Красная мельница

Глава VIII

В январе 1918 года атаман Семенов предпринял первый поход на Советское Забайкалье. Весной разруха и голод еще тяжелее и сильнее донимали людей. Власти объявили боевой клич: «Все под ружье!» Началась запись в Красную гвардию.

В марте стало известно о высадке английского десанта в Мурманске. В апреле – об экспедиционных отрядах Японии, Америки, Англии, Франции, занявших Владивосток. 5 апреля Семенов получил от Японии поддержку оружием, амуницией и начал новый поход на советское Забайкалье. После восстановления советской власти в Забайкалье велась активная подготовка к вооруженной борьбе с врагами. Пока что внутренними. До японской интервенции, охватившей Владивосток, еще было далеко.

В донесении местного волостного исполнительного комитета Читинской уездной милиции о мобилизации в Красную армию от 19 июня 1918 года говорилось: «Волостной исполнительный комитет Советов сообщает, что население волости мобилизовано в порядке объявления Военно-революционного штаба Забайкалья и до особого распоряжения остается на местах. По призыву мобилизации подлежат сроки службы 1913–1917 годов включительно. Мобилизация проходила спокойно, ибо население относится к ней сочувственно, в сознании своего долга перед Федеративной Советской республикой».

По сравнению с прошлым годом весной 1918-го значительно сократились площади посевных крестьянских пашен. В поселках и селах, что у казаков, что у крестьян заметно поредело мужское население. Для пахоты и сева не хватало и лошадей. Их в основном реквизировали красные. Ни один их наезд в село не обходился без печальной для посельщиков реквизицией. На продовольствие уводили бычков, их выводили за околицу. Стреляли и тут же торопливо разделывали. Кололи свиней, не дожидаясь осени. Запах паленой щетины тянулся по селу, и на душе людей становилось нехорошо, накатывала тоска. Если по данным разведки выходило, что белые далеко, красноармейцы закатывали гулянку-свеженину, рыская по дворам в поисках самогона или бражки. В этот момент бы кстати появиться какому строгому комиссару в кожаной тужурке, в лице которого селяне видели исконный образ защитника трудового крестьянства. Но на этот случай, как на грех, комиссар не появлялся. И командиры как бы не ощущались. Ставшее на постой войско, именуемое эскадроном, превращалось в общую шумную ватагу. Время от времени между собой вспыхивали потасовки, но тут же гасли в пьяном угаре. Похмельным утром примчавшийся дозорный сообщал о близком белогвардейском разъезде, и стонущий эскадрон быстренько менял дислокацию…

У Беломестновых хорошели, взрослея, две дочки-красавицы. Хороши собою! Косы до пояса. Бровки черные, губки алые. У девок, кровь с молоком, играет румянец на пухлых щечках, привораживают нецелованные губки. Нюра в тревоге за них. Чуть заслышится топот копыт, кричит, предупреждая:

– Девки, полезайте в подпол, белые скачут! – В другой раз: – Девки, быстро в подпол, красные скачут…

