы. Под руку с наглым выпендрежником Орловым, начавшим травить пошлейшие анекдоты… А еще один из героев, хороший парень, поэт Игорь, вместо того, чтобы преодолеть пошлятину, почитать свои хорошие стихи, предложить хотя бы общие танцы, скукоживается почему-то. И вместо праздника получается в конце концов черт знает что…
«Листья»
Сыграло-таки свою роль мое выступление на «Семинаре молодых»! По приглашению редакторши, которой рекомендовал меня Юрий Трифонов, направился я в издательство «Советская Россия».
Самый центр Москвы, совсем рядом с Красной площадью, неподалеку от ГУМа. Узкая улица, громоздкие старые здания… Гулкое парадное, завывающий, громыхающий лифт. 5-й этаж… Старый обшарпанный коридор, крошечная редакторская комната.
– Где же чемодан? – спрашивает симпатичная редакторша лет сорока, сидя за небольшим столом и проникновенно глядя большими зеленовато-серыми…
На чемодан не набралось, но сумка у меня внушительная. Выкладываю папки с рукописями на стол.
– Это не все, – говорю. – Надо же и совесть иметь…
– Ну, давайте знакомиться. Вы вообще какого мнения о сегодняшней литературе?
Ничего себе вопросик. Я решаю сразу поставить точки над «i»:
– Ну, я никогда бы не бросил камень в Солженицына и в других, которых…
Дело в том, что травля уже началась. И не только их, но и так называемых «подписантов» – тех, кто подписывал письма в защиту его, а также Сахарова, Синявского и Даниэля, против оккупации Чехословакии…
– Вы сами к «подписантам» не относитесь? Писем никаких не подписывали?
– Нет. Но не потому что… Просто ко мне никто не обращался…
Она улыбается. Сомнений в том, что относимся мы к сегодняшней литературе одинаково, нет.
– И все же хорошо, что не подписывали. А то нам с вами было бы совсем трудно…
Ее восхищает одна из моих папок – мощный картонный остов старой немецкой книги с фамильным экслибрисом моего деда. Он был англичанин, но экслибрис – на немецком языке…
– Оставляйте все. Я посмотрю. Больше десяти печатных листов нам вряд ли удастся. Но и то хорошо для начала. Что-нибудь у вас уже было опубликовано?
Я говорю о «Подкидыше», коротко рассказываю историю с «Переполохом»…
Ухожу, чувствуя себя словно мальчишка в предвосхищении первой любви. Первая книга! Неужели теперь, наконец…
Конечно, об одной этой истории можно написать отдельный роман. Как, ознакомившись с рукописями, редакторша Валентина Михайловна сразу поняла: «Обязательно завтра» ни при каких обстоятельствах не пройдет – как и рассказ «Непонятное», естественно; «Праздник» («Светлые часы 14-ти») если и проскочит, то с огромным трудом; «Вестница» еще может, хотя неизвестно тоже; а вот что касается «Переполоха», то тут можно и побороться. Все-таки несколько лет прошло после истории с «Новым миром», а цензура в издательстве все же не такая жесткая, как в журнале, да еще в том, опальном. «Подкидыш» хотя тоже не сахар для цензуры, но он как-никак опубликован. «Путешествие» – хорошо, безопасно, однако эта повесть все же – и с ее точки зрения! – довольно-таки «легковесна» (хотя именно ее и рекомендовал в первую очередь Ю.В.Трифонов). Ну, и рассказик «Листья» – поэтичный, безобидный, к тому же подходящий для общего заглавия сборника. Не хочу утверждать, что все было в ее отношении к рукописям именно так, но что приблизительно так – ручаюсь.
Когда названное было отобрано, нужно было получить хотя бы две «внутренние рецензии». Так положено. Основным и самым авторитетным рецензентом в издательстве был литературовед, имя которого я не хочу называть. «Окрещу» его, пожалуй, так: Рецензент. Еще при А.Т.Твардовском он был членом редколлегии «Нового мира». Редакторша не сомневалась, что рецензия будет положительной, ибо, как она сказала: «Он очень хорошо к Вам относится, он еще помнит «Подкидыш».
Рецензент и написал положительную, отвергнув только рассказ «Вестница», посчитав его «недостойным» для такого «серьезного, социального писателя». «Листья», вероятно, тоже не вызвали особого восторга, но он этот рассказик все же принял.
А предисловие к сборнику написал сам Юрий Валентинович Трифонов. И там, в частности, были такие строки: «Но ведь какие вершины стремится покорять Аракчеев! Высшей категории трудности!»
И все же, эта – такая простейшая, казалось бы, процедура публикации рукописей, одобренных, поддержанных крупнейшими культурными авторитетами того времени – А.Т.Твардовским, Ю.Трифоновым… – шла так, словно какой-то доблестный партизанский отряд пробивался на территорию, занятую врагом. Сравнение недалеко от истины: моя редакторша, придя с одного из редакционных собраний, сказала, что выступал высокопоставленный цензор и, обращаясь к редакторам, сказал буквально следующее:
– Вы должны зорко следить за всевозможными идеологическими происками. Как часовые с ружьем…
Конечно, это было не сталинское время, когда за одно «крамольное» слово могли снять с работы, а то и отправить на Колыму, но виза Главлита (то есть подпись цензора) требовалась не только при литературных публикациях. Цензурировалась вся печатная продукция, вплоть до пригласительных билетов…
Так что самым главным было – обойти цензора, добившись его подписи, желательно без прочтения им рукописи, особенно «Переполоха».