Третий бастион

– Физик! – сказал с уважением Сеня, когда мы пошли гулять. – Мозги из ушей льются – такой умный парняга. Лето, а он задачки грызёт!

Полдня мы гуляли по Ипатьеву. Река здесь была шире, и сам город раскинулся на обоих её берегах. Туристы бродили по набережной, вокруг полуразрушенного кремля и по узким улицам с белыми церквушками.

Мы купили квас и пирожки. Посидели на набережной. Искупались. Снова гуляли по городу.

Я блаженствовал: стремительная смена событий и наше путешествие, незнакомый город и жаркое лето – всё мне говорило о том, как свободен человек, и о том, что нет для нас никаких границ, ни внутри, ни снаружи, и можно идти куда угодно – именно так, по-юношески наивно и смело я размышлял тогда.

Вечером, когда стемнело, мы вернулись к физику за рюкзаками.

– Оставайтесь, – сказал он. – Родители будут завтра вечером.

Мы отказались и отправились пешком на вокзал. Я уже предвкушал, как мы поедем на ночной электричке домой: за окнами в темноте пролетают редкие огни, и Арсений рассказывает новые истории, можно грезить, можно дремать, можно думать о чём угодно. Это стало бы хорошим завершением нашего похода.

Однако перед самым вокзалом Арсений свернул и повёл меня тёмными улицами в сторону кремля. На мои вопросы он не отвечал. Мы спустились к реке. Затем поднялись в крутую гору по улице, где стояли заброшенные дома. Свернули во двор, перелезли через забор, пробрались через парк, где белел в кустах памятник. Мы вышли на пустырь и наконец остановились. Вокруг в темноте высились деревянные двухэтажные дома. Вдали светились огни многоэтажек. Два ярких фонаря освещали свежий археологический раскоп. Сеня бросил рюкзак на землю и достал налобные фонарики: один отдал мне, другой надел на голову сам. Затем вытащил две пары резиновых перчаток, кусачки и нож. Арсений взял себе нож, а кусачки сунул мне в руки. Всё это он проделал так быстро, что я не успел ничего спросить.

– Я верю – будет крупная добыча! Ты понимаешь, у каждого есть такой случай. Каждый может найти клад! Я чувствую – так и будет, – горячо зашептал Арсений.

Сеня говорил всё быстрее и быстрее. Из его торопливого рассказа я понял, что мой друг давно вынашивал эту идею – ограбить археологов. Он разработал подробный план, тренировался дома и пришёл к выводу, что один не сможет бегать с металлоискателем и одновременно рыться в земле – обязательно нужен помощник.

– Я режу провод на той стороне – там опаснее. Ты – на этой. Свет вырубается. Бежим рыть. Фонарики включать только в крайнем случае, – закончил Сеня свою речь.

– Чего раньше-то молчал? – прошипел я.

– А вдруг ты трус? – сказал он с вызовом.

Такого я вытерпеть не мог. Я кинулся к столбу и перекусил инструментом толстый провод. Свет погас. Сеня убежал на другую сторону раскопа. Он прыгнул в траншею. Голова его мелькнула в окопе. Сеня выскочил из ямы и подбежал к столбу. Он долго возился, и я видел, как он перерезал провод, но свет чудесным образом так и не погас.

Сеня вернулся, прыгая через ямы, и мы приступили к делу.

Далеко в переулке изредка мелькали огни машин. Мы торопились. Ночь была тёплая, и я вспотел, раскидывая землю «прототипом Д». Сеня сновал с металлоискателем и молча тыкал в землю пальцем, показывая, где копать. Нам попадались какие-то железяки, скобы, гвозди – ничего стоящего.

Рядом во дворе засмеялись. Замелькали огни сигарет. Мы пригнулись, но работы не бросили.

Мы долго рылись в земле. Руки заныли. Мы даже пару раз отдохнули и решили, что в эту короткую летнюю ночь мы будем искать сокровища до рассвета.

Вскоре прототип глухо ударил по твёрдому предмету. Я разрыл землю, включил фонарь и увидел горшок, застрявший между обгорелыми брёвнами. Я позвал Арсения. Он подбежал ко мне с металлоискателем наперевес.

