Укатанагон и Клязьма

Китри встала с колен, взяла полотенце и стул, тяжело отволокла его и села в стороне, лицом к саду.

– Какой с утра был счастливый денёк, боже мой, солнышко и прохлада. Так нет – снова жара, снова дрянь, дрянь и дрянь, – сказал Алекзандер.

– Дело не в жаре. Хорошее настроение хорошо испаряется при любой температуре.

– Вот-вот. А на солнце особенно. Хочется ругаться.

Китри резко повернулась на стуле: – Их бьют?

– В смысле? – Паолиньо пытался навести порядок на столике.

– Честно скажите: через боль? Мучают?

Паолиньо видел, что по лицу Китри текут слёзы.

– Я не знаю деталей процедуры, но их, конечно, не бьют.

– Лжёте, мы знаем, что бьют разрядами.

Паолиньо повернулся к саду и, не глядя на Китри, легонечко что-то просвистел. В ответ похожей ритмической формулой откликнулась птица. Паолиньо повторил и получил отклик уже от нескольких птиц, потом еще раз, потом сменил мелодию – и невидимые сообщники просвистели вслед за ним.

– Зачем тебе женщина, Паолиньо, – сказал хриплым голосом Алекзандер, – тебе никто, кроме птиц, не нужен.

– А может, есть такие женщины – как птицы? Вот следующую птичку мы выведем уже вместе с Эли.

– Ну да, это ты так решил, а она, может, мечтает выводить слонов.

– Точно! А ты откуда знаешь?

– Это у них семейная тяга такая, к слонам: у слонов матриархат и на мужчинах они бревна возят.

– Их не бьют, Китри, это исключено. Этого просто не может быть. При этом, боль может использоваться информационно, как часть мужской жизни, как элемент трансформации.

– Ох, скоро на берегу ручья будет гулять слониха – и съест она весь твой садик.

Китри в перепачканном мятом платье и с растрепанной грязной головой встала и пошла к столу, налила чай из чайника в две чашки, отпила из одной, а другую понесла Паолиньо. Спросила: – Какое Вам принести печенье?

– Не пей, – крикнул ему Алекзандер.

– Думаешь? – глядя Китри в глаза, спросил Паолиньо.

– А что это вдруг за любезность? Феминистки – они бьются до последнего. До последнего мужчины.

Паолиньо оглядел чашку, посмотрел на жидкость и поставил чашку на землю, сказал: – Спасибо, Китри.

– Я поняла, Алекзандер, какие слова определяют Ваше настроение, – сказала Китри, – всё вокруг дерьмо, – вот ваши три главных слова.

– Не угадала, – ответил Алекзандер, – не три, а четыре. «Я люблю тебя, Китри» – вот эти слова. Не знаю, Паолиньо, что делать, как отчитываться, это может стать финалом.

– Имеешь в виду формулировку? – Паолиньо откинулся на стуле, – а знаешь, Алекзандер, истерика ведь вещь по определению женская и может трактоваться как свидетельство движения в правильную сторону. А? Именно вот такая, подчеркнуть это, именно истерика, независимо от её словесного содержания – это и есть первый успех и свидетельство начинающихся перемен, а?

– Ты серьёзно…

– Ну да…

– Хитё-ер. А что с этим чаем?

– В лабораторию. Увидим потом. Но это отчёт не меняет, тоже ведь женская вещь. А вы знаете, Китри, что раньше пили чай из блюдец? Из таких маленьких тарелочек, вроде тех, в которых было айвовое варенье. Наливали в блюдечко и хлюпали: хлюп-хлюп. Специально хлюпали, чтобы было слышно. Я пытался понять почему, но никаких объяснений найти невозможно, то ли им так было вкуснее, то ли это было знаком вежливости: пью ваш чай, хлюп-хлюп, и получаю великое удовольствие, хлюп-хлюп. Логика звуков ведь может быть самой необычной, как у птиц.

– Вам мало, что все вокруг и так вам хлюпают?