* * *

«С каждым поражением сибирских белогвардейцев партизанское движение ширилось. Росло число питавших его дезертиров. Одно дело – служба с легкими победами, хорошей кормежкой, хорошим жалованием и обмундированием – почему бы не поспасать Россию? Другое дело – идти в отступающую армию на лишения и страдания. Создавались все более благоприятные условия для большевистской, эсеровской и анархической пропаганды – свержение Колчака представлялось все более легким делом. Таежное партизанство становилось все более безнаказанным. С середины лета формирование резервов для фронта оказалось почти полностью парализовано. Сибирская деревня больше не давала солдат. А пополнения, которые удавалось наскрести в городах, целиком поглощались борьбой с партизанщиной. Явлением, противоположным партизанщине, но столь же уродливым и губительным, стала сибирская “атаманщина”, которую колчаковский генерал А. Будберг образно окрестил “белым большевизмом”. Даже на Юге объединение различных очагов Белого движения происходило трудно и болезненно. А на огромных пространствах Востока полного слияния таких очагов так и не произошло. Находили компромиссы и объединялись силы хоть и разнородные, но патриотические. Однако обширные области остались под властью самостийных местных вожаков. Ничего общего с белой идеей спасения России “атаманщина” не имела, ограничиваясь узкими областническими и личными интересами, будучи порождением того же революционного безвластия и распада – но с другой, антибольшевистской стороны. Самым ярким ее представителем стал Георгий Семенов, 28-летний самозваный атаман Забайкальского Казачьего войска. Его претензии на атаманство основывались лишь на том, что в 17-м Временное правительство направило его в Забайкалье для формирования ударных казачьих и бурят-монгольских частей. Разбив летом 18-го красногвардейские отряды Лазо, он сел править в Чите. “Законность” в Забайкалье определялась только его желаниями и произволом его войск, набранных из казаков, бурят, баргутов и китайских хунхузов. Власти над собой не признавал никакой, став единоличным хозяином территории, включающей нынешнюю Бурятию, Читинскую область и часть Амурской. Впрочем, правление было не совсем единоличным. Большое влияние на Семенова имела его любовница, прогремевшая на всю Сибирь Машка Шарабан неизвестного происхождения. И японцы. Они финансировали Семенова, снабжали его немногочисленную армию, поддерживали военной силой. Для них такой ставленник на Дальнем Востоке, находившийся в полной зависимости, был выгоднее патриота Колчака, пекущегося об интересах сильной, единой России – их давней соперницы в этом регионе. В результате на Транссибирской магистрали образовалась “читинская пробка”. Семеновцы “досматривали” поезда, порой с грабежами. Грузы, следующие из Владивостока в Омск, Семенов пропускал или присваивал по своему усмотрению. Чуть не дошло до открытого столкновения – разбойничьи действия атамана, непризнание им верховной власти Колчак расценил как измену и готов был подавить ее войсками. Но японцы защитили своего протеже, выставив части у Верхнеудинска (Улан-Удэ). Затевать войну с Японией Колчаку было, понятно, не с руки. Вмешались союзники. США, Англия, Франция надавили на Японию, Япония – на Семенова. При международном посредничестве кое-как договорились миром. Семенов признал общероссийскую власть и подчинился ей, а ему простили прошлые грехи и назначили командовать Среднесибирским корпусом, состоящим из его войск, которыми он и раньше командовал».

Глава IX

Работая на мельнице, Ефим часто вспоминал брата. Как бы он теперь воспринял все вокруг происходящее? Ефим ловил себя на мысли, и от нее на душе становилось еще горестней, что Степана больше нет. Ушел Степан из этой непутевой для державы жизни. Ефим надеялся, что со временем станет легче, но легче не становилось, скорее, наоборот. Засыпав очередной мешок зерна в мельничий ковш, Ефим делал перекур и снова вспоминал брата. А потом вдруг вспомнился и шурин. Как тот объявился после революции в селе. Где ж он теперь, какими путями-дорогами мотает шурина его гражданский долг? Кто его знает?

Для Елизаветы любимое место в печаль и радость – у мельницы. Вспоминалось, как Степан впервые заговорил о том, что мечтает, пока есть силы и здоровье, поставить водяную мельницу на протоке у излучины реки. Обычно мельницу возводили за два сезона, но Степан сумел справиться за один. Помогли посельщики, не считая брата Ефима. Особенно Беломестновы, всей семьей. Девчонки носили из леса мох и помогали конопатить пазы между бревен в новой постройке. Даже Иннокентий Золотухин принял посильное участие.

– А вы думали, я только по корчагам мастак? – взметнул обиженно брови Иннокентий, когда кто-то при его появлении на протоке присвистнул.

– Шуткуют они, – засмеялся Ефим.

– Шуткуют, – ворчливо отозвался тот. – Горазды, однако, человека подкалывать.

– Принимай-ка доску, Иннокентий! – Степан направлял тяжелую плаху через верх простенка.

