По поводу завершающей книгу фразы Д. Е. Тамарченко замечает: «Штабс-капитан… вполне разобрался в истории, рассказанной Печориным, и высказался со свойственной ему определенностью и категоричностью». Исследователь и сам категоричен: «Больше и нечего было добиваться от штабс-капитана: в рассказе “Фаталист” его образ окончательно завершен»228. Но и Печорин это понял, когда ничего более не стал добиваться от штабс-капитана; уровень мышления его начальника стал ему ясен, и этот уровень его не обрадовал. «В Максиме Максимыче отражены черты народного миросозерцания, нравственного опыта народа». Другая сторона «заключена в его ограниченности, в уязвимости его жизненной позиции. Пусть ограниченность умственного кругозора не свойство его натуры, а проистекает от неразвитости заложенных в нем добрых начал. Это можно понять, но от этого Максим Максимыч не становится другим»229.
Между тем Печорин, когда ему понадобилось объяснить свое охлаждение к Бэле, удостаивает Максима Максимыча исповеди. Реакция? «…в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний…»
Ну и получи, что просил: это бог дал; при новой (и последней) встрече Печорин сдержан, и Максиму Максимычу никак не удается его разговорить, как бедолага ни старался.
« – …Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались…
– Мне пора, Максим Максимыч, – был ответ.
– Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну чтό? в отставке?.. как?.. что поделывали?..
– Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь…»
И ведь не лукавит Печорин! Он мастер рассказывать, но умеет в одно слово вместить содержание целого отрезка своей жизни. А чем пытается заманить Максим Максимыч?
« – Мы славно пообедаем, – говорил он, – у меня есть два фазана, а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?..»
Максиму Максимычу не дано понять, почему игнорируется его приглашение к обеду. «Печорин… не может спокойно, эпически вспоминать историю с Бэлой в беседе за фазаном и кахетинским с Максимом Максимычем. Надеясь на понимание Максима Максимыча, избегая боли, Печорин отказывается от продолжения встречи, как может, пытается смягчить свой отказ…»230. «Конечно, Печорин в “Максиме Максимыче” негуманен по отношению к старому штабс-капитану, но можно ли только осуждать его (к чему склонен и (?) офицер-путешественник) за нежелание освежить в памяти эту страницу своей жизни…)231. «Другой на месте Максима Максимыча, обладающий большей чуткостью, мог бы легко догадаться, что Печорину по каким-то неизвестным причинам не до сердечных излияний. Максим Максимыч, вовсе не считаясь с состоянием своего “загадычного друга”, все жаждет задушевной беседы»232.
Максим Максимыч шокирован ходом краткой встречи от начала до конца, но если разобраться – что тут неожиданного, новенького со стороны Печорина? К числу известных штабс-капитану странностей сослуживца относится и такая: «бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…». Припомним такую сценку. Узнав о похищении Бэлы, Максим Максимыч – при эполетах и шпаге – явился к Печорину. Фрагмент разговора:
« – …Если б вы знали, какая мучит меня забота!
– Я все знаю, – ответил я, подошед к кровати.
– Тем лучше: я не в духе рассказывать».
Сейчас Печорин всего лишь тоже «не в духе рассказывать», и главное – к дружеской болтовне с Максимом Максимычем он не расположен, а серьезные разговоры с ним изредка бывали, но никогда не приводили к пониманию. По той же причине встречей Печорин не дорожит; о возможности таковой ему доложили еще вечером, но он тут же и забыл о том, а вспомнил, когда рассказчик попросил его немного подождать с отъездом. «…Но где же он?» Он тут и подбежал… Прикажете из вежливости уважить пожилого человека? Печорин позволяет себе единственное – при расставании он теплее, чем в начале встречи: «Ну полно, полно! – сказал Печорин, обняв его дружески, – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!..» «Печорин не осуждает штабс-капитана за то, что тот не в силах понять, не винит никого в своем одиночестве, но с горечью признает, что у них разные дороги»233.