– А я ведь совершенно не считаю, что нужно противостоять партеногенезу, – вступил Алекзандер. – Пусть это и шаг к разделению человечества, но таких шагов было множество. Религия – это шаг к разделению, семья – обособление, государство – это границы. Эпидемии разделяли, войны, катастрофы разделяли. Разделение – это конкуренция и развитие. К тому же их уже три миллиона. Если б не так агрессивно, можно было бы…

– Смешной снисходительный тон! Ненавижу! Никто не спрашивает вашего разрешения. Это не шаг к торговле, это выделение нового человечества из старого! И не деться вам от этого никуда. Самец нужен был для мутации и эксперимента. Извините, хлюп-хлюп-хлюп. Хорошо мутировал – молодец, принёс мутацию в женское ядро! Плохо – извини, все твои умерли. Но природная эволюция закончена и ничего больше от вас не требуется. Ну, не требуется, ну, не нужны вы, хлюп-хлюп, ну, что с этим поделать? Не-нужны! Отработали хреново, как могли, спасибо и за это, хлюп-хлюп. Посмотрите какая деградация у вас происходит. Давно вы видели любовь? Не отношения, хотя и в отношениях вы уже как дети, а настоящее чувство? Давно вы видели влюблённую пару? Что у вас, Паолиньо, с Эли? Втюрились в хрупкую школьницу, в ребёнка, за одно свидание? Это что, по-мужски? А потом? Позорище было, вы же не животное. Бабушку упустили на ровном месте. Полицейские! Деградация полная! А во время той вашей операции? Кричат, пыхтят, лапают, потом, небось, ещё и насиловали.

– Не надо фантазировать.

– Чистые обезьяны. Женские особи, рожденные в результате партеногенеза, как всем уже двести лет известно, живут намного дольше, а одно это – признак более развитой ветви, я уж не говорю про моральный облик и здоровье, извините, хлюп-хлюп, – Китри посмотрела на Паолиньо, потом перевела взгляд на Алекзандера. Алекзандер тут же протянул ей на ладони жёлтую капсулу. Китри подошла, взяла её ноготками, не касаясь его ладони, проглотила, показала широко раскрытый рот и сказала: «Насильники».

– А зачем опыты с Вольбахией? – сказал Паолиньо, – Зачем превращать любой зародыш в женский? Это не разделение и не выделение, это агрессия и атака. Могли бы оставлять мужские, так нет: такая переделанная девочка, когда вырастет, будет размножаться уже без мужчины, партеногенетически. Здорово, да?

– Вас не хотят! – закричала Китри, – не хотят вашей мужской звериной генетики! Усвоили?! Дайте нам идти своей дорогой. Партеногенянки – это вопль отчаяния человеческого вида.

– Нет! – крикнул Алекзандер, – в будущее пойдем все вместе! ООЧ на днях принимает закон об охране ДНК как культурной ценности высшего порядка.

– Обезьяны, если бы могли, тоже приняли бы закон о сохранении своей передовой ДНК. Ничего вам законом не удержать, неужели не понятно?

– Друзья, наши споры ни о чём – улыбнулся Паолиньо, – всё так быстро меняется! Никто не может заранее знать собственное мнение. Мы тут сидим в далёкой провинции, а в центре уже поменялись лозунги.

– Не понимаю, чем мы тогда с тобой тут занимаемся? – спросил Алекзандер.

– А мы сейчас услышим Шопена, – сказал Паолиньо, – и сразу всё поймем.

В глубине дома, плохо, но все же различимая за решеткой, в тени гостиной за роялем устраивалась Элиастелла. Она заметила, что на неё смотрят и помахала им рукой. Каждый развернул свой стул в сторону гостиной. Китри пристально смотрела на Элиастеллу.

– Китри, – Паолиньо старался говорить мягко, – Вы так упрямо пытаетесь связаться с Элиастеллой, что даже стекла среагировали. Вы всё никак не поверите, что здесь не дурачки оборудовали дом. Посмотрите, стекла начали закрываться, и мы будем лишены возможности наслаждаться Шопеном, а Вам могут запретить следующее свидание, от которого, правда, Вы уже отказались, но мы надеемся, что Вы передумаете.

Китри отвернулась и отошла от дома.

– Спасибо, Китри. Подождем минутку – они опять откроются.

– Значит, ты ей отдал в распоряжение дом и содержишь её?

– Ну да, закон разрешает, договор подписан.

– А ты знаешь, что такие вот ситуации часто кончаются возвращением в тюрьму, а в части случаев – совсем плохо.

– Слыхал, да. Но есть и другие варианты.

– Двадцать семь процентов.

– Мне вполне достаточно.

