Я вынул свою руку из ее ладоней и осторожно прикрыл ей рот. Она выпучила глаза, хотела, видимо, укусить мои пальцы, но, в последний момент, передумала, стала целовать еще более страстно тыльную сторону ладони.

– Ты не перебивай, послушай меня… Это все очень серьезно и важно. И меня распирает гордость, что до всего этого додумалась я сама… Ну, еще немного папа помог… И еще я внимательно слушала тебя… Итак, ты разрабатываешь весь пакет документов по созданию в Комитете собственной пресс-службы с правами полноценного департамента. Ты был прав: в такой форме в нее не надо вводить понятия управления и т.п. Пресс-служба, состоящая из трех-четырех отделов, включая свой собственный оборудованный пресс-центр для встреч журналистов с Вадимом Ивановичем и аудиторами, отдел телерадиокоммуникаций (мы еще забабахаем собственное кабельное телевидение), по работе со СМИ, анализа и мониторинга информации и, наконец, издательский отдел, но расширенный, с правом выпуска продукции из собственной мини-типографии «Макинтош»… А, каково? Ценишь?

– Аналитик, ты мой, доморощенный… Все это ты наслушалась… А проект уже готов, на дискету и на бумагу заведен. Вопрос в одном, как документам дать ход? После решения – об этом придется и с Келиным, и с Тужловым, и с Пашей да и с другими очень серьезно говорить. Вот на что надо обратить внимание…

– Знаешь, что? Это их проблемы. Они бы с тобой не стали церемониться! А то, что ты мне рассказал, умница, но ты годы бы искал союзников.

– Значит, с волками…? Мы – в капитализме?

– Да, именно так. А бумаги давай сюда. Я знаю, что мы сделаем. Их папа передаст Вадиму, попросит его лично ознакомиться, пригласить тебя, а ты все, что надо, разжуешь ему.

Юля помолчала, но по глазам я понял, что она что-то очень важное не договаривает. Так и есть: то ли поняла, что я жду от неё окончания тирады, то ли спешила все высказать, чтобы не забыть, она без подходов сказала:

– Только не забудь девушку, которая сейчас сидит рядом с тобой. Я хочу… быть твоим заместителем. Одним из двух. А второго выберешь сам…

– А я бы совсем не возражал! Представляю, какую веселую жизнь ты устроишь бедным сотрудникам… Но это все – пойдет на пользу и им, и, главное, делу.

– Ты правду говоришь? Значит, ты веришь в меня?

– Ты – прелесть, я буду пахать на тебе, в прямом и переносном смысле этого слова, 24 часа в сутки…

– А папа сказал, что ты, со своими принципами и характером, никогда не пойдешь на такой шаг… Он продумал еще один вариант: сделать тебя руководителем аппарата у аудитора Ленскова Григория Ивановича (у него несколько месяцев вакансия), а это – статус, между прочим, действительного государственного советника. А через полгода–год – перетечь в директора департамента.

– Да, ласточка моя, с тобой не соскучишься… А ты тогда руководителем пресс-службы сразу пойдешь. Не боишься?

– Ты будешь рядом… Я тебя очень-очень люблю. С тобой мне ничего не страшно.

– А муж? А семья…

– Это мои проблемы! Замуж я вышла назло папе… За его охранника. Под два метра, самбист, институт физкультуры заочно окончил. Потом я его переучила на бухгалтера, папа помог в банк устроить. Сейчас он член правления. Ему так хорошо и комфортно, что он на все согласен, лишь бы не изменился его статус. А сын у нас отличный, здоровый, сообразительный, умом – в меня, здоровьем – в него.

– Скоро подковы начнет гнуть?

– Не смешно… Сам про жену запретил рот открывать, а меня же физкультурником дразнишь…

– Прости, это отсутствие культуры. Торжественно обещаю… Я буду только обожать тебя и твоего сына… Давай-ка, не будем мудрить, я выйду на Ленскова, благо, я его хорошо знаю еще по Совмину.

– Никуда не лезь, ни во что не вмешивайся. Я все должна проговаривать с папой. Наберись терпения и жди.

Глава – 10.