Обняв – дружески… А ведь Печорин, по своей инициативе, исполнил то, что намеревался сделать Максим Максимыч в самом начале! Но жест дружелюбия Максимом Максимычем не замечен, не оценен. («Вдумчивый» исследователь не будет верить – Печорину: «А детали “зевнул” и “ленивая походка” говорят о том, что деятельный Печорин… значительно переменился: им овладела душевная усталость от жизни и проявляется уже не живой интерес, а холодное равнодушие к окружающему»234).
Еще одну деталь надо взять на заметку. Максим Максимыч был готов не только броситься Печорину на шею, но и сменить форму общения. На вопрос Печорина: «Ну, как вы поживаете?» – следует встречный вопрос: « – А… ты?.. а вы?.. – пробормотал со слезами на глазах старик…» Слезы понятные, поскольку произошел возврат с опрощено-дружеской формы общения на отчужденно-вежливую. А как раньше общались сослуживцы? Для Печорина (ко всему и светского человека) обращение на «вы» к старшему по возрасту (и по чину) вполне естественно. Максим Максимыч не педант в соблюдении формальностей, с самого начала он предлагает Печорину обращаться к нему по имени-отчеству, не по воинскому ритуалу. Но по обстоятельствам, прознав про похищение Бэлы, Максим Максимыч является к Печорину одетым по форме и обращается к провинившемуся официально и «как можно строже»: «Господин прапорщик!»; «Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан». Отбирает его шпагу, т. е. наказывает Печорина домашним арестом. И тут же меняет тон!
«Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
– Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо.
– Что не хорошо?
– Да то, что ты увез Бэлу…»
Это прецедент, означающий, что Максим Максимыч мог переходить с отчужденно-вежливой на более привычную опрощенно-дружескую форму общения в зависимости от характера диалога. Вряд ли такую акцию поддерживал Печорин: его обращение к Максиму Максимычу неизменно вежливое, уважительное, но не более того. Среди таковых нет ни одного на «ты»; вероятно, и не было ни одного. Так что при новой встрече Печорин своим традиционным обращением упреждает Максима Максимыча – и тот растерян («А…ты?.. а вы?..»), но вынужден принять обращение собеседника.
«Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?» – уже вслед отъезжающему кричит Максим Максимыч. Печорин в ответ кричать не стал, а «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»
Вот такая зеркальная симметрия добавлена: Максиму Максимычу претят философские размышления, Печорину не нужен бытовой застольный разговор, обо всем и ни о чем. Печорин только доводит ситуацию до принципиального заключения: «Что делать?.. всякому своя дорога…» Финальная сцена в «Фаталисте» помогает нам понять сдержанность Печорина при последней встрече с Максимом Максимычем: не высокомерие Печорина повинно, сказалось мировоззренческое различие героев. Сцена наглядно свидетельствует, что Лермонтов исключает саму возможность «синтеза» «аристократической» позиции Печорина с «народной» Максима Максимыча, на который делает ставку А. Панарин («Завещание трагического романтика»). «Дело в разделенности “простого человека” и “дворянского интеллигента”, в той трагической пропасти, которую Лермонтов признает как одну из “едких истин”»235. Типологическое различие героев подчеркивалось часто. Вот еще пример: «Выдвинутые на первый план повествования два основных героя романа – представители двух сфер русской жизни – России народной и России образованной»236.
«Основной литературный прием Лермонтова в сцене “встречи-прощания” как будто бы построен на контрасте двух типов, двух характеров. Денди Печорин и простак Максим Максимыч (в “Бэле” – европеец и “дикарка”)»237. «…эпизод встречи Максима Максимыча с Печориным представляет собой структурное единство двух стилей, двух взаимопересекающихся кодов. Тексты читаются или могут читаться различно, во всяком случае предполагают двойное прочтение, и бытовое, и символическое. В случае встречи Максима Максимыча и Печорина это двойное прочтение означает двойное истолкование, двойную или множественную (?) интерпретацию эпизода, сцены, акта свершающей драмы» (с. 218).