– Шикарно ответил, понимаю тебя. Конечно, само решение пойти в операцию без связи и внешнего контроля вопиет, так сказать, о героизме. Но что это за награда такая? Дом-тюрьма? Как тебе разрешили держать эту дикую при себе? Такие риски! Что происходит, а?

– Сам удивляюсь, – ответил Паолиньо, – я только попросил, а решали судьи.

– Ты только попросил – и они согласились, да?

– Ну да.

– Врешь как сивый мерин!

– Не знаю ничего про мерина. Кто это?

– Птица такая, в Африке живет. Питается сивками.

– Если бы питалась сивками, то была бы сивкин мерин, или сивкинский мерин, а раз сивый мерин, то, скорее всего, питается сивами.

– Да, точно, извини. Сивами питается, сивыми меринами – ловит их на пальмах, как дураков, и съедает.

– Нет птиц таких, говорю как специалист.

– Нет, есть! Вот тут один экземпляр на стуле присел. Не знает, что мерин – это конь, который не может дать потомства.

– Даже среди коней уже есть продвинутые мужчины, – сказала Китри.

– Неплохо, Китри, – заметил Алекзандер.

– С мерином – это ты совсем мимо, – сказал Паолиньо.

– Ну, рад за тебя, – засмеялся Алекзандер.

Стекла двинулись в обратную сторону и Паолиньо встал и пошел к решетке. Элиастелла увидела, вышла из-за рояля и подошла к нему с другой стороны.

Они пошептались, и Паолиньо вернулся к столу: – Эли разрешила сказать вам, что она беременна.

Алекзандер ошарашенно переводил взгляд с Паолиньо на устраивающуюся за роялем Элиастеллу.

– Вот это да!

– Поздравляю, – тихо сказала Китри.

– Гиногенез?

– Алекзандер, ты очень осведомлен, но нам всё равно, мы с Эли очень счастливы.

– Если да, то третий случай!

– Балансер дал согласие, так что всё в порядке, не переживай, – весело сказал Паолиньо.

– Теперь понятно. Но в любом случае тебе надо быть осторожным. Ты, когда заходишь, надеюсь, соблюдаешь все меры предосторожности?

– Это запрещено.

– Понятно, что запрещено, Паолиньо, не валяй дурака.

– Нет, говорю тебе. Не заходил и не захожу.

– В смысле? Что?! Боже мой. Как это? То есть это, значит, с того дня? А?

– Без комментариев.

– С одного раза? Ну, ты орёл! Партенку с первого раза!

– Пошло, – сказала Китри.

– Насчёт мерина – беру свои слова обратно.

– Перестань, Алекзандер. Я сделал ей предложение.

– О-о-о!

– Она не будет больше портить себе биографию.

– Ты чокнулся, чокнулся. А что у неё в прошлом?

– Неужели, Паолиньо, вы будете обсуждать с чужим человеком детали биографии вашей будущей жены?

– Дорогая Китри, – сказал Алекзандер, – так бывает у старых отсталых обезьян. Называется: мужская дружба. Он мне не чужой, не как у подружек-сестрёнок, до первого дележа, представьте себе: он родной мне человек.

– Может, – сказала Китри, – роднее жены?

– Это второй мяч в твои ворота, согласись, Алекзандер.

– Хорошо, пусть побеждает. Я люблю её победительницей. Так что там с послужным списком? Или мне самому запросить информацию?

– Она отсидела десять лет с переустройством при Робмэне Втором.

– То есть это ещё тогда? И не помогло?! Такой страшный рецидив? Это сколько же ей лет, этой школьнице?

– У дам этого не спрашивают. Неважно на самом деле, она всё равно как ребенок.

– Ребенок-рецидивист, который хотел тебя укокошить! И почти что сделал это! И ты на нём хочешь жениться! Я в восторге! Это пиздец просто!

Он повернулся к Китри и сказал подчеркнуто мягко:

– Укокошить, Китри, это такое старинное жаргонное слово, означающее «убить каким-нибудь древним инструментом», например, проткнуть лёгкие ломом, ударить топором по голове, или, например, взять и отрубить её лопатой, голову эту. Вот что означает – укокошить. Раньше нужен был инструмент, а сейчас партенка, хорошо продвинутая после апгрейда, может сделать это своими детскими ручонками. С мужчиной, который в два раза её крупнее, плюс кровавый садизм, который они исполнили с так называемой общей мамашей, Отчей нашим, иже еси в аду. И кто-то из этих садисток оправдывался перед Великим Балансером, что из разодранного и парализованного мужского тела что-то в этот нежный момент не то торчало, не возможно было выдержать, спазмы у него неправильно работают. Ты это видела, Китри?