– Давай ее, родимую! – Иннокентий с готовностью вытянул руки вверх, ощущая занозистую шершавость деревянной плахи.

«Однако гармонику ловчее обнимать», – пронеслось в мозгу.

– Ну, протягивай дальше, на себя! – торопил Степан.

– А ты ладом толкай!

– Давай!

– Ага!!

Дружно, каждый по-своему, чем-то помогал упорному Степану в сооружении меленки, как многие называли на селе мельницу.

«Дело спорится, когда сообща на него налечь», – говаривал мудрый Прохор Иванович, который тоже в свободное от станционной службы время приходил на стройку. Подставлял плечо под бревно, укладывая его в заготовленный тесный паз, как на лежанку. Через Прохора Ивановича удалось загодя выковать в деповской кузне нужные для мельничного механизма детали.

…Присев на приступок у входа в мельницу, вспоминала Елизавета, словно перелистывая страницы ушедших дней, – все, что осталось от той спокойной, ничего худого не предвещавшей мирной поры. Степан не успел построить мельничный двор с просторным крытым сараем или навесом для возов и лошадей помольцев.

Вспомнился Комогорцев, что приезжал в их село по случаю окончания строительства мельницы. Наставлял, сидя за обеденным столом, Степана: «Мельник должен отличаться остротой всех пяти чувств. Глаза, нос и язык должны помочь ему определить, насколько хорошо зерно, слух и осязание – оценить, как работает мельница. Кроме того, у мельника должны быть золотые руки, чтобы при необходимости починить поломку, и легкий характер, чтобы хорошо ладить с клиентами. Не стоит забывать, что на мельнице постоянно полно народа и там можно услышать самые последние новости или сплетни».

Самая горячая пора – осенью. Тогда жернова работают днем и ночью. В покосную пору, когда смолота последняя мука, мельница отдыхает.

Отсюда, с протоки, что бурлит и пенится после дождей, набираясь в достатке в запруду, возведенную на случай безводья, виден краешек кладбища, что на взгорке за березовым колком. Оттуда, где могилка, наблюдает Степан, что происходит окрест. И в первую очередь, как крутится в неторопливости бега водной стихии мельничный барабан, заполняется ларь еще теплой свежей мукой.

* * *

С молодых лет наученный отцом складывать копейка к копейке, наживал Федот Евлампиевич Баженов свое состояние, укрепляя хозяйство. Имел по молодости и семью. Жил себе тихо на отшибе, устроив подобие хутора или заимки. Держал, конечно, и работников. Дети умерли от малярии в раннем возрасте, а потом ушла в мир иной и жена.

«Не дожила, сердечная, до смутных дней, не увидела людского раздрая, который принесла революция, – размышлял, слегка успокаиваясь за покойную жену, Федот Евлампиевич. – А как бы теперь поглядел на все это папаня? Что бы сказал, в чем подсказал? Куда и с кем идти теперь, кого держаться? К чьим словам прислушиваться и брать их в толк при нынешней-то смене власти?»

Богатыми и зажиточными славились окрестные села в стороне от железной дороги. Казачьи поселки отличались и богатыми подворьями, и женихами, и невестами, честь по чести имеющими приданое и все такое прочее, столь необходимое для того, чтобы в супружеской жизни крепко стоять на ногах. Шумные свадьбы гуляли с размахом по несколько дней. Молодых наделяли крепким хозяйством. Живи – не тужи. Наверное, уж одно это злило и накапливало неприязнь у рабочего люда, перебивавшегося с картошки в мундире на постные щи да ржавую селедку. Коровы, лошади, овцы селян не давали покоя воспаленному воображению начитавшихся прокламаций мастеровых с «железки». Да, любили селяне-казачки хорошо гульнуть и сладко закусить, но умели и по-настоящему работать. Словом, робили так, что к октябрю на лопатках лопались от потной прели просалившиеся казачьи гимнастерки.