В контору я возвращался опять один. Раздумывал, не спеша. Первое и главное: было радостно оттого, что на меня свалилась такая женщина. Она, конечно, была бесподобной любовницей… Но сколько здесь возникало вопросов? Меня уже сегодня мучил один из них: похоже, в это кафе она заходила не первый раз… И этот низкий диванчик со спинкой, видимо, она хорошо знает. Как, сколько, с кем, какой я по счету? Вопросы терзали меня, и терзала обида…

Я реально понимал, что наша близость может закончиться в любую минуту. И я буду бессилен, что-либо сделать. Вывод: не втягивайся, не пускай глубоко, до сердца. Она поймет? Конечно. Думаю, что и ее сейчас посещают такие же мысли. Должно произойти какое-то чудо, чтобы девочка смогла перенести любовь со своего отца на чужого стареющего человека. Да и отцу, видимо, это дерьмо совсем будет не по нутру: он старше меня лишь на 5-7 лет, не больше. Поэтому с этой темой все ясно и понятно: сколько времени отведено сверху, стольким и воспользуемся.

Второе. Уйти сразу к аудитору не получится: хоть и знает меня Ленсков, но я месяц всего проработал в отделе. Для чего тогда увольняли старого профессионального начальника? Под мой приход, ежу понятно. Значит, придется сколько-то времени работать и хорошо работать. Ну, ладно, это для меня не причина для беспокойства, как-нибудь справимся.

Другой вариант: ее отец расчистит поле для создания полноценной пресс-службы, поможет ее сформировать, пробьет меня руководителем… Вот тогда его чадо, амбициозное и не глупое, и даже, ой-ей-ей, как умеющее работать, покажет и себя, и кузькину мать. Она, конечно, через год, максимум, и меня вышвырнет из начальников. Но год-то я все-таки буду рядом с этой женщиной…

Значит, надо исподволь прокачивать вариант с аудитором, чтобы он потянул с закрытием вакансии, чтобы очень захотел меня заполучить. Ведь, он тоже, как все они, амбициозный, ему тоже нужен не просто руководитель его административного аппарата. Ему и пресс-секретарь нужен, и ньюсмейкер, и спичрайтер. Вот это то, что надо.

Теперь о семье. Уже знают про жену. Ну, что делать, это жизнь! Поликлиника у нас одна, а меня там знавали не только начальником отдела в Комитете. Поэтому мои перемещения не вверх, а по горизонтали и вниз развязывают языки… Люди чувствуют меньше ответственности, если в них меньше, чего… страха. Надо придумать краткий треп, типа: сейчас, к сожалению, ухудшение здоровья, надо лечить серьезно, ездить, как минимум, два раза в год на грязи и т.д., и т.п. Поэтому в Комитете проще, чем в Совмине, помочь жене. И ей так спокойнее, когда я не в командировках по 100 дней в году.

«А, в общем-то, я могу и послать всех! Очень даже далеко. Моя семья никак не сказывается на моей работе? Нет. Что еще и кому надо? – Я вдруг так явственно представил лицо жены, что мне стало невыносимо жалко ее, стало так больно за нее, что на глазах чуть не выступили слезы. – Мила-Милка, когда все стало плохо? У классной спортсменки – лыжницы стала так стремительно и ужасно развиваться болезнь ног, что по 2-3 месяца весной и осенью она практически не ходит.

Я возил ее не только в поликлинику на процедуры. Я, практически, закончил с ней по второму разу автошколу, купил вполне приличную, хоть и подержанную, машину «Гольф», и она стала ездить. Ходила даже на костылях плохо, а ездила прекрасно. Думаю, что лучше меня, потому что последние 15-17 лет, с маленькими перерывами, у меня всегда была персональная машина.

Меня мучила семейная ситуация, но, отнюдь, не тяготила. Я никогда ни о чем не жалел, тем более, о женитьбе. До сих пор, как-только вспоминаю, как мучается моя жена, готов носить ее на руках… И ношу, даже с удовольствием. Делаю ванны с травами, несу голую жену из спальни, целую ее груди… Она искренне рада, смеется… Сажаю ее в ванную, регулирую воду, усаживаюсь сам на маленькую табуретку рядом и начинаю читать вслух. Этот месяц я читал Гюнтера Грасса. До него – южноафриканца Кутзею. Причем, жена это все уже прочитала, тихонько подложила эти книги мне на тумбочку у кровати.