Китри молчала, и Алекзандер рявкнул:

– Ты видела лужи крови, вырванный глаз и гениталии?! На девичнике!! Суки кровавые! Я тебя спрашиваю, ты видела?

– Не кричи, – ответила Китри.

– Извините уж пожалуйста, а ещё, что Великий Балансер не может правильно судить их поступки, он не может, потому что он скорее мужчина – Великий Балансер – и значит он за мужчин. Идиотки! Секта убийц!

– Говорю тебе: хватит кричать.

– А ты что молчишь? Я не прав? – развернулся к Паолиньо Алекзандер.

– Ну да, да. Ты прав. И всё же вот так вот получилось.

– И что у вас теперь будет?

– Да ничего не будет, она отказалась.

– Отказалась?.. Паолиньо! Или думает?

– Думает.

Алекзандер улыбнулся: – Она вся в раздумьях, Паолиньо, но она согласится – и это очень, очень опасно. Ты понимаешь? Ты рядом с убийцей, ты в опасности. Она, кстати, нас слышит?

– Возможно. Она девушка со многими талантами. Может играть и слышать наш разговор. Ещё сквозное видение – слыхал, что это такое? Тоже не хухры-мухры.

– Тебе надо всё это осмыслить, свои чувства. Они же хитрые, как дьяволы.

– Да, это тоже похоже, может быть очень хитрая.

– Кому тут рассуждать о хитрости? – крикнула Китри, – людям, которые два года распускали ложь, построили целый парк, подобрали фальшивых садовников к намеченным в жертву женщинам и провели гнусную мошенническую операцию?! Эти люди могут кого-то обвинять в хитрости?

– Ну да, вылавливали вас два года, искали, подбирали ключики, – сказал Паолиньо, – всё так, работа такая. А кто-то устраивал День Рождения, танцы, беседы, такая патриархальная семья со смиренными дочурками, предпочитающими старые добрые времена…

– Теперь, наконец, всё становится на свои места! – сказал Алекзандер, – вся эта хрень – дом, рояль, слон у ручья. Это при том, что она отказалась! Ты осёл! Ты попал под влияние. Ты соображаешь? Это прямая непосредственная угроза, я так считаю! Я должен сообщать об этом, извини. Чашка, кстати, твоя уже опрокинута – вот так.

– Я не подходила, – сказала Китри.

Паолиньо вздохнул и сказал: – Ты определись всё-таки, кто я, орёл или осёл.

– Ты осёл! Называть кого-либо орлом, как нам было указано присутствующим здесь высшим существом – это пошло. Он поднял чашку, увидел в ней остатки жидкости, поставил её на стол и накрыл крышкой.

Паолиньо немного съехал задом со стула и вытянул ноги: – Алекзандер, осёл хочет послушать, наконец, своего любимого Шопена.

Стёкла были открыты, и музыка полилась. Паолиньо пристально смотрел туда, в глубину гостиной, изредка только на секунду отвлекаясь и поворачивая голову в сторону сада, когда птицы вдруг повторяли отдельные ноты.

Ноктюрн до диез минор, посмертный, номер 20, прошёл, как проходит август. Август, который явился радушным и хотел бы быть лёгким, юным и капризным, но он не может, уже не может, он печален, ласков и душен, он пытается взлетать мелизмами, но только мучает всех: о, друзья, о, друзья мои, простите, я умираю… а вы без меня тут не грустите, не плачьте, оставайтесь жить, но только не грустите, умоля-аю, погрустите немножко, но не плачьте, наслаждайтесь, у вас впереди бесконечная золотая осень, я умру, а вы никогда, никогда мои милые, проща-а-айте…

Элиастелла закончила и сидела за роялем, опустив руки.

– Как здорово она играет-то, – сказал вдруг Алекзандер.

– Ты понял теперь, да? Ты понял наконец?! Вот так! Вот где суть! Моя птичка! Во всех, во всех классах животных есть ядовитые виды, вы знаете это? Во всех, кроме птиц! У таких развитых, как млекопитающие, есть яд, а вот у птиц нет! Вот так!