Многие ранее неведомые мысли терзали сейчас разум старика, не находя нужного ответа. Взамен происходили такие события, свалившиеся на седую голову, от которых порой просто тошнило.

«Не стало житья, взамен пришли жестокость, насилие, страх перед завтрашним днем» – таким представлялся Баженову единственный ответ на все, будь оно неладно…

Лишившись почти всего поголовья скота, Баженов занимался теперь охотой. Работников распустил по домам. Раньше по соседству жили два брата. Младшего в 14-м забрали на службу. Приходили несколько весточек с Австрийского фронта, но после связь оборвалась. А старший ушел с сыном зимой в начале 17-го в тайгу на охоту и не вернулся. То ли замерзли где, заблудившись, то ли нарвались на медведя-шатуна. Одним словом, сгинули. Тайга она и есть тайга, она всегда покрыта тайной. У брата остались жена и дочь Настя. Жена попереживала было, но вскоре слюбилась с одним из приискателей. Подалась с ним в другие края искать лучшей доли. Настя вернулась через полгода с печальной вестью. Матушка простудилась и померла в лазарете, а без нее оставаться там повзрослевшей девушке мочи никакой не стало из-за домоганий похотливого отчима. Дядя Федот с радостью принял в дом племянницу. Какая-никакая – помощница по хозяйству. Не чужая. Своя кровинка. Стали жить под одной крышей. Дядя прикидывал, если подвернется подходящий человек, выдать Анастасию замуж, но грянула революция. Она сломала планы.

* * *

По сельской местности змеевидно ползла продразверстка, оставляя после себя разоренные амбары и пустые от скотины дворы, обрекая на голод и нищету крестьянские семьи. Из волости приехали на подводах конармейцы-продотрядовцы. Обвешанные оружием, они бесцеремонно шарили по двору. Заглядывали в стайки для скота и курятник. Не забывали нырнуть в погреб. Тыча в грудь револьверами, требовали скот, зерно. Ладно бы раз. А то повадились снова и снова. И всякий раз новые лица. И все они твердили одно и то же: «Отдавай, отец, чего тебе лишнее…»

Приезжие общались вроде обходительно, но непременно тыкали оружием. Но может ли считаться лишним то, что горбом заработано? Сгоряча порывался Баженов достать из тайника винтовку, подкараулить конников на глухой дороге и перещелкать мерзавцев за грабеж среди бела дня, но держал себя в руках. Опасался не за собственную жизнь, а за племянницу Настю. Что с ней станет? И ее погубят, и красного петуха пустят на усадьбу.

Посуровели для него дни и ночи. Жаль было расставаться с нажитым хозяйством, так нежданно расстроенным сменой власти. Старший продотрядовец с гнилым и черным ртом оказался совсем сволочным человеком. Зачастив на баженовскую усадьбу, все чаще заглядывался на цветущую молодую хозяйку. Облизывая бесцветные тонкие губы, блудливо шарил нахальными масляными глазками по ее точеной фигуре, задерживаясь взглядом на обтянутой кофточкой тугой девичьей груди. Продотрядовец, одетый в штопаный пиджак и затасканные глиняного цвета штаны, перепоясанный ремнем, на засаленном картузе алела маленькая звездочка, недвусмысленно намекал отшельнику-богатею, что спасти положение может исключительно только его племянница. Для пущей убедительности он трогал рукоятку громадного маузера, заткнутого за ремень.

«Мало им моих лошадей да коров. Они, бесстыжие, хотят еще и девку для утехи реквизировать», – задыхался от бессилия Баженов.

…До чужого добра многие падки, велик соблазн, трудно устоять. И здесь роли не играет, что надето на башку: буденовка или казачий картуз с желтым или красным околышем. Казаки-то как раз блюдут честь и достоинство. Служилые люди – слуги государевы – хранители престола. Тут важно, кто манипулирует казачьим сословием, представляющим собой организованное самостоятельное войско, выражаясь современным языком – вид или род вооруженных сил державы.