Она – прирожденный «слуховой» редактор. Вранье дикторов радио или телевидения, небрежность, более того, неграмотность молодых продвинутых авторов в своих нетленках, вызывает у нее профессиональную аллергию. И, надо же, какая несправедливость, она больная сидит дома, лишь изредка подруги из издательства привозят ей 1-2 книги на редактирование. Но она счастлива даже маленькой толике: это работа – ощущение того, что ты еще кому-то нужен. Во-вторых, это заработок к пенсии. А сейчас, когда я получаю как младший начальствующий чиновник, – в этом есть вопрос. Но самое главное, конечно, в другом: жена при деле.

На детей пока мало надежды, они сами только-только начали вставать на ноги: старший преподает в вузе, младший – в этом году закончил университет. Но мы, собственно, не денег, не материальной помощи ждем от них. У меня кое-какие проценты набегают от старых накоплений в банке, примерно, пол оклада в месяц получается. Жена это знает, я внушил ей, что это Господь посылает ей на лекарства. И она перестала нервничать и дергаться. Это ее заработок (лишь бы наши волки снова не разрушили мирную жизнь, не разворовали все, не довели страну до нового дефолта). Дети не понимают другого: внимание, чуткость, забота – лечат не хуже лекарств. Они редко заезжают к нам, даже звонят нерегулярно… Жаль, считаю, что в этом есть и моя вина тоже…»

Так, размышляя, я дошел до родных пенатов. Павел собирался на обед, помахал мне рукой, кивнул, будто спросил: «Ну, как с зубом?». Я кивнул в ответ: мол, все в порядке.

– На обед тебе нельзя, так? – сказал Павел, подходя к моему столу. Тогда попозже попей чаю из нашего агрегата. Тамара все приготовит, – и он направился на выход.

– Спасибо, Паша, ты – настоящий товарищ!

– А я? – Спросила Тамара, остановившись у моего стола.

– Что бы я без вас делал, серьезно…

– Хорошо, расплатитесь позже, за все сразу… А сейчас слушайте. На кофе-брейках бывали?

Я кивнул утвердительно, за щеку не держался, послеоперационную зубную боль не изображал. Думаю, что этого и не надо было делать. Я был уверен, что Тамара посвящена во многие тайны Юлии, иначе той нелегко бы пришлось проворачивать свои похождения, в том числе, и любовные.

– Тогда чай в термосе, сахар, печенье и т.д. в шкафу, увидите напротив моего стола… Не хворайте и приятного чаепития.

Тамара быстро вышла, видимо, боясь отстать от женщин, уже отправившихся в столовую. Я сел за компьютер, включил его, вставил дискету и стал снова читать документы: положение о пресс-службе, положение о пресс-центре, структуру и т.п., в общем, всю бумажную тягомотину. Все было грамотно, выверено до последней запятой. Особняком держался файл с текстом письма на имя председателя Комитета: ровно на страничку, с обоснованием этого решения, а также с просьбой дать поручение на исполнение соответствующим подразделениям.

Первая скрипка здесь – у финансистов, бюджет – это святое. Потом юристы, кадры, хозяйственники, секретариат председателя… Не факт! Это было бы идеально, если бы поручение пошло от секретариата председателя. А если от руководителя аппарата? Беда… Не согласовав с ним, с его заместителями? Сразу на стол председателю?! Боже, что здесь начнется… Пусть сами головы ломают, откуда у председателя появилась эта бумага. Лишь бы отцу Юлии удалось переговорить с нашим руководителем.

…Мосеева Владимира Викторовича я знал с девяностых годов: он вместе с председателем Правительства пришел в аппарат Совмина. Не просто было мне, советнику, отвечающему за СМИ, обходить этого консервативного, осторожного и сумасбродного человека. До ругани дело доходило:

– На ф… нам нужен твой пиар, если нас костерят в любой вшивой газетенке!– Орал он в присутствии других советников-помощников.