В советские времена к оценке этой ситуации добавлялся идеологический акцент: «Функция образа Максима Максимыча – подчеркнуть еще раз невозможность для Печорина примирения с действительностью и органическую чуждость для него всякого человека, с этой действительностью примиряющегося, каким бы высоким нравственным уровнем последний ни обладал»238.
В наблюдениях В. В. Виноградова над стилем прозы Лермонтова есть утверждение, выходящее далеко за языковые рамки; оно заслуживает уточнений и развертывания: «Авторское “я” и Максим Максимыч располагаются в одной плоскости по отношению к центральному герою – именно в плоскости внешнего наблюдателя. Уже этим обстоятельством в корне нарушались старые законы романтической перспективы. Там образ автора был вечным спутником романтического героя, его двойником. Там стиль авторского повествования и стиль монологов самого героя не разнился заметно. В них отражались два лика одного существа. В стиле Лермонтова авторское “я” ставится в параллель с образом “низкого”, т. е. бытового, персонажа»239. Необходима поправка: недопустимо отождествлять автора и рассказчика-офицера; именно так было на каком-то начальном этапе работы, но затем рассказчик от автора решительно отделен. Еще одно уточнение-дополнение относительно Максима Максимыча делает сам исследователь: «Автор (?) утрачивает тон почтительного уважения к его спокойной опытности и впадает в тон иронического сочувствия и даже фамильярной жалости к смешному старику… Автор (?)… иронически разоблачает борьбу чувств и комическое самообольщение Максима Максимыча» (с. 235). Но верное в основе наблюдение выражено слишком резко; ирония в адрес «старика» снисходительнее. Отношение рассказчика к Максиму Максимычу не стабильно однозначное, а динамичное; он занимает позицию внешнего наблюдателя не только по отношению к Печорину, но и по отношению к Максиму Максимычу.
К слову, читателям дана возможность не только слышать рассказы о Печорине, но и наблюдать героя непосредственно. Исследователи иногда пользуются этим, чтобы пророчески усмотреть в чертах героя признаки распада – прямо по канве пари героя с Вуличем (с той разницей, что реальное пророчество героя заменено пересказом авторских сюжетных описаний). Но прогноз смерти героя с опорой на ранее сообщенный факт о смерти – профанация ситуации прогноза. Вот один из примеров: «мы с особой остротой замечаем… признаки неизбежности конца Печорина, отчетливые симптомы “ухода”. Бурная энергия, полнота жизни, эксперимент, риск, игра, азарт самопознания, наполняющие “Тамань”, “Княжну Мери” и “Фаталиста”, дадут первый и необратимый срыв в “Бэле”. В исповеди Печорина… прозвучит безнадежное и как бы даже невыразительное в своей безысходности: “Авось где-нибудь умру на дороге”. Встреча с Печориным в главе “Максим Максимыч” утвердят и усилят это впечатление. В холодном, отчужденном и погруженном в себя человеке с ленивой походкой и “нервической слабостью” в осанке трудно узнать Печорина, бросающегося в романтическую авантюру с Бэлой, загоняющего коня в погоне за ускользающим призраком счастья, рыдающего, как ребенок, на мокрой траве… На дворе владикавказской гостиницы мы видим человека, которому осталось только одно: практическое осуществление программы “отъезд – смерть в пути”»240.
Это образчик субъективизма. Для убедительности взяты некоторые детали из текста, но дополнены так, что получилось подобие решения математических задач с подгонкой под заданный ответ. «Нервической слабостью», равно как погружением в себя Печорин, надо полагать, не сейчас обзавелся, ленивая походка – это домысел рассказчика (об этом речь впереди). А то, что мы сами видим и слышим, ничуть не свидетельствует, что Печорин холодный и отчужденный. Максим Максимыч подбивает его на рассказ из петербургской жизни, он отвечает: «скучал» – «улыбаясь». А это что за оксюморон? Да ничего странного: всего-то Печорин ничуть не утратил чувство юмора. Скука с улыбкой не дружит, так ведь скука оставлена в прошлом, потому больше и не томит, а сейчас у него настроение хорошее – в предвкушении давно задуманного эксперимента. (Отрицательного результата герой не предполагает).