Еще по зиме, когда возвращался из тайги, проверив заячьи петли, видел, как заготавливает лес для постройки мельницы Степан Ворошилов. Как двужильный, трудился посельщик, укладывая в штабель заготовленные бревна.

«Ну-ну, – размышлял Федот Евлампиевич. – Все бы ничего, да только смута черным потоком течет по России. Однако, скоро возьмут мужиков за горло сегодняшние подпольные революционеры. По природе своей они, должно быть, рождены вольнодумцами. Но что они смогут дальше-то делать? С речами своими крамольными? И что ожидает таких, как Степан Ворошилов?..»

Глава X

Гражданская война в Забайкалье носила маневренный характер. Воюющие стороны попеременно то наступали, то отступали. Громыхая и лязгая на поворотах жесткой сцепкой металлических вагонов, бронепоезд «За власть Советов» медленно продвигался по железной дороге на восток. Угрожающе двигались хоботами стволов орудийные башни. К смотровым щелям прижались в напряжении красноармейцы, внимательно изучая прилегающие к полотну окрестности, под каждым кустиком таившие опасность. Позади бронепоезда оставалась изуродованная железнодорожная колея. Если на пути встречался мост, его минировали и без промедления взрывали. Надо было торопиться, наступал на пятки мятежный чехословацкий экспедиционный корпус. В районе Байкала от наседавших чехов удалось оторваться благодаря пришедшей в голову Сергея Лазо мысли о выводе из строя железнодорожного полотна и мостов. Команда бронепоезда спиливала телеграфные столбы, а проволоку топила в речках, обмотав ею булыжники.

Одновременно по станциям от белых летели телеграфные указания железнодорожной администрации о немедленном восстановлении мостов и стальной колеи, разрушенных большевистскими бандами Лазо. За неисполнение было обещано судить по всей строгости военного времени.

Часть рабочих из числа слесарей, обслуживающих паровозы в депо, была снята и в составе сборной бригады направлена на место восстановления разрушенного железнодорожного полотна. Ефрем в бригаду не попал, но забрали Николая. У того больше производственного стажа, больше опыта и по возрасту он старше.

– Придется, парень, тебе теперь за двоих робить, – коротко объявил мастер Ефрему.

– Ничего, – успокоил Прохор Иванович. – Видишь, как выходит по жизни?.. Сами строим, сами разрушаем и опять строим. Вернее, отстраиваем…

– Как-то не по-людски получается, – толковали мужики-паровозники во время перекура.

– Что непонятного? Все совершенно понятно, – пытался объяснить ситуацию один из самых смелых на язычок рабочих. – Наши вынуждены пойти на такую крайность, чтобы беляки не смогли догнать по «железке».

– И что, по-другому было никак?

– Значит, никак.

– Только взрывать мосты, корежить путь и пилить телеграфные столбы?

– Ну, товарищ Лазо только тебя и позабыл спросить-посоветоваться.

…Глазам прибывшей на место бригады предстала ужасающая картина. Металлическая ферма железнодорожного моста между двух каменных быков, сорванная мощным взрывом, одним концом уходила в воду. В белых бурунах течения, обмывающего искореженные железные балки с надорванными болтами, крутился разный мусор, коряги от деревьев. Накануне прошли проливные дожди, и почти на метр поднялся уровень воды в речушке. Она вышла из берегов. Под разрушенным мостом шумел мощный поток.

Люди столпились у обрыва, с жалостью глядя на искалеченный мост, который приказано быстро восстановить.

– Глаза боятся – руки делают! – напутствовал рабочих бригадир.