– А на ф… нам столько командиров в аппарате, которые вылезают с комментариями, не только не зная сути дела, но и не понимая, о чем идет речь! Газетчику этот зас…ц из аппарата и не нужен! Ему надо зафиксировать разговор, хоть с табуреткой из кабинета Премьера, чтобы потом написать: «Вот такое мнение бытует в окружении Премьера…». Неужели это не понятно? – Почти также шумно пытался я объяснить ситуацию.

Все обмерли: что-то будет? Так с Мосеевым еще ни один советник-помощник, директор департамента не разговаривал, чтобы орать друг на друга. Пораздувал ноздри Владимир Викторович, но вспомнив, наверное, что в статье нет прямого упоминания пресс-секретаря, руководителя аппарата или его заместителей, нет ссылки на пресс-службу Совмина, промолчал. Сказал уже спокойно:

– Подготовьте предложения, как обычно…, – и быстро ушел с импровизированной планерки.

Надо отдать должное Мосееву: он не раз перечитывал ту или иную раздражившую Премьера статью в газете, находил упоминание о каком-то высокопоставленном источнике в аппарате и немедленно проводил расследование. При мне он однажды сказал директору департамента социальной политики Монблиту:

– Когда собаке делать нечего, она знаешь, что делает? З… лижет… Лежит и лижет. Вот и ты, чтобы зуда не было, лижи. Еще раз, Гриша, вылезешь – выгоню в тот же день! Ты меня знаешь…

Был Мосеев когда-то хорошим строителем, не одной гигантской стройкой пометил карту нашей Родины. И семья моталась за ним по тайге да степям. Но вот утвердили его секретарем большущего обкома партии. Юля уже помнила это время, как-то мне сказала в разговоре: мы с младшеклассников чувствовали свою особость… Потом столица, ЦК партии, замминистра… И понеслось. А поскольку Юля помнит их семейный уклад с обкома партии, то всю жизнь она и чувствует себя избранной. Нет, она – не жлоб, последнюю рубаху отдаст подруге. Она, по большому счету, лишь беспардонная и капризная. Ей ничего не стоит обидеть малознакомого человека каким-то нелепым замечание по поводу бедности его одежды. Она считает, что вот у нее это есть, а человек просто не хочет прилично, тем более, со вкусом одеваться. Уж даже я за этот месяц – другой работы как-то ей рубанул: «Ты поживи на одну зарплату, с ребенком, без мужа… Тогда мозги у тебя будут включаться вовремя»

Промолчала, поняла, наверное. Но главное, что ее смутило – это моя достаточно резкая реакция. Представляю, что было бы, если бы ей также резко заявили Паша, Тужлов или Келин?

– Не обижай меня больше так, особенно, при людях… Я расплачусь, как маленькая девочка… Перестану тебя любить…

– Юль, не дури, и я не буду реагировать, особенно при людях. Ты нередко ведешь себя с людьми, как барыня со служанками… А в остальном, я так тебя хочу, что твоя любовь просто меркнет перед моей…

Эти наши реплики были при мимолетных встречах, переходах из кабинета в столовую или курилку. Буквально минута-две оставались нам без свидетелей. Это днем, во время работы. Вечером же – я бежал домой, надо было много чего сделать и для жены, и по дому. А ее охранник-банкир почему-то стал приезжать на нашу улицу, а не к метро. Она громко прощалась со всеми, будто мы не увидим ее месяца 2-3, шмыгала в машину, и с места рвали колесные шины, будто за четой Мишиных гналась мафиозная группировка.

…Попил чаю из термоса, съел несколько пряников и печений. «Как все у Тамары аккуратно, все убрано, разложено, чисто, – думал я. – Вот уж точно не скажешь такого о Юльке. Видимо, всю жизнь живет с домработницей, няней и т.д., и т.п.» Нет, я совсем не осуждал ее: трудно представить Юлию с тряпкой в руках и ведром грязной воды. Поэтому мне было страшно подумать о том, что мы, вдруг, стали бы жить вместе с ней в большой (да и любой) квартире, где не было бы домработницы, няньки…

…Мой приятель, главный редактор и хозяин крупной частной газеты, пригласил меня на Пасху в гости. Я приехал один, днем, как мы и договаривались (у моей жены было обострение болезни). Шикарная четырехкомнатная квартира с кухней в 24 метра, огромными, как сад, лоджиями, прихожей, в которой можно играть в футбол, вся была заставлена пепельницами, полными окурков. Я их насчитал не меньше 15. По столам и стульям, диванам и креслам бегали кошки всевозможных пород. Мы расцеловались.