Печорин – пессимист в отношении к жизни, по сему равнодушен к смерти, хотя ничуть не торопит ее, живет из любопытства.
Принципиально важно, что, отправляясь в экзотическое путешествие, Печорин умирает не на пути туда, а на пути оттуда, прочерпав отраду жизни до дна. Были или не были приметы приближающейся смерти, некому оказалось это зафиксировать. Читателю сообщение о смерти героя досталось в форме сухой биографической справки.
В отношении к былому сослуживцу у Печорина никакого высокомерия нет. Вот говорить с ним не о чем. А на прощанье – обнимает. Почему Максим Максимыч этому не рад?
Ведущий рассказ (и совершивший пересказ «истории» от Максима Максимыча) офицер вежливо и уважительно относится к нечаянному спутнику (есть за что уважать: тот и житейским опытом богат, и занимательную историю рассказал), но и он не удерживается от ноток высокомерия. Даже и в таком замечании: «…в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». Тут офицер даже заступается за «сердца простые», ставит их выше, но ведь само деление сердец на «простые» и какие-то иные (изощренные?) уже предполагает бытование в его сознании категорий людей с предопределенным к ним (и не равным) отношением.
Рассказчик близок по уровню сознания к Печорину. Возникает еще один ритмичный дубль: Печорин спрашивает у Максима Максимыча мнение «насчет предопределения» – Максим Максимыч спрашивает у попутчика, неужто столичная молодежь «вся такова». Результат аналогичен. «Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с верхних слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головой и улыбнулся лукаво…» (Лукавая улыбка – знак того, что у ветерана есть своя оценка обсуждаемого явления, основанная на здравом смысле; она обладает твердостью; интерес к иному мнению – из любопытства, не из желания поправить свое мнение). Максима Максимыча вполне успокоила возможность причуду молодежи списать на пьянство тех, кто ввел ее в моду. Главное в позиции штабс-капитана фиксируется одинаково – Печорин: «он вообще не любит метафизических прений», рассказчик: он «не понял этих тонкостей» (даже когда и сам ими вдруг поинтересовался).
Не будет лишним установить еще одну перекличку: в «Герое нашего времени» контакт людей разных миров показан разнопланово. В отношениях Печорина и Бэлы типология героев такая же контрастная, но их скрашивает любовь. Страсть нешуточная – а не могла преодолеть пропасть между духовным складом обоих. При всех очень серьезных отличиях между Максимом Максимычем и Бэлой можно видеть их типологическое сходство и – как следствие этого обстоятельства – неизбежность конфликта между Печориным и Максимом Максимычем, как бы ни сглаживался этот конфликт простым дружелюбием (где любовь не спасла!).
Когда обнаруживается столь значительная разница в уровне мышления человека цивилизованного и человека природосообразного, реакция интеллектуалов в сущности одинакова – уклоняться от серьезных разговоров, лучше тихо, без обострения отношений. Вот подтверждение. Максим Максимыч досказал до конца историю Печорина, но не замолчал. «Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже – вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания». Реакция собеседника? «Я не перебивал его и не слушал»; суть размышления ему стала ясна с первых слов, подробности не интересны, перебивать нет надобности, совместный путь еще не кончается.