– Хорошо, мы поняли. И я тоже хочу сказать. Что я стесняюсь? Это просто глупо. Глупо стесняться своей любви к будущей жене. И я не буду больше стесняться, не буду! Понимаете, что это такое – любить женщину, которая тебя ненавидит?! Всё время ждать, чтобы забрать её на день из тюрьмы, терпеть её презрение и не знать, шутить для неё каждую минуту или плакать. И надеяться, и надеяться. Возвращаться домой растерзанным. Я не буду больше скрывать, я не хочу ничего плохого, я не хочу ничего дурного для неё, я хочу лучшего, только самого лучшего для неё. Поэтому я могу сказать: я люблю вот эту Китри. И я счастлив, да, что она будет моей женой. Не мужчиной, как было бы без меня, не чужим незнакомым и жестоким человеком, и не по принуждению, пусть она не врёт, а по любви, да, не с первого взгляда, да, не со второго, а в силу очень сложных обстоятельств. Но по любви. Да, пусть! Но она – я вам клянусь, и вы сами это увидите – она будет счастлива. Вот так! А я могу говорить, я могу делать глупости, я всё могу! Алекзандер подцепил что-то из лужицы варенья на столе и поднял на вилке: – вот, смотрите! Видите? Кое-у-кого, не будем называть этого любимого мной человека, у неё ну точно такая попка, я как-то случайно подсмотрел, не выдержал, да, просто один в один, мне стыдно, но я думаю об этом, Китри, абрикосик мой сладкий, я часто думаю об этом!

Китри и Паолиньо повернулись и уставились на него. Алекзандер переводил вызывающий и одновременно растерянный взгляд с одного на другого. Китри, глядя на небольшой жёлтый абрикос на вилке, с которого упала капля светлого варенья, вдруг хмыкнула, Паолиньо вслед за ней – и они оба покатились со смеху. Они хохотали и не могли остановиться. Паолиньо смеялся и говорил «а ещё про слона, а ещё про слона…», Китри от этого закатывалась ещё больше и тряслась, дёргая ногой и всклокоченной головой. Алекзандер, согнувшись, по-прежнему смеялся странным для его солидных габаритов тонким смехом с повизгиванием. Элиастелла вышла из-за рояля, подошла к решётке и внимательно оттуда смотрела на них. Насквозь почему-то не получалось. Она, немного повернув голову и сосредоточив взгляд, попробовала ещё раз – и тоже ничего. «Как у Китри, – подумала она, – первые потери». Сосредоточилась на ребёнке – да, девочку свою чувствовала по-прежнему хорошо: яблочко прозрачное, сердечко бьётся, зубки как точечки и уже сосёт палец – единственная её надежда вырваться отсюда…

– Я же «ха-а-хаа-ха», говорю же, в целом… если в целом – сплошная везуха, – смог, наконец, сквозь смех выговорить Паолиньо.

2. Полгода до того

– Красиво здесь, да?

– Да.

– Особенно эта клумба…

– Да.

– Вся аллея очень красивая.

– Да, очень, – она смущенно улыбнулась из-за своих односложных ответов.

«Отвечает так из-за того, что я зажат, – подумал Паолиньо, – нужно было сказать более эмоционально: весь городской сад, дорогая Элиастелла, фантастически красив! Хотя нет, “дорогая” говорить ещё нельзя».

– Извини за нескромность, Элиастелла, – сказал он, – но мне кажется, что весь этот городской сад фантастически красив.

– Не вижу тут никакой нескромности, – ответила она.

Скамейка стояла в просторной и глубокой нише, похожей на небольшую пещеру, образованную вьющимися растениями. Элиастелла, особым образом сконцентрировав взгляд, могла видеть основу – серые пластифицированные столбики и сетку между ними, для обычного взгляда совершенно не различимые под густо обвившими их цветущими растениями. Она знала, что на Паолиньо так смотреть нельзя ни в коем случае, это меняет состояние и проявляется в реакциях. Она запретила себе это с самого начала.

– А ты знаешь, что центральная часть парка сделана по образцу французских регулярных парков?

– Нет, а что это такое?

– Не знаешь про регулярные парки? Это здорово. Спасибо за такую возможность: я тебе сейчас расскажу.

– Ты что, садовник?