– Дорогая, к нам приехал Андрюша, – сказал редактор.

– Иду…, – голос трубный, прокуренный, немного раздраженный.

Мы сбросили с дивана какие-то майки, трусы, пижаму хозяина, осторожно сняли со спинки две пепельницы с окурками, поставили их на журнальный столик, на котором уже стояла пепельница, битком набитая окурками.

– Сейчас, дорогой, не обращай внимания на небольшой беспорядок: на Пасху пришлось отпустить домработницу в деревню… Вот ее уже трое суток нет. Жена не справляет нашу Пасху, она живет по другому календарю… Да, вот так. Ну, да хер с ними, со всеми… Давай по граммульке виски выпьем… А для этого нам лучше перейти на кухню.

Мы пошли на кухню. Хозяин первый застыл в дверях, я даже не смог войти туда. Он повернулся ко мне и сказал:

– Картина Репина – «Не ждали»…

Я заглянул в дверной проем и остолбенел: на столе сидели две кошки, они что-то дожевывали, мирно, не ссорясь. По – моему, это была пасхальная кутья, да пусть простит меня Господь. Я думаю, что сердобольная домработница все-таки приготовила православному христианину – редактору кутью, которую сегодня с утра жена выставила на угощение кошкам.

– Пойдем в мой кабинет, друг. Там у меня кое-что есть… Без кухни обойдемся…

В кабинете был относительный порядок, кроме письменного стола, сплошь заваленного бумагами. А так даже пыли не было видно.

– Сюда я стараюсь никого не пускать, даже кошек и жену. Вот мой барчик, вот мои рюмочки, вот мой коньячок и вискарек. Но я знаю, что ты любишь водочку. И таковая есть, только теплая немного. Но закусывать придется галетами…

– Ничего, – сказал я, – вот тебе подарок от моей половины, просила передать – «Христос Воскрес», – и протянул красивый тряпочный мешочек с пятью крашеными яичками. – Это и под виски подойдет, и под водочку. Тем более, у тебя, шикарные сигары. – Я специально подбросил ему леща: редко у кого в Москве видел настоящие кубинские сигары.

– Тогда садимся, наливаем и за дело…

Мы обсуждали материал к интервью Премьера, который должен был выйти накануне заседания Правительства. Благо, под сигары у моего приятеля были свои пепельницы, их, видимо, домработница тоже успела очистить накануне. Примерно через полчаса после слова «Иду…» раскрылись обе створки кабинетных дверей, и к нам вкатилось нечто кругло-квадратное. Я не знал жены моего приятеля. Встал следом за редактором, заулыбался.

– Андрюша, познакомься, – сказал редактор, – это моя жена Фира…

– Не Фира, а Эсфирь! Сколько раз, дорогой, тебе нужно говорить!

– А это советник Премьер-министра Андрей Ермолов, он же – пресс-секретарь…

Лицо жены, закрашенное косметикой, расплылось, надо думать, в улыбке, маленькое тело заколыхалось, ручки вскинулись вверх:

– Боже мой, какая жалость! Я должна уехать… Прямо сейчас. Но вы – не скучайте. Жора, займи гостя, чтобы у него от нашей встречи не осталось неприятного осадка… Чмоки-чмоки, пока-пока!

Она повернулась вокруг своей оси, откинула голову назад, подняла ножку, скрытую какими-то оборками, и дернула ею в знак прощания. Она выкатилась из кабинета, не закрыв двери. Мы с полчаса еще гонялись за кошками, чтобы выпроводить их из кабинета хозяина.

…Думаю, что и у Юлии такой же, наверное, стиль жизни. Впрочем, я, как стопроцентный домостроевец, могу и ошибаться. Дай-то Бог.