Но выпал им случай разместиться в одной комнате гостиницы для проезжающих. Д. Е. Тамарченко обратил внимание на то, что их разговоры сами собой иссякли. «Мы молчали. Об чем было нам говорить?.. Он уж рассказал мне об себе все, что было занимательного <так ли уж и всё?>, а мне было нечего рассказывать. Я смотрел в окно». Нечего рассказывать – а у самого полчемодана набито путевыми записками о Грузии. Но Максим Максимыч журналов и книг не читает, и автору мнение такого «не читателя» не интересно. Д. Е. Тамарченко замечает: «Будучи так много обязан Максиму Максимычу, автор путевых записок отнесся к старому штабс-капитану, в сущности, так же, как и Печорин»241. И далее: «Вот и получается, что Печорин если и виноват перед Максимом Максимычем, то уж во всяком случае не больше, чем автор записок» (с. 90).
В отношении рассказчика-офицера к Максиму Максимычу есть любопытный момент. Повесть «Бэла» заканчивается сценкой расставания рассказчика с полюбившимся ему ветераном: «Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история». В журнальной публикации выделенной фразы, делавшей теоретически возможной заключение условия с читателем, не было; взамен скромно обозначалась возможность «когда-нибудь» рассказать новую историю. В книжном формате возникает курьез: рассказчик не может узнать согласия или возражения читателя на свое предложение продолжить повествование, а сам-то знает все, что далее произойдет, что продолжит рассказ, да уже и сделал это; книжка в руках читателя. Но прежде, чем рассказать следующую историю, рассказчик буквально силой внедряет в сознание читателей позитивное отношение к своему персонажу: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ». Пылко поддержал этот призыв Белинский. Спор с этой оценкой вряд ли был бы с руки. Но не разумно впадать в крайности, теряя чувство меры.
Финальное напутствие «Бэлы» (по форме принадлежащее рассказчику) весьма активно формирует симпатии исследователей к Максиму Максимычу. Д. Е. Тамарченко суммирует наиболее устойчивые оценки персонажа: «…Максим Максимыч – человек простой, добрый, отзывчивый, даже сердечный, и в то же время опытный, житейски мудрый, во всяком случае со здравым смыслом. Он, правда, человек ограниченный, но это вполне объясняется условиями его жизни, а лучшие черты его характера связывают его с народом и придают Максиму Максимычу несомненное обаяние» (с. 82). Подобные оценки законны, но односторонни, однако на время стали опорными: «Образ Максима Максимыча – этап в постижении русской литературой характера, близкого к народному»242.
Субъективный перекос становится явным, когда Максима Максимыча начинают выставлять положительной антитезой Печорину. «Подле эффектного Печорина», по мнению Ю. И. Айхенвальда, Лермонтов заметил и Максима Максимыча, «его скромную фигуру, его простодушную душу… Лермонтовский штабс-капитан, не оставивший даже своей фамилии, представляет собою чисто пушкинскую фигуру; он воплощает красоту такой смиренности, которая требует больше энергии, чем иной бунт… И Лермонтов знал, насколько серый Максим Максимыч выше декоративного Печорина, и тяготел к стихии своего штабс-капитана, и все, что есть в его поэзии тихого, благословляющего жизнь, доброго и простого, – все это запечатлено духом Максима Максимыча»243. Такая позиция обозначилась давно и до сих пор имеет немало сторонников. Парадоксально сходство контрастных позиций. И. П. Щеблыкин отмечает: «в откликах консервативной печати положительно оценивался Максим Максимыч, как характер будто бы подлинно “героический”, и отрицательно Печорин, как персонаж, чуждый духу русской жизни и выписанный по меркам западноевропейского романа. В особенности настойчиво развивал данный мотив С. Шевырев…»244. Но заменили «героический» на «народный» – и антитеза героев благополучно перекочевала к современным исследователям.