– Ну да, и садовник тоже, Китри спрашивала у меня, она что, не сказала тебе?

– Нет, она просто сказала, что ты… ну… похвалила тебя. Может, это ты и посадил этот парк?

– Хватит уже подшучивать, Элиастелла. Ты же знаешь, что мы его втроём сажали. Только про парки говорят «строили».

– Значит, ты хвалил свой собственный парк? Это очень мило, Паолиньо.

– Во-первых, я извинился за нескромность, а во-вторых, ты уже знала.

– Нет, я только сейчас поняла откуда такое искреннее восхищение.

– Вот это да! Это прямо укол какой-то! Да, я только и делаю, что хвалюсь и восхищаюсь самим собой. Твоей маме рассказал, Китри рассказал, вот теперь и тебе похвалился. Только прошу, никому об этом не рассказывай, я сам, сам расскажу, не лишай меня этого удовольствия. Жалко прям сейчас никого нет поблизости. Некому рассказать о себе!

Он выскочил из пещерки на дорожку парка и, оглядываясь, крикнул:

– Эй! Кому тут рассказать про клумбу? Боже, никого нет, некому слова живого сказать, а ведь прошло целых пять минут, и я уже не могу терпеть!

– Здорово, классно, – засмеялась она, – ладно, в целом, отбился. Но подозрений, однако, до конца не снимает, не расслабляйся, пожалуйста.

– Никому спуску не даешь, да, Элиастелла? Признайся.

– Не даю, да, – звонко и ясно ответила Элиастелла. – А кому нужно дать спуску? Кому тут дать поблажку, погладить по шёрстке и снизойти к слабостям?

Они рассмеялись вместе.

– Клумбы устраивал не я. Моя часть – это заросли, там, подальше, и некоторые животные. Малая часть, малая! Так что я хвалил не себя, а коллег. Аллеи тоже не мои, извините. Так что продолжаю с чистой совестью. Можно? О, спасибо! Этот парк мы построили, беря пример с французов. Это в Европе, на первом уровне живут такие люди – французы, и у них были парки, и всё там было симметрично, вдоль одной оси, центральной аллеи, деревья и кусты образуют прямоугольники или треугольники и подстрижены в виде разных фигур. А ещё расставлены скульптуры. Скульптур здесь нет, бюджет не потянул, а французские короли, которых бюджет волновал меньше, переняли это у итальянцев, своих соседей. Лоренцо Медичи Великолепный, такой знаменитый был дядя, жил в городе Флоренции и строил там парки и сады. Тоже, видимо, с бюджетом было неплохо. Итальянцы подсмотрели это, в свою очередь, у султанов, живших в пустыне и строивших там для себя и своих жен такие парки ещё до нашей эры.

– Вы все трое – султаны нашего времени, хранители культурной традиции всего человечества, да? И когда в бюджете появятся средства, ваши мраморные бюсты поставят на центральной аллее и каждому дадут по одной дополнительной жене. Или по две?

– Можешь смеяться, пожалуйста. Посредине парка, куда мы с тобой пока не дошли, там фонтан, отсюда слышно, если прислушаться. Ещё мы добавили заросли. И вот это как раз уже я. То есть, где заросли, где беспорядок – там я. Скромные такие джунгли, где вьют гнёзда разные весёлые птички. Ну, ты, конечно, всё про них знаешь. Имею в виду тропических птиц.

– Нет, не знаю, Паолиньо, – улыбалась она, – опять дурочка, опять ничего не знаю.

Паолиньо встал со скамейки:

– Может, пройдемся к фонтану, посмотрим? Алекзандер устроил его весьма необычно, тебе понравится.

– Нет, давай останемся здесь, и прости, если я тебя обидела, – она встала рядом и смотрела на него, моргая, немного снизу.

Элиастелла была красива той юной и острой красотой, которая быстро исчезает, оставляя лицу усталость, а фигуре – болезненную худобу, но сейчас эта ангельская хрупкость, чёрные прямые волосы, бледное узкое лицо и светло-голубая радужка длинно вырезанных глаз чуть не физически ранили его. Такая беззащитность – и такие колючки. Он вдруг, как-то неожиданно даже для самого себя, наклонился к ней и поцеловал куда-то между виском и щекой. Она прищурилась и внимательно посмотрела ему в глаза.

Он отвернулся и пробормотал:

– Ах ты, господи, что это я… Извини.