– Ты один? – Юлия была легка на помине. – Я вместе с девчонками поела в столовой, но, сославшись на срочный звонок, первой помчалась сюда… Чтобы увидеть тебя… Без свидетелей… Я успела позвонить папе… Он все принял. Сказал, не поверишь, что хочет с тобой встретиться.

– Где, когда? О чем будет разговор?

– Заберешь все бумаги и к нему в холдинг. Вот телефон, завтра, перед выездом, позвонишь. Он закажет пропуск. Кроме обеда, он весь день будет в кабинете. Ну, умница я? Целуй меня…

– Юль, сейчас войдут сотрудники… Двое-трое вообще не ходят на обед, просто гуляют этот час, а так пьют чай с сухарями… Но я с удовольствием тебя расцелую в нашем местечке…

– Нет-нет-нет, больше никаких уголков! – И она достала из сумочки ключи. – Только на квартире, цивилизовано… Вот, смотри, какая я умница… – И уже другим тоном, другим голосом, другой интонацией:

– Сделай все, чтобы папа не заподозрил наши отношения. Он мне голову оторвет…

Дверь открылась, вошел Щеголев. И с порога:

– Здравствуйте, Андрей Юрьевич! Как ваш зуб?

Юля недоуменно посмотрела на меня, пошла к своему рабочему столу.

Глава -11.

Почти три года мы спим в разных постелях и в разных комнатах. Спальню с огромной двух с половиной метровой кроватью я отдал жене. Хотя она сопротивлялась, говорила, что ей на разборном диване удобнее, особенно днем, когда я на работе, он жестче, ниже, ей легче вставать и добираться до туалета. От памперсов, био- и прочей дребедени она отказывалась наотрез:

– Еще не время… Хотя, я чувствую, боюсь и умираю от того, что это время приходит.

– Давай поедем к берберам, – шутил я, – они вообще не знают, что такое болезнь суставов и прочая хренотень. Вот, я был у туркмен, у них – 330 дней в году – солнце, влаги – граммы, никакого ревматизма…

Я, конечно, лукавил: уже знал, что дело не в ревматизме, что у жены тяжелая болезнь костей… И, она, естественно, знала об этом. Но мы старались не касаться этой темы, Во всяком случае, она молчала после посещения врачей на дому, даже после ЦКБ (Центральная клиническая больница). И я не говорил об этом, стараясь не травмировать ее лишний раз. В поликлинике, по моей инициативе, много чего рассказали о болезни моей жены. Возраст, нагрузки, перенесенные в молодости, поздние роды второго ребенка, крайне тяжелые и опасные, – все это способствовало развитию болезни. Сейчас дело обстоит лучше: вот здесь геронтология играет свою положительную роль: процессы как бы замирают, останавливаются. Мне сказали, что у некоторых пожилых людей, у тех, кому под 70, раковый процесс без особых осложнений тянется 15-20 лет. Его только нельзя провоцировать. У жены, слава Богу, не рак. Для нее, конечно, лучше было бы поменять климат на сухой и жаркий.

Я приценивался к Анапскому району Кубани, там более 300 солнечных дней. Не потянул на дачу, на дом с участком, тем более. Цены зашкаливают за 200 тысяч у.е. Есть халупы, но как-то не хочется превращаться в приморских бомжей. Говорил со старыми товарищами, которые обосновались там при бывших пионерских лагерях, превращенных в дома отдыха с посуточным расчетом. Это стал их бизнес, доходное место. Они готовы забирать жену с апреля по октябрь за очень умеренную плату. Мила – ни в какую. Говорит, что я, именно я, а не она, без нее пропаду. Наверное, она права. Я страшно домашний и привыкающий к близким людям человек. Стал бы дергаться, мучиться, звонить без конца, писать письма, срываться на самолет или поезд и мчаться туда, к ней. Это точно, не ходи к гадалке…

Ужинали мы вместе из того, что я накануне вечером готовил на обед. Мила, как правило, без меня не обедала. Я ставил ей на приставную тумбочку «брейковский» термос с вечно горячим чаем, варенье, постное печенье, сухарики, мармелад, мед, много всяких орешков. На второй тумбочке, стало быть моей, лежали книги, журналы, газеты. И, если приваливало такое счастье, то бумажные варианты верстки из издательства. Интересно тогда вела себя моя половина: она надевала очки, явно к моему приходу брала листочки верстки, на меня почти не обращала внимания, говорила:

– Я поужинаю попозже, срочная, безотлагательная работа…

Тогда я заваливался прямо в костюме к ней в постель, стараясь не задеть гибкие пластмассовые растяжки, надетые на ее ноги, снимал с нее очки и начинал целовать глаза, губы, раздвигал ажурные кружева под халатом и целовал груди, прекрасно сохранившие форму. Она возмущалась, старалась отодвинуть меня, говоря, что я помну бумажные листочки:

– А это работа, милый мой…

– К черту работу, я хочу свою жену, мою любимую девочку! – урчал я, не отрываясь от ее грудей.

И она сдавалась, убирала листочки, укладывала мою голову на свою грудь, начинала целовать меня осторожно, будто боясь притронуться, будто ожидая какого-то подвоха, будто не веря, что мужчина еще может ее любить, восхищаться ее грудью, животом, бедрами. Несколько раз она пережила близость со мной, но для этого ей приходилось испытывать такие неудобства и такие сложности, что уже мне казалось, что я зря затевал все это. Потом я шел в ванную, разводил настой из трав с примесью лекарств, возвращался в спальню, видел ее с аккуратно уложенными волосами, пахнущую весенними духами из нашей молодости, которые когда-то выпускала рижская парфюмерная фабрика. К этому времени Мила уже снимала все свои гибкие и не очень оковы с ног, и я, отбросив одеяло, легко брал ее на руки. Мы шли вместе, я, шутя, несколько раз имитировал ее падение из рук, она смеялась счастливым смехом и спрашивала где-то на подходе к дверям ванной:

– Ты, правда, еще любишь меня?

– Да, я люблю тебя, мою первую и единственную любовь… Мать моих сыновей-гигантов, мою первопроходку лыжных трасс, мою заболевшую девочку… Не болей сильно… Держись! Ты моё все…

Она не могла сдерживать слез, тихонько билась головой о мою грудь и плакала, словно ребенок. Я сам рыдал, только не подавал вида. Но она, замечая потом, когда уже лежала в ванной, что глаза у меня красные, говорила:

– Не расстраивайся так… Ты должен жить за нас двоих. Я даже не буду ревновать тебя, если ты найдешь для своих физических потребностей…

Я зажимал ей рот рукой, говорил:

– Сейчас нет проблем… И справку покажут, и презерватив любой наденут… А вот ты точно об этом не должна думать… Не должна! И точка… Давай подумаем лучше, что мы будем делать завтра, ведь суббота грядет.

– Мне жалко тебя, но уже подошло время пылесосить, протереть все влажной тряпкой… Зато обед тебе сегодня не надо варить, завтра наварим опять на 2-3 дня. Квитанции в прачечную на комоде, получишь белье, когда в магазин пойдешь… Зря ты не используешь стиральную машину, это элементарно, так просто…

– Пусть рабы на меня поработают. Хоть в чем-то я должен испытывать удовлетворение. А то все сам!

– Господи, какой ты у меня мальчик, глупенький… Ведь это лишние деньги, расходы.

– Ма, я хочу котлет, настоящих, каких ты делала из рыбы, из мяса. Толстых, сочных, мясных, а не хлебных.

– Не могу же я приглашать невестку только для этой процедуры… Давай мы сделаем по-другому. Бери лист бумаги и записывай…

Она скрупулезно, по пунктам диктовала, что нужно сделать, чтобы приготовить настоящие домашние котлеты. Я начинал творить на кухне, конечно, то и дело бегал к ней в спальню за советами. Она не выдерживала, просила посадить ее в кресло и приезжала на кухню. Одна беда: ей минимально разрешалось сидеть и в кресле. Но котлеты мы все-таки успевали закончить, борщ вегетарианский доходил под толстым ватным одеялом, а по части картофельного пюре я был таким специалистом, что даже взрослые сыновья, когда приходили к нам в гости, иногда просили меня сделать пюре.