Д. Е. Тамарченко полемизирует с книгой Е. Н. Михайловой «Проза Лермонтова». Я приведу другие отголоски такого отношения: «…При несомненном превосходстве Печорина над Максимом Максимычем обращение с этим так расположенным к нему стариком говорит о его полной замкнутости в самом себе, о его эгоизме и даже черствости»245. Это звучит приговором, и приговором несправедливым. В новелле «Максим Максимыч» – «возмущающая нравственное чувство сцена прощания Печорина с бывшим товарищем, где Печорин выказывает такое чудовищное бессердечие, такую оскорбительную душевную черствость… Поистине перед нами едва ли не самые неприглядные проявления жестокого печоринского эгоизма, какие только можно найти в романе!»246. И еще аналогичное суждение: «…У пожилого кадрового офицера очерствело сердце из-за непонятной небрежности Печорина»247. Только если принимать во внимание диалогические связи между повестями цикла, поведение Печорина становится вполне понятным, и отпадает надобность отсутствие авторских уточнений заполнять весьма сомнительными домыслами: «В “Максиме Максимыче” Печорин избегал (?) встречи с штабс-капитаном, чтобы отогнать воспоминание об убийстве Бэлы, связанном с его виной, но попутно он морально убил Максима Максимыча» (с. 59). А под конец Э. Г. Герштейн просто обвиняет Печорина в «надругательстве над робким сердцем Максима Максимыча» (с. 105).
Но очередная повесть, названная именем персонажа, дает его нам в новом виде: «Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…» Так ведь на прощание Печорин сам обнимает пожилого воина; отчего бы это не принять во внимание…
Текст книги таит очередную неожиданность. Мы привыкаем доверчиво воспринимать суждения рассказчика-офицера, а здесь его эмоции предстают сомнительными. Прилично ли умудренному жизнью человеку воспринимать ее сквозь «розовый флер»? Рассказчик своего героя упрощает, показывая его освобождающимся от наивности: наивностью Максим Максимыч не страдает. Обнаруживается: не всякое слово следует принимать как безусловное; доверяй – да проверяй, смотри, органично ли новый факт вписывается в развертывающуюся панораму.
И тогда устанавливается самое важное: сварливость штабс-капитана – не просто преходящее настроенческое раздражение (именно так и только мельком упоминает об этом В. И. Влащенко248), а свойство натуры. «Черствость, равнодушие к судьбе людей и доброта, непротивление злу – все это органически сливается в образе рассказчика истории Бэлы, человека из народа, с золотым сердцем и штабс-капитана, начальника крепости. В его образе неразрывно связаны народ и власть эпохи николаевской реакции, когда Россия была забита и неподвижна»249. Народность в облике Максима Максимыча вполне укладывается в уваровскую триаду самодержавие, православие, народность.
В повести «Бэла» Максим Максимыч выступает интересным рассказчиком. Возникает закономерный вопрос: достоверен ли рассказ человека, который далеко не все понимает в герое своего рассказа? Да, Печорин обрисован им далеко не исчерпывающе, но это и стимул продолжения повествования о нем. Тем не менее Максим Максимыч способен рассказать и о том, чего не понимает. Непонятное в Печорине запомнилось ему как странности сослуживца. «…Лермонтов смело вводит в рассказ исповедь Печорина в форме будто бы его признаний Максиму Максимычу, переданных со стенографической точностью»250.
В своем рассказе штабс-капитан не выглядит сварливым? Но сварливостью хвастаться как-то не принято. Впрочем, не принять ли во внимание косвенные факты?
У обиженного Максима Максимыча всего-навсего выходит наружу накапливавшееся недовольство Печориным. Оно и раньше существовало, в форме удивления странным поступкам: «…памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут». До поры это недовольство гасится харизмой, которой обладает фигура сослуживца, теперь заслоны сняты. «Скажите, – продолжал он, обратясь ко мне, – ну что вы об этом думаете?..» (Задан вопрос, но риторический, ответа на него Максим Максимыч не ждет, потому что у него самого есть ответ, причем непререкаемый; только полное согласие с ним устроило бы штабс-капитана, а возражение он счел бы совершенно недопустимым). «Ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно, ей-богу, смешно!..» («Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов», – посетовал автор в предисловии. Но авторскому остережению внемлют не все: «Именно бес овладел обессмысленной душой человека и гонит его, гонит навстречу смерти. Печорин, который… больше всего боялся показаться смешным в глазах других, оказывается смешным даже для добродушного Максима Максимыча… <хоть он и говорит об этом, но фактически ему ничуть не смешно!> Это и есть, на наш взгляд, “народная” оценка “демоническому” Печорину, его гордыне»251). «Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться… А, право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе! Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!..» Как видим, отношение Максима Максимыча к Печорину всегда двоилось, но до поры до времени господствовал пиетет, невольное признание превосходства Печорина: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться». На новом рубеже согласие окончилось.