– Извинить, что ты это ты?

Он не смотрел, но голос у нее был холодный.

– Ну да, правильно сказала. Это был я. Глупая такая импровизация. Извини, больше не буду. Я тебе не говорил, что мне ужасно нравится твое имя?

Она помолчала и сказала:

– Резкие какие переходы, про имя что-то не припомню. Не подлизывайся.

– Значит, не говорил, только хотел. Ну, зато теперь вот сказал. И я бы подлизался, если б можно было повторить, но шансов, как я вижу, мало. Ещё я тебе не говорил, за каких животных я здесь в парке отвечал.

– Наверное, за слонов.

– Здорово. Как ты догадалась?

– Мне нравятся слоны.

– Какое совпадение, мне тоже! Обожаю! Бегают на своих тоненьких ножках, а потом взмахнут ушами – и полетели зимовать. За птиц, Элиастелла. Я везде отвечаю за две вещи: за беспорядок и за птиц.

– Прикольно, Паолиньо. Ты садовник и ещё орнитолог?

– Да, именно так, садовник-орнитолог, – настроение у Паолиньо упало, и он говорил теперь медленно и как-то грустно: – Мало кто понимает, какое это чудо – тропические птицы… я расселял тут этих птиц и довольно много об этом знаю. Конечно, скромности не хватает… опять похвалился. Может быть даже больше, чем ваш дядя Этатус.

Они продолжали стоять рядом в цветочной пещерке, пропускающей расщепленные и ослабевшие солнечные лучи. Его летучий поцелуй – так представлял Паолиньо – оторвавшись от её щеки порхает над ними из последних сил и сейчас окочурится в безвоздушном пространстве безнадежных ожиданий. Она молчала, а он не мог отодвинуться, потому что этим сразу разрушил бы это пространство, где ещё трепыхалось маленькое летучее существо. Он глядел поверх её головы, как будто его могло там что-то интересовать, на этих одинаковых цветущих лианах. Сейчас она опять выставит его балбесом, ведь понятно, что рассматривать там нечего. Но Элиастелла тоже продолжала стоять рядом и молчала, опустив голову.

– Что? – пробормотала она, – Этатус? Да, он не знает. («Ты с ума сошла? – резко прозвучало в голове у Элиастеллы. – Что ты говоришь? Как ты можешь судить, что Этатус знает, а чего не знает?! Эй, эй, Элиастелла!!» – «Ой, ой, ой, прости, Отча, – мгновенно ответила она, – отвлеклась случайно, всё-всё-всё, проехали-забыли»).

– Ты уверена? Этатус не знает? Я не хотел обидеть, просто так предположил, но ресурс всё же у академиков огромный, – Паолиньо пытался поддержать разговор.

– Я думаю, никто, кроме тебя, просто не может знать так много про тропических птиц. Ты же их выводил здесь, в своих джунглях. («Элиа! Что происходит? Он не говорил “выводил”, мы этого не можем знать, он сказал “отвечал за них и расселял”! Всё, отбой на сегодня! Ты не в форме, сворачивай разговор и возвращайся!» – «Нет, Отча, он так сказал…» – «Что происходит, Элиа? Ты кто там? Ты забыла? Домой, я сказала!»).

– Да, и расселял, и выводил, – обрадовался Паолиньо.

– Мне уже, наверное, пора, – сказала Элиастелла.

– Побудь, пожалуйста, ещё минутку, – он взял её за руку, и они опять вернулись на скамейку. Девушка была такая хрупкая, что, когда села и, чуть ссутулившись, засунула под себя руки, примяв с боков широкую юбку, то могла со стороны показаться подростком, пропускающим уроки в городском саду с опасным для её юного возраста взрослым кавалером. Но со стороны тут смотреть было совершенно некому.

– Можно завтра устроить пикник, – он старался говорить незаинтересованным тоном. («Да, Отча, я слышала, можно не повторять. А мне он кажется симпатичным. По крайней мере, обаятельный. Хорошо, я поняла: опять деревенский дурачок, только про сад и как меня туда затащить. Ну, пусть попробует. Ты уверена, что нас не сканируют?» – «Похоже нет, – прозвучал ответ, – от него никакого сигнала, и к нему ничего». – «Может, на очень ослабленной? Проверь, пожалуйста, еще раз»).

– Пикник – это было бы здорово. Завтра или послезавтра, – ответила Элиастелла.

– Может, пойдем поищем место для него?

– Так ты тут с другими девушками уже находил…

– Никогда и ни с кем!

– Какой мгновенный ответ! Молодец, подготовился. Это правильно, нужно отрицать свои проделки!

– О! Я разве не хвалился? Слушай! Сейчас признаюсь тебе, как на духу! Так вот: я никогда и ни с кем ничего не проделывал! – он засмеялся, и она тоже следом.

– Так я тебе и поверила, коварный орнитолог. Нет уж, фонтан в другой раз. Ты забыл, что мне нужно домой?

– Ты, наверное, подумала, что в этом может быть какой-нибудь подвох – в смысле удалённости места?

– Да, я так и подумала, – ответила она, – какой догадливый! Именно так, подвох в смысле удалённости места.

– Очень жаль. Нет тут никакого подвоха. Просто ты мне нравишься. Очень. Хочу, чтобы мы побыли подольше вдвоём, вот и всё. И этот наряд очень тебе идёт. Я не знаю, как правильно про это сказать, но очень тебе к лицу, – он попробовал обнять ее за плечи.

– Тебе нравится, правда? – она выскользнула из-под его руки и закружилась на месте. Синяя с белым юбка попробовала было взлететь повыше и открыть идущий по ногам вверх прихотливый узор, но была вовремя прижата. – Расскажи мне ещё про птиц, – весело сказала она, стоя прямо перед ним.

– Тебе интересно, правда?

– Вы, господин султан Паолиньо, рассказываете очень увлекательно.

Он встал со скамейки и, глядя в её молочно-голубые глаза, сказал:

– Можно, я тебя сначала поцелую?

Она молчала и смотрела на него, стараясь ни в коем случае не включить свою дурацкую способность. Он шагнул вперед, прикоснулся губами к её губам и замер. Она чувствовала, как его бьёт дрожь. С ней самой тоже что-то происходило, дыхание само по себе становилось горячим. «Какая-то хрень, – подумала она, – боже мой, я вся взмокла».

Он держал её за плечи, и она не отстранялась, но сказала:

– Не могли бы мы перейти уже к рассказу о тропических птицах?

– Да, – он не отпускал ее, – только учти, что это моя тайна. Мой маленький клад.

– Клад? Интересно. Давно я не откапывала кладиков.

– Это моя коллекция. Ну, так я это называю, – он опять поцеловал её, и на этот раз она ответила быстрым поцелуем – это было чудо, но нельзя было подавать виду.

– Я не понимаю, как коллекция может быть кладом, Паолиньо. Но спасибо, что ты мне доверил тайну. Секретик.

– Ты смеёшься, Эли?

– Нет, совсем не смеюсь. Ты что, не различаешь, когда я не смеюсь?

Она смотрела ему в глаза. Первый раз прозвучавшее «Эли» давало кое-какие права, поэтому они опять поцеловались. Как бы мимолётом, как бы не придавая этому значения.

– Я не буду просить у тебя честное-пречестное слово, что ты никому не скажешь, я и так тебе верю.

– Даю тебе самое честное-пречестное слово, Паолиньо, что я никому никогда ничего об этом не расскажу.

– Я хотел довериться тебе просто так, без всяких клятв.

– Ты и доверился. Если это клад, значит, ты уже доверился.

– Ну да. Да. Но я не сказал, что это такое на самом деле. Это всё о птицах. В буквальном смысле всё, понимаешь? Досталась мне от родителей. Такого нет ни у одного коллекционера, ни у одного музея: все образцы с механизмами сборки. Начиная с самого первого поворота… то есть с первой мутации в сторону птиц, она началась с поворота гена. Полная генная сборка по каждому виду. Коллекция на девятьсот тысяч энерло. И это скромная оценка. Ты когда-нибудь слыхала о таком? По всем видам, с картами мутаций, маршрутами генов и структурами молекулярных блоков, вплоть до выхода на детали фенотипа, то есть цвета каждого пёрышка на хвостике. Я сам – автор шести видов колибри, это я опять похвалился, да? Прости. Знаешь колибри?

– Это такие маленькие птички.

– Да, самые маленькие, как большие осы и с таким острым носиком, который они засовывают в цветок. Представляешь? Останавливаются в воздухе над цветком. А ещё могут летать назад.