– Слава Нептуну! – завопил Сеня и добавил тише, спохватившись: – Роем!

Я стал разбивать инструментом бревна. Арсений подкапывал горшок широким ножом.

Горшок не поддавался. Земля была каменистая, а брёвна тяжёлые и твёрдые. Но я изо всех сил хлестал прототипом, а Сеня без устали орудовал ножом, так что во все стороны летели камни, куски дерева и комья земли. Мы увлеклись работой и почти выкопали горшок, но сердитый окрик остановил нас:

– Эй! Кто такие?!

На дороге стоял милицейский козелок. Служитель закона светил на нас фонарём. От милиционера нас отделял широкий ров.

Я застыл с алебардой в руках. Арсений не торопясь разогнулся и ответил так, будто его отрывают от работы:

– Мы археологи, товарищ милицейский. А в чём проблемы?

Луч фонаря скользнул по нашим рюкзакам и снова ударил в глаза.

– А чего так поздно роетесь, археологи? – спросил милиционер.

– Недовыполнение плана, – ответил Арсений, пряча за спину нож с зазубренным обухом.

Мне показалось, блюститель закона смягчился. И даже его фонарь как будто стал светить мягче и спокойней.

– Так, понятно, – сказал милиционер и добавил, как мне показалось, с подвохом: – А где же Арнольд Иванович?

– Арнольд Иванович сегодня приболел, у него расстройство желудка, – ответил Сеня так, словно готовился к такому вопросу.

– Заболел, да? – усмехнулся милиционер. – Ну-ка, я сейчас проверю!

Он посветил фонарём вправо и влево. Не найдя обходного пути, милиционер ступил на шаткую длинную доску, криво переброшенную через ров, и двинулся прямо к нам.

Арсений бросился навстречу милиционеру. С разбегу, падая на бок, как футболист, который делает подкат, Арсений ударил ногами по доске с нашей стороны рва. Доска сдвинулась и соскользнула в ров. Посыпались камни и земля. Милиционер взмахнул руками. Фонарик выскользнул из его рук, взлетел и закрутился в воздухе. Вспышки фонаря выхватывали из тьмы падающего старшину (я успел рассмотреть погоны). Милиционер, поминая бога и мать, тяжело скатился в ров. Сеня тоже сорвался вниз, но ухватился за край траншеи и выскочил оттуда первым.

Из рва загавкала рация.

– Подкрепление вызывает! – прошипел Арсений и скомандовал: – Ломай!

Я воткнул прототип под горшок. Сеня прыгнул на ручку инструмента. Ручка хрустнула, Сеня упал, но горшок выскочил из земли. Я схватил горшок, помог Сене подняться, и мы побежали.

И пока мы убегали в темноте, милицейский уазик рычал позади и шнырял по задворкам. Эхо от нашего топота металось по ночным дворам.

Залаял пёс. Хлопнуло окно. Из подъезда ударила в уши оглушительная музыка. В какой-то узкой арке мы спугнули компанию – те прижались к стенам, пропуская нас, и заматерились.

Мне показалось, что надо швырнуть сокровища из горшка на дорогу, пожертвовать ими, чтоб преследователи кинулись их собирать, передрались и устроили перестрелку.

Мы перелезли через деревянный забор. Проскользнули в дыру в железной сетке, где Сеня оставил на острой проволоке клочья одежды, а я порвал рюкзак.

Погоня потеряла нас в кривых переулках. В тёмном дворе мы сбросили рюкзаки с плеч и упали на землю. Мы хрипели и из последних сил смеялись.

Мы отдышались, отдохнули, взвалили рюкзаки на плечи и двинулись дальше. Прошагав по безлюдным переулкам с полчаса, мы вдруг выскочили из тёмной арки на шумную улицу. Здесь шатались пьяные компании. Горели витрины баров. Проносились такси.

Мы хохотали и перебрасывали друг другу тяжёлый горшок, словно мяч, и Арсений, совсем обезумевший от удачи, рассказывал мне о пиратах и йомсвикингах, солдатских императорах и гладиаторах, крестовых походах, прериях и индейцах, бородатых древних персах и коварных византийцах. И клянусь, то были самые интересные истории, которые я когда-либо слышал.

***

В сентябре Арсений приехал ко мне на «Ниве», выкрашенной в красный цвет, но с зелёной водительской дверью.

– Купили с отцом! – похвастался он.

Мы прошли через площадь и уселись на скамейке у высохшего фонтана, закиданного мусором.

Арсений передал мне газету «Каменский вестник», июльский номер. Я прочитал название статьи: «Расхитители гробниц – кто они?» Журналист писал: «…оголтелые молодчики и подрастающие бандиты, не имеющие уважения к прошлому. В их сердце нет ничего святого – там проросли семена подлости, там цветёт желание наживы и лёгких денег. Они грабят наше историческое достояние и сопротивляются закону…» – ну и так далее. По первым же словам стало ясно мне, что автору писать статью было скучно, хотя он и употреблял слова резкие и чуть ли не бранные.

Когда я пробежал глазами заметку, Арсений передал мне с важным и загадочным видом пакет. В пакете оказались монеты и плоский кусок металла. Арсений сказал, что разделил добычу из горшка поровну. Он расписал монеты так, будто теперь у нас в руках целое состояние, а кусок металла, по его словам, оказался личной печатью древнего князя или, чем черт не шутит, самого царя.

Однако вскоре я разобрался и понял, что монеты на самом деле – никчёмные медяки, а печать – обыкновенная железка, на которой время оставило случайный узор, похожий на вензель.

Позже я вытянул из Арсения признание, и он рассказал, что в горшке оказалась земля, а в ней веретено, ложка, рыбья чешуя, гребень для волос и та самая «печать». В общем, один хлам. Монеты Сеня выдал из своей коллекции. Он сказал, что боялся потерять напарника из-за нашей неудачи и совершил обман во благо.

Такие находки, конечно, мне были не нужны. Но вырезку из газеты я долго хранил как свидетельство нашей юношеской отваги. Я держал сложенную статью в записной книжке. Как-то пару раз разворачивал её и перечитывал. И в памяти сразу же всплывало наше путешествие и ночной поход за сокровищами в спящем городе. Вырезка из газеты в конце концов истрепалась совершенно и наконец куда-то пропала.

Но в том сентябре я ликовал, получив половину богатств. И Арсений, довольный и умиротворённый, совсем потеряв стыд и сам, кажется, поверив в своё чудесное враньё, всё расписывал наши сокровища.

– Скучно у вас тут, – закончил он, разглядывая пустую площадь и жёлтые клёны, и добавил, показав на ларёк:

– По мороженому?

Серебро

Окончив десятый класс, я мотался по нашему двухэтажному городку без дела. Тогда меня мучили неразрешимые вопросы: казалось мне, что некуда человеку душу вложить полностью. Делать можно всё что угодно, а вот чтобы сгореть где-то дотла – этого, мне казалось, нигде не найти.

В конце концов, слоняться просто так мне надоело, и я устроился работать на предприятие «Корабельный лес». Под этим гордым названием скрывалась самая обыкновенная пилорама. Владел ею кряжистый лысый мужик – сам себе хозяин и единственный работник. Он смахивал лицом на римского императора Веспасиана – это внушало уважение.

Он строго спросил меня:

– Не пьёшь?

Я пожал плечами и ответил:

– Нет.

– Хорошо, – твёрдо сказал Веспасиан и вручил мне толстые галицы. – У пьяных по выходу отсюда меньшее количество пальцев. И большее количество злобы в душе.

Его слова крайне меня удивили, но виду я не подал.

Недели три мы работали с ним в брошенном, пустом цеху. Сквозь дыры от выпавших в стене кирпичей прорывались лучи света. Ласточки сновали под потолком, не опасаясь нашего шума. Над пилорамой горела яркая лампа в блюде-рефлекторе.

Веспасиан располагал к себе: он был немногословен, и за нашей работой я мог мечтать и думать сколько угодно. Я же начальника пилорамы устраивал тем, что всегда приходил вовремя, иногда даже раньше его, и не имел тяги к вредным привычкам, чему он поначалу сильно удивлялся.

Наша тяжёлая и однообразная работа подходила к моему созерцательному душевному настрою. И постепенно те вопросы, которые казались неразрешимыми, перестали мучить меня, и я погрузился в совершенное спокойствие.

Вывел меня из этой отрешённости мой старый неугомонный друг.

Как-то утром в выходной я вытащил из шкафа коробку с нимфалидами. Разглядывая коллекцию через стекло, я заметил, что усики у одной бабочки отломились, а ещё одна целиком рассыпалась. Я осторожно собрал и выкинул из коробки пыль и труху. Затем накрошил на блюдце перочинным ножом большие таблетки нафталина, завязал их в марлю и разложил по углам коробки, чтоб защитить коллекцию от вредителей.

Я думал, не начать ли после трёхлетнего перерыва снова собирать насекомых. Мне вспоминались луга. И травы – они цветут какие-то считанные дни на одном и том же месте: вдоль дороги, на поляне в лесу, в овраге или распадке. Запоминаются они потому, что ты ходишь изо дня в день одним и тем же путём к холодному ручью в тёмной ивовой роще или на поляну в еловом лесу, выслеживая, кажется, одну и ту же бабочку, и никак не можешь этот экземпляр поймать из-за его непредсказуемого, прыгающего и стремительного полёта. Он бросается из чащи, кружит над тобой, садится на мокрой земле у воды и расправляет крылья со стальным, синим отливом таким внезапным движением, что кажется, будто резко открывается и смотрит на тебя неземной внимательный глаз. Подбираешься так, чтоб тень твоя не спугнула его, но он всегда молниеносно срывается при твоём приближении и больше не появляется. А после ты выходишь на очередную вылазку и вдруг замечаешь, что и цветов привычных нет, и травы клонятся к земле, и воздух стал холоднее, и небо посветлело – и оказывается, что кончилось лето.

Но пока не наступит осень – вокруг звонкий июльский лес. Скрипит велосипед. Вращаются серебряные спицы. Сачок привязан к раме. Или проливной дождь, гроза. Размахивают острыми вершинами и гнутся под резким ветром ели, и ты, совершенно промокший, бредёшь по скользкой дороге, и в твоей морилке – Vanessa atalanta, и ты этому счастлив.

Задребезжал телефон. Я поднял трубку.

– Есть дело. Езжай ко мне и возьми свою коллекцию, – без приветствий перешёл к делу Арсений.

– Я её нафталиню, – ответил я.

– Монеты, твою так! Монеты! Мне твои засушенные твари не нужны. Может, и красивы, да больно мороки много.

– Ну знаешь, Сень, – сказал я, – ты чего не понимаешь, туда не лезь.

– Пф! – с досадой фыркнул он. – Нет времени! Приедешь, расскажешь про природу и прочих зверей.

– Ты на какой широте живёшь? У тебя встречается?.. – тут я назвал заковыристую латынь, чтоб впечатлить приятеля своей мнимой учёностью, хотя ловить никого не собирался.

– Ну ты скажешь! Откуда я знаю? Приезжай и сам посмотри. У меня тут дело на штуку баксов. Бери ещё «советы», у тебя есть они?

– Где-то валялась коробка, килограмма на три.

– Вот, – голос его подобрел, – хватай и тащи. Заодно иностранщину тоже возьми.

Мой друг Арсений был человеком предельной активности. Он был логичен и строг, но имел порывистый и увлекающийся разум. Как внезапные ураганы, в его жизни появлялись увлечения, которым он отдавался со всем пылом. Думаю, на его характер влияли бури на Сатурне и кометы, что пролетали мимо и задевали нашу зелёную Землю своим раскаленным хвостом, смещения газовых туманностей в глубоком космосе или рождение и смерть далёких звёзд. Наверное, он обладал нечеловеческой сверхчувствительностью к подобного рода явлениям – иначе перепады в его делах и увлечениях объяснить было просто невозможно. Как-то пару месяцев он собирал спутниковую антенну по собственным чертежам и кое-чего добился. Но после бросил эту затею и стал изучать программирования и чинить компьютеры с одной-единственной целью – сконструировать какую-то сверхмощную электронную машину. Он отлично владел математикой, готовился поступать на мехмат, но внезапно удивил всех своих знакомых и пошёл в ПТУ. Среди вечно пьяных школьных отбросов он просто лучился славой и получал повышенную стипендию, а после занятий делал за деньги контрольные всему курсу.

На моих глазах Арсений победил в честном поединке одного парня, который приезжал к нему в городок каждое лето и утверждал, что владеет чёрным поясом по каратэ. Чтоб превзойти обладателя первого дана в его мастерстве, друг мой всю зиму колотил грушу одним ударом – причём только левой руки. Может быть, в успехе сыграла свою роль именно его леворукость. Я увидел эти тренировки, когда гостил у него зимой. Арсений дубасил в своей комнате длинный тяжёлый мешок, висящий на вбитом в стену ржавом пыточном крюке, и повторял между резкими выдохами:

– У груши должен быть вес человека – это раз. Чтобы наработать рефлекс, необходимо десять тысяч повторений. Ударить в полную силу человек может десять раз. Время не ждёт. У меня ещё четыре месяца. Если я буду бить по десять раз утром и вечером. И сокращу количество работы за счёт одного удара. И работы одной рукой. Мой шанс будет довольно велик.

Он ударил в последний раз. Груша содрогнулась. Под обоями посыпалась извёстка.

Кулак его превратился в жуткое на вид копыто. Он как-то показал этот кулак шпане, и шпана вежливо удалилась.

– Тоже преимущество, – сказал он, задумчиво глядя на свою изменившуюся руку.

– Зачем тебе эта драка? – спросил я.

– Он фальшивый сэнсэй. Это нужно доказать, – ответил Сеня.

Поэтому июньским днём, когда он вызвал мастера на поединок во дворе и ударил его в грудь левой, раздался глубокий округлый звук, и чёрный пояс кувыркнулся на спину. А был это широкоплечий, высоченный парняга. Перед боем, чтоб внушить противнику трепет, он широко и красиво размахивал отполированной до блеска деревянной палкой, должной, по его мнению, изображать самурайский меч.

К моему удивлению, он не вступил с моим другом в потасовку. Наверное, от удара его мозг на мгновение отключился и он забыл, почему оказался на земле. Я назвал эту причину Сене. Тот ответил:

– Просто он ненастоящий. Настоящий мне бы так заехал! Ого! В лепёшку бы уделал! Меня б мёртвого отсюда унесли хоронить.

– Он тебе его показывал, пояс-то свой? – спросил я.

– Конечно. Выносил на руках и кланялся на восток.

По священному убеждению моего друга, настоящего мастера с чёрным поясом одолеть в честном поединке было практически невозможно, в чём я с ним был совершенно согласен.

Получив удар, парень встал с земли и, став отчего-то крайне сосредоточенным, объяснил своё падение очень сложной цитатой из Лао-Цзы. Арсений смотрел на него и улыбался, как мог бы улыбаться исследователь, опыт которого удачно прошёл. Разоблачённый мастер ещё долго выступал перед моим другом. Широко расставляя ноги, он вставал в странные позиции и заставлял принимать их моего товарища, что тот делал с большой охотой, после чего бывший чёрный пояс так поправлял ему руки и ноги, сдвигая их на какие-то миллиметры, будто он был скульптором, ваяющим статую.

Однако же основным занятием Арсения, пережившим эти и многие другие страсти, являлось «чёрное копательство», как он громко его именовал. Сеня как бы нехотя и загадочно, с видом настоящего знатока, говорил о собирании древностей и опасных сделках.

Однажды он чуть не подрался с одним любителем этого промысла на свежевспаханном поле: Сеня и ещё один такой же мародёр вышли с металлоискателями на пашню и здорово поцапались. На этом поле когда-то проходила старая дорога и стояло богатое село. По весне в земле находили ценные вещицы. Помирившись, парни поделили пашню на квадраты в шахматном порядке, чтобы каждому с одинаковой вероятностью достался какой-нибудь улов.

Разнообразного хлама в его доме всё прибавлялось. Изредка некоторые вещи из его коллекций пропадали, а другие появлялись. Возможно, он просто находил по родству душ таких же увлечённых мечтателей, как он сам, и они обменивались находками.

Эта бурная деятельность, по сути, не вела к практическим целям, хоть мой друг и заявлял с гордостью, что скоро сделает состояние. Его просто бросало в новые неисследованные края, он любил поглощать новые знания и действовать без раздумья о будущем.

***

Я приехал в Каменск – прекрасный деревянный городок на реке. Казалось, будто ожившее дерево само выстроилось, а не люди сколотили и построили эти дома. Скорее они нашли этот город уже готовым и поселились здесь. Я шагал по узким улицам, полого поднимающимся от реки. Рюкзак с жестяными банками, полными монет, здорово тянул мне плечи.

Арсений жил в районе ветхих двухэтажек, с дровяными сараями и колодцами с воротом во дворах. Я быстро нашёл знакомый дом. Вошёл в подъезд. Сенина дверь оказалась не заперта. Я пробрался через тесную полутёмную квартиру и нашёл своего друга.

Арсений сидел за столом и под мощной лампой разглядывал через лупу монету. Весь стол перед ним занимали аккуратные стопки монет разной высоты. Они походили на недостроенные колоннады. Некоторые из них упали и свалили соседей. На полу стояло несколько стеклянных банок с такими же копейками. В углу комнаты валялись кучей системные блоки, платы, несколько мониторов и закрученные тугими кольцами провода. Такой же электроникой был забит целый шкаф.

На стене за своей спиной Сеня разместил трофей: отчищенный от ржавчины обрывок кольчуги, пехотную каску времён Второй мировой и блестящий длинный кинжал, выточенный из сломанной шашки. Какие-то корявые картины, нарисованные на больших бумажных листах и криво пришпиленные на кнопки, висели повсюду. Увидев эти творения, я очень удивился.

– Давай сюда, – сказал Арсений.

Такая у него была манера. Он ненавидел правила приличия и сразу переходил к делу.

Я отдал ему всё, что привёз, и вышел на крохотный балкон, где едва мог развернуться один человек.

Мне нравилось бывать в Каменске.

Утром солнце сверкает сквозь густые кроны деревьев. Кто-то невидимый идёт за водой и брякает ведром. Мелкие пацаны стремглав проносятся на велосипедах – их возгласы и металлический стрёкот их лёгких машин быстро стихают, похожие на порыв ветра. Несмотря на то что буянит за стеной лохматый пьяница – ловит своих докучливых чертей, а в соседнем доме обитают наркоманы, тихие и пугливые молодые люди с горящими глазами, как вампиры, выходящие из своей норы только в темноте, я отчего-то думал, что здесь живёт кто-нибудь по-хорошему ненормальный. Какой-нибудь тайный исследователь или каббалист. Выходит на такой же балкон и смотрит в эти же дворы. Какой-нибудь ещё не старый человек, знающий многое о многом. У него собрание минералов, ценных ветхих книг или костей вымерших животных. И живёт он в полном одиночестве и совершенно счастлив.

Мне не хотелось верить, что всё здесь скучно и убого.

Пока я размышлял об этом на балконе, Сеня разобрался в моих сокровищах.

– Дай мне вот эту монету, – он выбрал петровскую деньгу.

– Не могу, – ответил я.

– Ты же теперь не собираешь, – сказал он.

– Это ценная штука, – ответил я. – Не могу так просто отдать. Бери что угодно. Вон, хоть либерийский доллар. Большой и тяжёлый. Может, и серебро в нём есть.

Он вздохнул, посмотрел на меня строго, достал из тумбочки маленькую чёрную коробку и протянул её мне.

– Меняю, – сказал он сварливо.

Он хорошо подготовился: в коробке была американская нимфалида, на её крыльях чудесным образом синий металлический цвет переходил в бархатный чёрный.

– Едрит твою, Сеня! – воскликнул я и выхватил коробку у него из рук. – Откуда?!

– Есть тут один любитель. Важный очень. Такой, знаешь, Левенгук, – его рассмешило это имя, и он расхохотался.

Собирательство монет мне поднадоело, и я с лёгкостью обменял царскую медь – перед размахом таких крыльев трудно устоять.

Петровский медяк Сеня взял на будущее – просто деловая хватка. Когда же я спросил его, почему вся квартира завалена копейками, Арсений рассказал мне о многоступенчатом деле, в которое он погрузился с головой.

В их городке известной личностью был выживший из ума старый художник. Он прославился тем, что писал летний пейзаж с левитановским размахом и кустодиевским цветом. С возрастом он забросил этот жанр и стал рисовать цветные мохнатые круги на угольно-чёрном фоне и закрученные винтом галактики, похожие на осьминогов.

Друг мой узнал, что у старика есть коллекция монет. Арсений записался в его студию изобразительных искусств и стал исправно ходить на уроки – лишь бы подобраться к ценностям поближе. Он аккуратно посещал занятия. Сеня увешал комнату своими отвратительными творениями, где перспектива смещалась и внезапно сдавливала пространство, отчего в картинах чувствовалась тревога и напряжение, а гипсовые цилиндры, кубы и конусы на учебных рисунках наваливались друг на друга, как пьяницы, которые только что вышли из кабака.

– У него сын – этот, научный кандидат, – сказал мне Арсений. – В институте лекции читает. Навроде тебя – жуков копит.

– Поболтать бы с ним, – сказал я.

– Ага. Щас. Он важный. К нему подход не найти. Я вижу: висят на стене бабочки, здоровенные и цветастые. Обмозговал. Понял, что пригодятся. Я прямо у старика и выменял, как его сынок куда-то свалил. Дед совсем шальной, всё собирает: от самоваров и старых икон до пустых горшков. Мы долго торговались, но я всё же его уломал. У меня тут одна марка завалялась, на неё и разменял.

Почтовая марка, о которой он говорил, была ценная и старая. Друг мой хранил её на чёрный день. Арсений избавлялся от старых и ценных вещей с лёгкостью, и я этому даже завидовал. Сеня занимался своим делом просто из любви к нему, и ещё, я думаю, он приобретал совсем не вещи – он взращивал своё понимание, своё сознание. И это напоминало вымывание ценностей из неподатливой породы, долгое и невидимое простому глазу.

Итак, Сеня регулярно совершал налёты на квартиру художника. Он задумчиво бродил вдоль стен, увешанных снизу доверху картинами, и восхищался, и просил совета, и даже колупал ногтем особенно удачные мазки, но всё своё внимание он сосредоточил на монетах. Они хранились в шкафу в тяжёлых альбомах. Среди них не оказалось ничего ценного, но друг мой верил, что у такого бывалого собирателя старины где-то припрятаны настоящие сокровища.

Он продолжал таскать свои паршивые работы на оценку. Старик правил их размашистыми росчерками. Со временем Арсений выбился в любимые ученики. Техника его рисунков не улучшилась, но с художником он стал по вечерам пить чай, и тот рассказывал ему, потрясая ссохшейся рукой в набухших синих венах, о преимуществах своей новой творческой философии, а также о том, что значат его галактики на картинах, как они рождаются в нём и куда уходят, когда он переносит их на холст.

– Зачем ему эти монеты? – удивлялся Сеня. – Он скоро помрёт. Он старенький. А я их в дело пущу.

Друг мой был терпелив, и в ходе этих долгих чаепитий он выяснил, что у художника есть деревянная коробка, полная старинных иностранных монет. Обычно художник вёл себя довольно рассеянно, но к этой коллекции относился на удивление цепко и осторожно. Мой друг с досадой рассказывал, как успел лишь на минуту запустить руку в эти богатства и рассмотреть с десяток монет и как старик, вдруг заговорив о чём-то постороннем, захлопнул коробку и, с трудом забравшись на табуретку, задвинул её на высокий шкаф.

Художник сказал, что разменяет любые монеты из этого ящика на царские медяки и на советские копейки определённых годов и номиналов. Мой товарищ тут же собрал целый мешок копеек (а царских у него и до этого накопился целый сундучок) и стал таскать всё это к старику равными порциями – так, чтоб надолго хватило.

Художник открывал потайной ларец. Друг мой в обмен на три десятка копеек свободно вытаскивал несколько хороших ценных монет. Художник держал при этом свой ящик в руках и вдруг бесцеремонно захлопывал его, чудом не ударяя Сеню по пальцам, когда считал, что с него хватит.

Через пару недель такого грабительства Сеня надумал сворачиваться и бросать занятия живописью: в ларце не осталось ничего ценного – так, только тугрики какие-то. Но его удерживали неясные предчувствия.

По пятницам Арсений носил к художнику один и тот же пленэр, писанный впопыхах раз двадцать. Этот эскиз изображал речной поворот – со временем река стремилась к условному росчерку, потому что руку мой товарищ всё-таки набил, – и нелепый пирамидальный стог сена, похожий на чум эскимосов. И вот в одну из этих пятниц художник проговорился, что когда-то искал монеты с браком и одну, крайне редкую и дорогую, нашёл.

Друг мой расстроился:

– А если я отдал ему такой же брак? Я о нём раньше не знал!

Сеня считал, что художник очень хитёр. Мой друг утверждал, что, несмотря на забывчивость, шальной старик ищет ценные монеты, а массовый обмен медяков и копеек служит ему прикрытием и маскировкой.

– Но я всё-таки выпросил эту браковку на обмен! Ещё три месяца ходил. Ты даже не представляешь! Чаю выпил десять вёдер. Рисовать чуть не научился.

– На что менять будет? – спросил я.

– После расскажу, – отмахнулся он. – Дело сложное.

Поведав мне всё это, Сеня вооружился мощной лупой и до полуночи искал в монетах, что высились колоннами на столе, и в тех, что я привёз, похожий изъян. Я усомнился в пользе этого занятия, но друг мой был неумолим. Он выдал мне статистическую раскладку. Арсений учёл, что монета пропала безвозвратно, что она испорчена, что она хранится в частной коллекции под замком. Он просчитал другие обстоятельства и решил, что вероятность найти монету составляет 0,01 процента. Таким образом, чтоб найти браковку, нужно было перебрать сто тысяч монет.

– Как только я перещупаю столько денежек, – сказал он, – я не сделаю ни шага.

Именно так он действовал всегда. Им двигала какая-то расчётливая страсть.

На следующее утро оказалось, что мы куда-то едем. Сеня воскурил ароматические свечи. Я проснулся от их резкого пряного запаха и открыл глаза: к потолку тянулись гибкие струйки дыма.

– Вонь развёл, – сказал я.

– Не мешай. Это помогает мне сосредоточиться, – ответил он серьёзно. – Ты представить себе не можешь, как эта практика помогает моему разуму.

Арсений сидел на полу в медитативной позе: задницей на пятках, в семейных трусах, лицом на восток.

Солнце поднималось. Его первые лучи легли на корявые карандашные рисунки, под которыми я спал на жёстком диване. Дрожащий солнечный круг устроился у Сени на лбу. Словно это было сигналом, мой друг сделал плавный круговой жест руками, затем распростёрся ниц таким движением, каким потягивается кошка, и встал.

Я спросил:

– Ты веришь в эту восточную муру?

Я думал тогда, что все истинные явления, как в научном опыте, должны повторяться, должны быть видимы и ощутимы.

– Дело не в том, что верю. А в том, что работает. Это мне Гена-самурай показал.

Гена-самурай был тот самый чёрный пояс.

– Ты же его вырубил, – удивился я.

– Ну и что? – ответил Сеня.

У двери стояли два собранных рюкзака: мой – с провиантом и его – с инструментами. В сарае нас ждали два бывалых, но отличных скоростных велосипеда.

И была долгая дорога. Палило солнце, и плечи тянул рюкзак. Мы съезжали с трассы на грунтовки. Там зарастали лесом брошенные деревни. Сеня разделил карту на участки и дотошно обследовал местность. Он вытаскивал из рюкзака специальный сложный инструмент, который сам выдумал для работ в поле. Это был заступ на длинной рукоятке, похожий на кирку, молоток или топор в зависимости от того, с какой стороны на него посмотреть. Сеня заходил с ним в дома и разбивал косяки над дверью. Он где-то узнал, что раньше там хранили деньги. Ничего, кроме трухи, он не нашёл.