* * *

Красногвардейцы, закончив позиционную войну, уходили в тайгу, прибиваясь к приискателям, к охотникам-белковщикам, к эвенкийским стойбищам. Латали таежные зимовья, наскоро сооружали в чащобе лачуги из жердей. Обкладывали нехитрые строения травой, получая примитивное жилье вроде сенокосных балаганов. Кто-то объяснял это временной передышкой, необходимой, чтобы набраться сил, спланировать совместный план действий с другими рассеянными по тайге отрядами против белогвардейцев и японцев. Пытались наладить связь со штабами Забайкальских фронтов. Только где теперь искать эти штабы? На огромной территории полная неразбериха. Большинство мужичков ощутило неодолимую тягу попасть домой. Не терпелось узнать, глянуть своими глазами, как там? Сильно соскучились по женам да ребятишкам, брошенным на произвол судьбы. Поэтому партизанщина потихоньку растекалась, разделившись по группкам посельщиков-земляков, ближе к родным сторонам…

А дома с нетерпением ждали возвращения мужа или батяньки, братана или дядьки родные. Не доедали, чтобы сэкономить лишний кусочек мясца или сальца, прятали в дальний уголок подполья бутылку самогона в надежде, а вдруг объявится? Постучит в окошко как-то ночью? Вот радости привалит! Вот счастья принесет! Это же несравненный праздник! Лишь бы только не сгинул, лишь бы только вернулся любимый, милый, ненаглядный, свет в окошечке!..

В конце августа – начале сентября 1918 года в результате наступления чехословаков с запада и семеновцев с юго-востока, советская власть в Забайкалье временно пала. Начался период Гражданской войны с интервентами и их белогвардейскими ставленниками. В августе 1918 года большевистские организации Сибири были вынуждены перейти на нелегальное положение и прибегнуть к партизанским методам борьбы.

Семеновцы объявили о наборе добровольцев. Не мобилизации, а именно, скажем так, добровольно-принудительной записи желающих служить под белым флагом. Конные разъезды летали по селам и поселкам, выявляя семьи тех, у кого родственники воевали за красных. Грозили расправой карателями, беспощадными к большевикам, предлагали записываться добровольцами в армию атамана Семенова.

Так случилось и с семьей Ефима и Зинаиды Ворошиловых.

– Пожалейте сына, ему всего семнадцать лет, Афоне-то! – кричала, умоляя, Зинаида.

– Если не пойдет, так и знайте, можно и усадьбы лишиться! – злобно грозился тучный фигурой, потный лицом с рыжей бородой вахмистр, размахивая перед Ефимом и Зинаидой зажатой в руке нагайкой. – Покуда добром говорю! Опосля поздно будет, растакую вас здесь всех, вместе взятых! Эй, Сумароков!

– Я, вашбродь! – отозвался худой долговязый казак с винтовкой. Выгоревшая глиняного цвета гимнастерка его взмокла под мышками. На смятых грязных штанах бледно желтели лампасы.

– Расскажи-ка им, что сталось с твоими соседями?

– Так, товось…

– Что товось? Поподробнее им втолкуй! – наседал вахмистр.

– Так и есть, что добром не пошел, значит, посельщик мой, Гоха, так опосля одни тока головешки от ихней избы родительской и остались.

– Слыхали? – сдерживая коня, вдруг понизил голос вахмистр.

– Как не слыхать, – сокрушенно вздохнул Ефим, а Зинаида, побледнев, закрыла лицо платком.

– Так-то мне! – прикрикнул, снова перейдя на повышенные тона, вахмистр и ударил коня по крупу плеткой.

Казак Сумароков перекрестился и пожал плечами, тем самым показывая, что делать, дескать, нечего, надо смиряться с новой властью…

– Ладно, Афонька, не дрейфь, в фуражирах-то не пропадем, – успокаивал парня, готового заплакать, Ванька-вахмистр. – Ты еще разревись, как баба! – Он испуганно оглядывался на рыжебородого вахмистра, настоящего вахмистра, на погонах которого нашиты широкие желтые лычки.

Прозвище свое Ванька получил в раннем детстве. Он отчетливо помнит, как почему-то всем взрослым постоянно твердил, что, когда вырастет, будет вахмистром. Может, оттого, что его, безотцовщину, часто задирали старшие ребята. То звонкий щелчок дадут, то глухой подзатыльник. Ванька рос болезненным и хилым. Потому к службе военной, наверное бы, не сгодился. Но мальчуган знал, что вахмистр в казаках – большой начальник, и ему подчиняются остальные. Единственной защитницей была матушка – болезненная, вечно бледная Серафима. Муж, когда Ванька еще в тряпки писался, уехал в город на заработки и сгинул. После очевидцы сказывали, что где-то в кабаке по пьяному делу в драке и полег от ножа очередного собутыльника…

– А почему вахмистром, есть чины и повыше, – добродушно смеялись, глядя на сопливого сорванца, седобородые посельщики, некоторые из которых прошли Русско-японскую и имели Георгиевские кресты.

– Не-а, – утирая нос рукавом, – важно отвечал малец, не выговаривая букву «р». – Хочу быть только вахмистлом.

– Ну вахмистром, так вахмистром, – улыбались беззубыми ртами старые вояки-рубаки – былая удаль Забайкальского казачьего войска. И ударялись в воспоминания друг перед другом, у кого и какой на ратной службе по характеру был из командиров вахмистр? Кто миролюбивее, а кто на зуботычины мастак?

* * *

Военно-революционный Совет делал ставку по известной схеме, выработанной большевиками еще до Октябрьского переворота, на класс рабочих и крестьян. В Забайкалье эти два класса представлялись в основной своей массе железнодорожным пролетарием и казачеством.

Листовку с текстом передали в паровозном депо одному из проверенных делом смазчиков, который и доставил воззвание к казакам в их поселок.

«Братья-казаки, капиталисты с помощью поставленных генералов направляют вас против рабочих и крестьян, а мы открыто и честно говорим вам, что советская власть – это есть трудовая рабоче-крестьянская власть, которую мы будем защищать до последней капли крови. Генералы и царские офицеры хотят ее уничтожить, потому что она отнимает у угнетателей народа в лице капиталистов, помещиков и кулаков землю, фабрики и заводы, которые после революции должны перейти в руки рабочих, крестьян и казаков.

Эта черная свора пьет вашу кровь! Запустеют ваши поселки и села, зарастет травой степь, потому что некому будет обрабатывать ее, и в награду вы получите прежнюю царскую власть с ее тюрьмами, виселицами и расстрелами. Это неправда, когда вам говорят, что советская власть отберет у вас землю. Она не отбирается у трудового казачества. Излишки земли возьмут у казаков-кулаков и поделят ее между иногородней беднотой.

Много казаков переходит на сторону советской власти. И не верьте генералам на их посулы вольготной и сытой жизни в случае победы над большевиками. Переходите на нашу сторону, соединяйтесь с рабочим классом. Пусть ваша мозолистая рука покарает всех врагов трудового народа! Переходите на сторону Красной армии! Вместе будем бить и добивать буржуев!!!»

В январе 1919 года вышла печально известная «Директива о расказачивании». Документ развязал руки новой власти в отношении казаков. Репрессии, переселение с коренной территории, экономический террор – красные не гнушались никакими приемами. В результате за короткий срок численность казаков в России сократилась в два раза.

По мнению многих историков, за расказачиванием стоит один человек – Сергей Иванович Сырцов – председатель Донского бюро РКП(б). Позже – председатель совнаркома РСФСР. Он был убежден, что о никаком сотрудничестве с казаками не могло быть и речи. А «аграрная революция на Дону должна состоять в полном разрушении экономического базиса казачества». В общем, казаки были для него как кость в горле. В них он видел непримиримых врагов, от которых нужно было избавиться любой ценой. И если когда-то римский политический деятель Катон Старший все выступления заканчивал одной фразой «Карфаген должен быть разрушен», то Сырцов в докладах в ЦК всякий раз упоминал о необходимости ликвидации казачества.

* * *

В конце августа 1918 года на одной из крупных железнодорожных станций Транссибирской магистрали выступал командующий революционными войсками Сергей Лазо. Высокий, горячий, красивый. Его речь звенела ледяным надрывом:

– Пролетарская революция победит, в этом не может быть сомнения. Мы здесь, на дальней окраине, потерпели поражение. Советская власть пала. Отечественным белогвардейцам помогала зарубежная контрреволюция. Без нее мы бы уничтожили белогвардейцев. Я, товарищи, знаю, какой вопрос больше всего мучает вас – что делать дальше? Прежде всего, не падать духом, не поддаваться панике, не терять веру в победу, ни минуты не забывать о борьбе, готовиться к ней, работать в подполье, вооружаться! Власть Советов здесь пала временно. Трудовой народ вновь сплотится, ряды бойцов умножатся в сто крат, и мы опять победим. Да здравствует советская власть!

На выступление командующего собравшиеся ответили одобрительным шумом и громкими хлопками.

Вперед протиснулся низенького роста мужик в черном пиджачишке и закричал:

– Качать командующего!

Но Лазо предупредительно вскинул руку, останавливая душевно-стихийный порыв толпы.

Принесли и поставили прямо на щербатом перроне дощатый столик. Пододвинули табурет. В раскрытую тетрадку стали записывать фамилии добровольцев-красногвардейцев. Четверо в разномастной – ни военные, ни гражданские – одежде притащили почти волоком от вагона тяжелый ящик. Утеревшись рукавами, присели прямо на ношу. Подошел человек в потертой кожаной куртке, строго скомандовал. Все четверо поднялись с ящика. Выдергой сковырнули крышку. Развернули замасленную желтую бумагу. Из-под нее блеснули вороненые стволы винтовок.

К столику выстроилась очередь. Расписавшись в тетрадке, мужики подходили к раскрытому ящику. Получив винтовку, пока еще без патронов, красногвардейцы направлялись все тем же строгим человеком в кожаной куртке к товарному вагону, где происходила выдача риса добровольцам. По два пуда на человека.

Вечером из форточек многих квартир железнодорожных казарм тянуло запахом вареного риса. Ребятишки сглатывали слюну, заглядывая голодными глазенками на раскаленную печь, где в кастрюле прела каша.

– Добрый винторез. В тайге сгодится, – любовно поглаживал гладкий приклад, цевье, ствол кое-кто из добровольцев-красногвардейцев. – Только бы патронов разжиться теперь. Обещали, правда, дать. Тогда и на охоту не грех сбегать.

– Да, паря. Таким винтом любую животину можно положить. Ни один сохатый не убежит, – цокал языком, восторженно глядя на предполагаемую кормилицу, собеседник. – Только бы насчет патронов сдержали слово.

– Обещали, значит, дадут. Куды денутся, коли беляк прижмет?

– И что? В своих стрельнуть можешь?

– Каких своих?

– Ну, ежели сосед твой Куприян или вон кум Митяй повстречаются. Говорят же, что оба они у Семенова…

– Не знаю, – пожал плечами доброволец.

– А ежели не знаешь, зачем записался в отряд самообороны?

– Все стали записываться, и я записался. К тому же рису вот отвалили.

– Что же, из-за рису теперь голову подставишь?

– Может, еще обойдется.

– Ага, обойдется. Придут семеновцы или японцы, куда бежать с твоей винтовкой без патронов? Если в сопки, то там тоже нечего делать с пустым оружием. Тоже боеприпас нужен.

– Поживем – увидим.

Оба замолчали.

– Ладно, пойдем кашу есть, вон баба уже мисками стучит.

– Пойдем, отведаем твоей кашки. Лишь бы только из того риса кутья не получилась.

– Сплюнь, не каркай…

* * *

В лобовой рубке конников атаку казачьей лавы красные не всегда выдерживали. Вчерашние шахтеры, железнодорожники, крестьяне в большинстве своем могли более-менее держаться в седле и вертеть по сторонам шашкой. До казачьей выучки им было далеко. И тогда это напоминало избиение младенцев. Другое дело, когда белые казаки сталкивались с красными казаками. Начиналась настоящая рубка, достойный массовый поединок, конно-сабельная дуэль.