«…Он дурно кончит… да и нельзя иначе!» «Это – приговор, произнесенный устами штабс-капитана. В этом приговоре – глубочайший внутренний смысл рассказа “Максим Максимыч”. “Предисловие” к “Журналу Печорина”, которое следует за этим рассказом, начинается сообщением о его смерти: исполнилось вещее “пророчество” штабс-капитана!» (c. 91), – замечает Д. Е. Тамарченко.
Сцены расставания (сначала с Печориным, а следом и с рассказчиком-офицером, недавним попутчиком) вносят новые краски в изображение Максима Максимыча: его сердце оказывается отнюдь не робким. Досада за неуступчивость Печорина при последней встрече переворачивает акценты: «Да… конечно, мы были приятели, – ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам ему совсем не пара…»
А ведь это раздраженное высказывание кое-что приоткрывает в самом говорящем. «Я не богат, не чиновен…»: как будто это обстоятельство повлияло на охлаждение к нему Печорина. «Не поняв Печорина, Максим Максимыч обвиняет его в сословном высокомерии… Уязвленное самолюбие штабс-капитана подталкивает его к мести. Только что считавший себя другом Печорина, Максим Максимыч называет его “ветреным человеком”, “с презрением” бросает его тетради на землю…»252. Зато в этом замечании можно видеть личную досаду, равно как зависть в прежней вроде бы нейтральной по тону констатации: был, «должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещей!»
Завистливость проявляется только сейчас? А ведь и в его рассказе о любви Бэлы к Печорину однажды прорвалось признание: «…мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила». «Тут на минуту как бы приподнимается завеса и что-то глубоко спрятанное и застенчивое в человеке становится видным»253.
Еще сопоставим два высказывания Максима Максимыча. Вот одно: «Славная была девочка эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что нашел кого баловать». А вот другое воспоминание: «Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?..» Ведь понимает, что досадует зря, а все равно досадует.
Между тем лермонтовское изображение предсмертного состояния Бэлы исполнено тончайшего психологизма. Бэла – умный же человек – понимает, что умирает, но все ее существо бунтует: «ей не хотелось умирать!..» Это так понятно! Она еще совсем юная, ее духовные и физические силы еще только расцветают. Да, ее уже посетил страх потерять любовь Печорина, но он еще не такой степени, чтобы отравлять жизнь, а сейчас, когда ее кумир не отходит от ее ложа, и вовсе забыт. Она и не производит расчет с жизнью, а всеми остатками сил цепляется за жизнь. (Бэла смогла опровергнуть прогноз лекаря – «больше дня жить не может»: «она еще два дня прожила»). Вот если бы прощалась с жизнью, обозревая утрачиваемые ценности… Ну, ценность номер один непоколебима, но нашлось бы местечко и для благодарного чувства к новоявленному отцу.
Можно заметить, что Максим Максимыч дважды наступает на одни и те же грабли. Вот как – в первый раз: «Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, – такой хитрый! – а сам задумал кое-что». Читатель за эту оплошку на Максима Максимыча сердиться не будет, скорее напротив, одобрительно оценит его непосредственность и простосердечие: случилось нечто любопытное – тут же об этом и рассказано; ведь и у Максима Максимыча Печорин на целый год единственный партнер, с кем по душам можно поговорить. Ему непривычно ситуацию мысленно проигрывать наперед, обдумывать возможные реакции на свои слова. Такое простодушие дорогого стоит, но чревато возможностью ошибки, которая и случилась.