Мы обедали вдвоем. В тяжелые дни обострений болезни я устраивал обед на закрепленном подносе, когда жена была зажата до самого подбородка и не могла мухлевать, подкладывая мне лучшие куски со своей тарелки. Когда, слава Богу, все было спокойно, я подкатывал переносной столик, и мы могли даже выпить по рюмочке: я водки, она полусладкого грузинского вина. Благо, друзей на Кавказе у меня оставалось много, и они, приезжая в Москву, обязательно звонили, приходили в гости, привозили домашнее или фирменное вино и даже чачу.

Потом – сон. Я брал книгу, читал несколько минут и засыпал. Как жена радовалась этим минутам: я ложился к ней в ноги, сворачивался калачиком и спал у нее на глазах по часу-полтора без пробуждений. «Здоровый человек, крепко спит, совесть у него спокойная», – говорила жена.

Полдник устраивали на лоджии. Я придумал специальное кресло с подъемным сиденьем, сажал в него жену, на журнальном столике разворачивал термос-варенье-выпечку-(ватрушки с творогом)-коричневый кубинский сахар и горький шоколад. Незатейливо, но мы к этому привыкли и не собирались менять свои провинциальные вкусы. Жене можно было свободно смотреть на улицу с нашего четвертого этажа, кресло позволяло даже облокотиться на подоконник.

Она уставала все быстрее, чем бы ей хотелось. Вида не подавала, говорила:

– Что-то сквознячком потянуло. Мне не хватало еще и воспаление легких подхватить.

Я знал, что воспаление легких – это шаг к финишу. Подхватывал ее на руки и уносил в кровать. Так было спокойнее, хотя на улице, нередко, бывало за 25 с плюсом. Мы читали: она в кровати, я – за письменным столом. Интернет включал редко, если уж вдруг услышу по радио какую-то с ног сшибательную новость. Писал много, но по работе, по улучшению, совершенствованию пиар и рекламы. Слава Богу, что приучил многочисленных журналистов не звонить по выходным: если надо будет, сообщим, бросим пресс-релиз на выпуск их агентствам.

А то бывало и так:

– Андрей Юрьевич, вас побеспокоила политический обозреватель газеты «Ширли мырли» Барахолова. Меня Анжелика зовут… Не Анд-желика, а Анжелика…

– Вы уже говорили мне об этом, правда, звоня на работу, а не домой…

– Ах, может быть… Столько звонков, столько людей…. Извините, что дома побеспокоила. Вопрос срочный. Я в этом ничего не понимаю, и вот хотелось бы от вас услышать комментарий…

– Раз вы в этом ничего не понимаете, зачем беретесь за такое гиблое дело?

– Больше никому не могу доверить новость… Суть вот в чем. Ваш шеф поссорился с аудитором Ленсковым, тот обвинил его в пособничестве по укрытию от налогов фирмы «Мырли ширли». Что вы можете сказать?

– Ничего! И до понедельника компетентно вам заявляю, что комментарий вы не получите. И не надо было звонить по домашнему телефону… Если вам кто-то даст, кроме, конечно, самого председателя Госконтроля, комментарий, говорю вам, как коллега, это будет туфта. Можете крепко подставиться…

– Ой, спасибо, спасибо… Вот сразу все встало на свои места… Вы уж простите, я вас записала. Может придется ссылочку сделать… У нас начальство такое нетерпеливое! А в понедельник газета выходит…

С Богом, пусть уж лучше на меня сошлются, чем на какого-нибудь придурка из инспекций с упоминанием: «как сказал компетентный источник, близкий к руководству Комитета…»

– Дышать пойдем на лоджию? – Спрашиваю жену. Вижу, что она вся серая… – Тебе плохо?

– Да, спасу нет…

– Что же ты молчишь?!

– Ты был занят… С кем-то по телефону говорил…

– Крикнула бы, я бы послал этих придурков… Сейчас я все приготовлю… Сама сделаешь укол?

– Боюсь, что нет, время ушло, сил уже не осталось…

Заряжаю разовый шприц, открываю одеяло, вижу две худенькие ноги, от колен по бедрам скованных эластичными пластинами. Это вполне еще ноги, но какие-то они утомленные, вялые, что ли… Она смотрит на меня и видит, что я разглядываю ее ноги. Спрашивает: