БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

*

Следующим утром «Newport News» украсился флагами расцвечивания. Отдали концы, оркестр грянул марш, и крейсер начал отваливать от стенки. На причале опять собралась толпа. Пока корабль разворачивался и шел к воротам порта, Майкл метался с биноклем с бака на корму, с кормы на бак – искал в толпе свою Линди. И вдруг в перекрестье поймал на миг ее лимонное платье. Или не ее и не лимонное, а увидел то, что так хотел увидеть.

Барселона удалялась. Вернулись флотские будни. Отделение занималось приборкой верхней палубы, когда прибежал рассыльный и сообщил, что Ивлева к Дону в каюту. Майкл отложил швабру. Его участливо обступили, понимая, что, если и увидятся, то когда его приведут собрать манатки. Даже старшина подошел. Один Мартинес показывал, что ему плевать, и продолжал швабрить.

– Не дрейфь! – подбадривали ребята.

– Что будет, то будет, – бодрился Майкл, пожимая руки.

Старшина увидел, что к ним спешит вахтенный офицер, и прервал прощание:

– Всем по местам! Работать! Ивлев, шевелись! Дождешь, что конвойных вызовут.

Вахтенный офицер так запыхался, что едва смог выговорить:

– Матрос Ивлев ушел к командиру?

Майкл вытянулся.

– Никак нет, сэр! Иду, сэр!

– Какого дьявола… Не «иду», а бего-о-м!!!

Майкл побежал – но не к командиру, а в курилку. Надо было унять мандраж и собрать в кучу мысли. Что самоволка с рук не сойдет – он не сомневался, но что им, младшим матросом, салагой, лично займется сам командующий 6-м Флотом – это ту мач.

О Доне были наслышаны задолго до того, как вертолет с вице-адмиралом опустился на палубу «NN». Официально было известно, что во Вторую мировую и после Харри Фелт занимался морской авиацией, а последнюю пару лет работал в Пентагоне. Неофициально – что своенравен, придирчив и груб. Независимо от должности и звания мог взять кого-то за грудки и трясти, пока душу не вытрясет, и пентагоновские офицеры заранее накладывали в штаны, узнав, что Дон желает их видеть. Откуда слухи брались – хороший вопрос. Но было замечено, что корабельные крысы стали вести себя странно, не иначе как готовились свалить с крейсера, а тараканы – так вовсе исчезли.

Майклу этот Дон рисовался этакой гориллой, Кинг-Конгом в вице-адмиральском мундире. Как же он удивился, когда на ритуале вступления в командование кораблем, он увидел невысокого человечка, который, однако, сумел нагнать такого страху, что все носились как наскипедаренные.

Выкурив подряд две сигареты, но так и не уняв мандраж, Майкл двинул к капитанской каюте. Легко сказать, «не дрейфь», а… А чего дрейфить? В тюрьму – это вряд ли, не война, скорей на губу… И даже спишут с «NN» – флотскую карьеру ему не делать, а за ту ночь он не то что на губу – на Голгофу пошел бы! Не объяснишь же… А, сказать, что уже говорил: был пьян, каталонцы народ гостеприимный – не хотел обижать.

Капитанская каюта приближалась, и он замедлил шаг. Хотел с ходу постучать, но в последний момент рука остановилась. Да что он, в конце-то концов! Он оправил форму, принял молодцеватый вид и постучал. Резкий голос за дверью ответил: «Come in!» Майкл набрал полную грудь воздуха и вошел. Дон что-то писал. Майкл вытянулся и чуть было с порога не ляпнул «был пьян, сэр», даже в виски ударило, но спохватился и доложил по форме. Дон дописал и поднял глаза.

На построениях их отделение стояло далеко, и сейчас Майкл мог рассмотреть лицо у нового командира. Оно было скорее располагающим, если б не узкие, будто поджатые губы, придававшие некую мефистофельскую насмешливость. Командир в свою очередь разглядывал его, и казалось, целую вечность. Наконец сказал:

– Садись, Иевлев.

Майкл даже не понял, что с ним заговорили по-русски.

– You have a Slavic last name. I thought maybe you spoke Russian, – объяснил Дон и указал на стул против себя. – Take a sit.

– I did, sir, I do! Я говорю!

Дон улыбнулся:

– Йа гаварил рюски немношко, но забил.

– Во всяком случае, я вас понимаю.

Дон снова улыбнулся:

– Спасибо. Йа бил Москва в наша воени мисийа в сорок четире год…

У Майкла мелькнула мысль, что из страха перед Доном, чепе решили замять, а тому попалась русская фамилия, и он захотел освежить свой русский – просто совпало так.

– Рюски – хороши марйаки… – продолжал Дон. – Йа…

– Были! – осмелел Майкл.

– Били? Почемью били? Йа стречал рюски марйаки в Расиа и…

– И Россия – была! ваше высокопревосходительство. То, что сейчас – это…

– What means «ваша висо», um…

– …высокопревосходительство, – подсказал Майкл. – Так обращались в России к высшим чинам до большевиков. А теперь говорят: «товарищ».

– Да, да! – улыбнулся Дон. – «Товариш».

– А потом пришли «товарищи» и все отняли: чины, заслуги перед Отечеством, Веру, Родину… Жизни! – словоохотливо продолжал Майкл, начав надеяться, что пронесет, и все больше воодушевляясь. – Миллионы убили, уморили, сгноили в лагерях. России не стало…

– Йа сам ненавиджю камйюнизм, – вставил Дон.

– А кому, кроме них самих, может нравиться концлагерь в одну шестую часть света. А последние русские моряки ушли из Крыма еще в 20-м году, и с ними мой отец…

– Он бил морйак?

– И дед, и… Все Иевлевы были офицерами Императоского Флота, воспитанниками Морского корпуса в Санкт-Питербурге – ну как наша Академия в Аннаполисе.

Дон покивал и перешел на английский:

– Я встречал одного русского, князя Шéрбатóва, он учился в Морском корпусе, а в Америке стал офицером Navy и сопровождал президента Рузвельта на Ялтинскую конференцию в 1945 году. Ну, и ты решил продолжить семейную традицию?

– Так точно, сэр! – в свою очередь перешел на английский Майкл. – Но не флотскую. – И принялся рассказывать, что в Белой армии отцу поручили аэрофотосъемку позиций красных, и так у него пошло в эмиграции: во Франции стал ассистентом оператора, в Америке режиссером документального кино…

Временами их прерывали: то явился с докладом старпом, то сам Дон останавливал, прислушивался к тому, что транслируется с ходового мостика. Затем Майкл с упоением продолжал, но уже не из желания заговорить зубы, а оттого что Дон умел слушать, и ему хотелось рассказывать.

Отбили рынду – полдень.

– Твой отец тоже Иевлев? – спросил капитан, как бы ставя точку в рассказе Майкла.

– Это я – «тоже», сэр! – улыбнулся Майкл, радуясь, что все обошлось.

– Ну что ж, передумаешь, решишь связать жизнь с морем – дай знать, – сказал Дон, как бы заключая встречу. – Я напишу тебе рекомендацию в Академию.

Майкл смутился.

– …Несмотря на твой серьезный проступок.

Майкл покраснел, как, наверное, никогда не краснел ни до, ни после.

– Рассказывай, что с тобой приключилось.

Первое, что чуть не сорвалось с языка: «Был пьян, сэр!», но так и застряло в горле. Нет, не мог он так ответить этому человек, уже не мог.

– Влюбился, сэр! – выпалил Майкл и смело поднял на командира глаза. – Встретил на берегу девушку и влюбился.

Дон покивал и спросил, без тени иронии:

– Такой влюбчивый?

– Я бы не сказал, сэр, – качнул головой Майкл. – Мне нравились девочки, но… Она удивительная, сэр! Она… Ее зовут Линда, Линда Барбье. Она француженка. Родилась во время оккупации… – И неожиданно для себя, выложил Дону все, опустив лишь интимные подробности и участие Мартинеса, но не скрыл, что она была проституткой, но теперь его невеста, и он обязательно на ней женится.

Как он доверил этому человеку то, о чем не мог написать, во всяком случае тогда, даже ближайшему другу Патрику? Хороший вопрос. Возможно, воздействие личности Фелта. Много позже, вспоминая адмирала, Майкл придет к выводу, что такого масштаба личности он, пожалуй, не встречал.

– Я люблю ее, сэр! – заключил свой рассказ Майкл.

Дон помолчал, потом сказал как-то смущаясь:

– Моей первой женщиной была и есть – моя жена. До нее я, правда, уже был женат – на море. Я честно предупредил ее, что флот для меня всегда будет на первом месте. Я моряк, мужчина, прежде всего – долг. Она не испугалась. Уже отпраздновали серебряную… – Он улыбнулся и заговорил другим тоном: – Ценю твою откровенность, тоже буду откровенен. Я бы ограничился разговором, но, боюсь, меня не поймут, и в Венеции я недосчитаюсь половины экипажа. Матрос Иевлев!

– Да, сэр! – вскочил вытянулся Майкл.

– Месяц без берега.

– Есть, сэр! – выкрикнул Майкл, от радости едва не выпрыгнув из штанов. – Спасибо, сэр! Разрешите идти?

– Иди.

– Есть, сэр! – Майкл повернулся кругом и шагнул к двери.

– Иевлев?..

– Да, сэр? – встревожась, повернулся Майкл.

– До-о-сви-даниа, – сказал Дон по-русски.

– До свидания, ваше высокопревосходительство! – сияя ответил на русском Майкл и вышел так порывисто, что чуть не снес с ног матроса, подметавшего перед каютой пол.

Матрос оказался Мартинесом, который отпросился в гальюн, а сам пошел со шваброй к капитанской каюте и, делая вид, что прибирается, поджидал друга.

– Ну? – взволнованно спросил Тони.

– Месяц без берега! – сияя сообщил Майкл.

И они шлепнулись на радостях пятернями.

Это был первый и последний разговор с Доном. Через месяц командующий перенес свой флаг с «Newport News» на крейсер «Salem», а еще через полгода Харри Фелта, уже в звании «полного» адмирала, вернули в Пентагон.

Каким-то образом (Майкл не мог объяснить каким) та единственная встреча с Доном повлияла на всю его последующую жизнь. Он не изменил намерения стать режиссером, но что-то, он чувствовал, в нем поменялось.

Незадолго до увольнения в запас Майкл прочел во флотской газете, что адмирал Фелт назначен главнокомандующим вооруженными силами США на Тихом океане и Дальнем Востоке, а спустя еще пять лет неожиданно получил от Дона привет. Отец тогда вернулся из первой поездки во Вьетнам и с порога интригующе сообщил:

– Тебе привет.

– От кого? – удивился Майкл.

– От Дона.

Майкл не сразу даже сообразил:

– От какого? От адмирала Фелта? Он меня помнит?

Отец снимал репортаж о пресс-конференции Фелта в Сайгоне. Когда все закончилось, и отец укладывал камеру, к нему подошел офицер.

– Извините, сэр, ваша фамилия – Иевлев? Адмирал хочет вас видеть.

Отец решил, что его попросят что-то вырезать из отснятого или в этом роде.

– У вас есть сын, господит Иевлев? – спросил Фелт, едва они познакомились.

– Да, Майкл, – удивился отец. – А в чем дело?

– Он служил на «Newport News», не так ли? Я так и подумал, когда встретил вашу фамилию в списке. Ваш сын сказал – вы потомственный моряк?

– Был. И был бы сейчас, если б не большевики.

– Я вас понимаю, – улыбнулся Фелт. – Я сам делаю все в моих силах, чтобы остановить коммунистическую чуму.

– Я тоже. Теперь мое оружие – вот… – кивнул отец на кинокамеру.

– Если эта зараза расползется, весь мир превратится в один концентрационный лагерь, как метко выразился ваш сын о России.

– О Совдепии, – поправил отец.

Они разговорились. Фелт поинтересовался отношением отца к вводу американских войск во Вьетнам. Отец выразил опасение, что они могут увязнуть. Фелт признался, что и его оптимизм вынужденный, он всячески сопротивлялся принятию этого решения. Затем Фелт поинтересовался Майклом. Отец сказал, что сын закончил киношколу и уже снял свой первый фильм. Где, между прочим, есть эпизод встречи героя с командиром крейсера вице-адмиралом Флинтом.

– В пираты меня записал? – улыбнулся Фелт, имея в виду пирата Флинта из «Острова сокровищ». – Ну, и о чем же фильм? О флоте?

– Это история о любви героя и проститутки, – начал было рассказывать отец.

– Я знаю эту историю, – остановил адмирал.

– Вы видели фильм?

– Ваш сын рассказал мне еще тогда.

Отец удивился, не без ревности заметив, что ему сын рассказал уже работая над сценарием. Фелт поинтересовался, чем все закончилось.

– Фильм? Или в реальности? – уточнил отец.

– И то, и другое.

– Расставшись с возлюбленной, герой шлет ей письма. Шлет, шлет – она не отвечает. Он пишет ее подруге, и та сообщает, что его возлюбленная – она родом из Франции…

– Помню, – вставил Фелт.

– …возвращается на родину и просит подругу пересылать ей письма американца по адресу, который сообщит. Но так и не сообщила. Отслужив, герой пишет книгу об их любви. В Америке книга становится бестселлером, ее издают во Франции. Герой летит в Париж на презентацию книги, куда приходит она…

– Это в фильме? – уточнил Фелт.

Отец улыбнулся:

– В реальности финал не голливудский. Сын действительно написал ее подруге, та ответила, что я уже рассказал.

– Сын пытался ее разыскать?

– Уже нет.

– Как называется фильм?

– «The night of love in Husa Oriente».

– Hotel «Oriente», – уточнил Фелт.

– Барселонцы называют «Husa Oriente», как объяснил сын. И он вложил в «husa» свой смысл: это как бы внутренний дом памяти, куда та возвращает человека снова и снова.

– Обязательно закажу этот фильм, – записав, улыбнулся Фелт. – Привет ему от «Дона».

*

Эту первую картину Майкл снял сорок с лишком лет назад, а это первое посещение России было связано с задумкой снять свой последний фильм, как он для себя решил. В свое время отец много рассказывал о своей молодости, о Петербурге, о драматических событиях 1917 года и последовавшей Гражданской войне. Майкл подумал снять на этом материале картину и поделился с отцом. Это будет история двух гардемаринов, которые, пройдя перипетии революций и войн, вынуждены покинуть Россию и находят вторую родину в Америке. Отец заметил, что товарищ его ехать в Америку не захотел, но дело не в этом. По непонятной причине он был решительно против задумки сына, мотивируя тем, что такую картину возможно снять только в России, с русскими актерами. Но России нет, и что обсуждать. Истинная ли это причина или отговорка – Майкл так и не узнал.

В последние годы жизни Андрей Иевлев начал писать книгу воспоминаний. После смерти отца Майкл обнаружил рукопись и под впечатлением прочитанного снова вернулся к мысли снять фильм. Маман поддержала его, добавив некоторые подробности, которых Майкл не знал: в частности, что товарищ отца в 30-е годы вернулся в Совдепию. Что с ним сталось дальше – неизвестно.

Майкл переговорил с продюсером и, получив одобрение, взялся за проект. По совету маман – Аньес работала художником на «Universal», Майкл решил снимать Балтику в Сиэтле, а Петербург – в Хельсинки, где Аньес не была, но по литературе знала, что город архитектурно построен как миниатюра Петербурга.

По разным причинам Майкл работу над проектом тогда прервал. Затем, с приходом Горбачева, рухнула Берлинская стена, а с ней «железный занавес», и теперь можно было снимать Балтику на Балтике, а Санкт-Петербург в Санкт-Петербурге.

Как-то на кинофестивале в Венеции Майкл познакомился в баре с режиссером «Ленфильма» Евгением, первым русским из России, кто опроверг его представление о советских, как замкнутых, угрюмых и агрессивных. Евгений оказался милейшим человеком, а когда довольно выпили, так и вообще показалось, что знакомы давным-давно. Несколько раз они пересекались на киношных форумах, и вот сейчас Евгений организовал первый приезд Майкла в Россию, договорился с начальством Морского корпуса, чтобы Майкла приняли, и он смог все осмотреть и обговорить возможность проведения в Корпусе съемок.

В назначенный для посещения день Евгений заехал за ним в отель и повез в Корпус. Майкл не подозревал, что будет так волноваться. Знакомое по отцовским снимкам здание он узнал еще издали по цилиндрической надстройке корпусной обсерватория над главным корпусом. Сейчас над надстройкой полоскался Андреевский флаг.

В проходной их встретила милая женщина, кажется заведующая клубом, и проводила к заместителю начальника Корпуса по учебной работе – прежде, как догадался Майкл, эта должность называлась «инспектор классов». Затем гостей провели по зданию, и Майкла не оставляло ощущение, что он уже здесь был, и он без пояснений узнавал: вот музей, вот классный коридор, Компасный зал, картинная галерея – все знакомо по рассказам отца. И наконец, знаменитый Столовый зал Корпуса, самый большой бесколонный зал Санкт-Петербурга, где в бытность отца проводили торжественные построения и проходили балы.

2

Майкл проснулся, глянул на часы – девять с четвертью! Игорек сказал – он с десяти, а к одиннадцати надо поспеть в Черемушки. Евгению – добрая душа! – удалось разыскать телефон внучки дворника Мартыновых. Их сын, Петр, был товарищем отца по Корпусу и прототипом второго гардемарина в сценарии Майкла. Позвонив договориться о встрече, Майкл с волнением услышал, что товарищ отца по возвращении в Россию репрессирован не был, как полагал отец, и женщина обещала рассказать все, что ей известно.

Сейчас история двух гардемаринов заканчивалась их прощанием в Париже, когда один отплывал в Америку. Третьим героем картины, по мысли Майкла, должна стать дружба, завязавшаяся в Морском корпусе и затем проверенная войной и борьбой с большевиками.

Теперь, возможно, весь замысел летел к чертям. О том, что товарищ отца вернулся на родину, Майкл узнал от маман, в книге об этом ни слова. Отец, очевидно, не одобрял это возвращение, считая предательством их идеалов, но, по словам маман, был уверен, что товарищ погиб в застенке или ГУЛАГе, а о мертвых либо хорошо, либо ничего. А что бы отец написал, зная, что товарищ выжил? И, допустим, встреться они при жизни – как бы повела себя их дружба? От ответа на эти вопросы зависело, про что теперь будет картина и будет ли вообще. Понятно, с каким нетерпением Майкл ждал встречи с этой женщиной.

Но что удивительно, первое, о чем он подумал проснувшись, – не об этой встрече, а про Игорька. Что за нужда в этом кактусе, тем более завтра они улетают, и времени в обрез? Однако больше Майкл доверялся интуиции, которая, как правило, не обманывала, и, как правило, сожалел, коли не доверился. Он разбудил сына и потащил на Арбат.

*

Хотя Евгений и предупредил, что русские не всегда хозяева своему слову, Майкл расстроился, не застав Игорька. Дино, и без того брюзжавший, заявил, что если отец намерен ждать, то он уходит. В эту минуту из дверей «Сувениров» выглянула Римма:

– Не надумали купить мундир?

– А где ваш Игорек? – вместо ответа с сердцем сказал Майкл. – Сказал – с девяти…

Римма сделала скорбное лицо, прямо похоронное, хотела ответить, но он опередил:

– Почил в бозе. Так не любит американцев?

Она засмеялась:

– Дело не в вас. Он эту церквуху возит для себя, «для настроения», как он выразился.

– О, для настроения! – заулыбался Майкл. – Занятно. Занятный человек. – И заглянув ей в лицо, попросил: – Римма, мне нужна ваша помощь.

– Бесполезно, – помотала она головой, – не продаст.

– Нет-нет, бог с ней, с картиной. Помогите с ним встретиться.

– С Игорьком? – удивилась она.

– Позвольте объяснить. Мой отец, он был белый офицер, он написал книгу, по которой я имел намерение снять фильм. Однако ж сейчас, будучи в Росси, я понимаю, что не смогу ограничиться книгой, а ваш Игорек, он, видите ли, меня крайне заинтересовал…

– Че-ем?! Он не историк.

– Не смогу вам сказать, сам не нахожу объяснения. Возможно… Мы в одном возрасте, и мне интересен взгляд человека, чья жизнь прошла при Советах. Он еще и ершистый?..

– Когда против шерсти. Но в данном вопросе ваши взгляды абсолютно идентичны. Хотя в отличие от вашего отца, его отец был красным офицером.

– Невероятно! – ахнул Майкл. – Просто предопределение какое-то. Послушайте, я буду премного благодарен, коли вы поможете с ним встретиться. И к слову, я почти что готов купить ваш мундир. Вы назвали двести – уступите за триста, с номером его телефона.

– Телефон ничего не даст, скажет – заболел, а он действительно вчера простыл… Если только поставите перед фактом – он сейчас в мастерской у дочери, тут рядом, за театром Вахтангова. Адреса я не знаю, зайдем ко мне – я вам нарисую.

Под сердитый взгляд сына Майкл скрылся в магазинчике и вышел уже с мундиром. А Римма, спрятав деньги, почувствовала угрызения. Позвонить?.. А, увидит в глазок.

*

Утром Ольга уехала договариваться по поводу очередной выставки, а Щербинин стал натягивать на подрамник холст. Дело деликатное: чуть перетянул – ровно не натянешь, небольшой сквозняк – холст потом под краской провиснет.

В ближайшей ко входу и самой большой комнате во всю ее длину вытянулся стол, который Щербинин смастерил, когда дочь получила эту мастерскую. Стол стоял на восьми ногах, связанных рамой из уголка, а столешница из фанерованной плиты. Стол был удобен для сборки подрамников, раскройки холста и прочих габаритных работ, что делал он для дочери, а если приходили гости, за стол можно усадить хоть сорок человек.

Вогнав последнюю скобку, Щербинин осмотрел работу, остался доволен, отнес в стеллаж и пошел в угол, где была оборудована кухонька, и варились щи. Попробовав, всего ли хватает, он выключил плиту, перешел в среднюю комнату и сел за компьютер. Теперь можно заняться хобби. Хобби это появилось не так давно с подачи Риммы.

Когда-то, много-много лет назад, он попал на удлиненный киносеанс, где узнал из короткометражки, что материя может переходить в свет и наоборот. А нельзя ли тогда превратить в световой поток человека, передать, скажем, в Австралию и снова собрать? Он даже придумал фантастику, где героем был он сам, и конечно ж с ним была девочка.

Влюбляться он начал лет с пяти, и первая его любовь была заочной. В альбоме он нашел карточку парижских друзей родителей с детьми. Девочка была одних с ним лет. Он обвел карандашом ее хорошенькое личико и часто с ней разговаривал и играл. Как-то перебирая карточки, Щербинин увидел эту обводку и улыбнулся, что уже тогда имел отменный вкус. Выше всех красот мира он ценил женскую, считая женское тело вершиной творения природы ли, Господа – этот вопрос он пока не решил, но все чаще задумывался.

Итак, много-много лет спустя, когда они с Риммой выпивали по случаю удачной распродажи, он со смехом поведал ей ту свою фантастическую идею. Как же он удивился, когда Римма не только не засмеялась, а сказала, что это известно в науке как «квантовая телепортация». Ученые уже телепортировали атомы, не за горами твердые тела, а человек – вопрос времени. А вот при другом принципе телепортации, «дырочной», чем сама она и занималась до торговли, человека не придется расщеплять-собирать, а того же Игорька, со всеми его заморочками, в тот же миг можно перенести на дачу, в туманность Андромеды – не имеет значения. Надо лишь искривить пространство.

– Пятницкое шоссе и так кривое, – улыбнулся Щербинин. – По логике вещей…

– Я с тобой серьезно, – сухо сказала Римма. – Хочешь поюморить – сменим тему.

– Школьнику известно, что прямая короче кривой. Если провести дорогу напрямую от Арбата до Жилино – пяток километров выиграешь.

– В том-то и дело: нет километров. Нет дороги. Где старт, там и финиш. На чем тебе показать… – Она придвинула афишку какого-то вернисажа и наступила пальцем на один из углов. – Вот твой Арбат. – Затем она провела ногтем по диагонали к дальнему углу. – Вот твоя дача. – И согнула афишку, совместив углы. – Все! Никуда не надо ехать.

– Потрясающе, – сказал Щербинин, не очень-то поверив. – Ну а практически?..

– А практически – будет сеть телепартационных станций…

– И мы сможем ездить на распродажу в Америку: ты со своими ложками-брошками…

– Какой ты тупой, Игорек! Не ехать, не лететь, не плыть – по-па-дать. Спонтанно это бывает в природе. Редко, но… Одно из объяснений, куда пропадают корабли и самолеты в Бермудах – одна из зон на Земле, где это может возникать. Еще Тибет, Ай-Петри…

Римма много порассказала в тот вечер: про одиннадцатимерное пространство, про сосуществование на Земле параллельных миров, и что бесчисленные НЛО не прилетают извне, а появляются из параллельного мира, где более продвинутые «иноземляне»…

Что-то подобное Щербинин уже слышал – теперь же от Римминых рассказов, а вовсе не от выпитого, у него дух захватило. С этого вечера он заболел квантовой механикой.

Сегодня в программе самообразования «мосты» Эйнштейна-Розена. С разницей между «вакуумными дырками» и теорией «червоточен» он разобрался, а с «мостами» никак.

Хобби давалось нелегко. И не из-за недостатка образования, а от устройства мозгов. Он легко представлял то, что мысленно мог увидеть в конкретной физической форме. Если людей – он видел их улыбки и слезы, слышал их разговор, чувствовал то же, что в его воображении переживали они. Если конструкцию – он видел, как она работает. Или не работает, с полувзгляда находя ошибку. Он был конструктором от Бога. Но способность к абстрактному мышлению, как у той же Риммы, у него отсутствовала напрочь. Он не мог представить даже четырехмерный мир, не говоря о конечности Вселенной, за пределами которой ни пространства, ни времени – ничего. Это «ничего» в голове не укладывалось.

Как-то он попал на теоретическую конференцию. Проспав доклад, он проснулся от хохота зала. Оппонент, желая уесть докладчика, писал формулы, и аудитория лежала. За вязью закорючек они видели свою, абстрактную, реальность и эмоционально переживали. Тогда к нему пришло осознание, что есть люди «инакие», и та же авангардная живопись, возможно, не шарлатанство, как он считал, а просто другое видение.

В который раз Щербинин перечитывал один и тот же абзац, когда позвонили в дверь.

– Иду, иду! – прокричал он и пошел открывать. – Раззява! Опять ключ забыла! – Он распахнул дверь – и остолбенел: вместо дочери стоял вчерашний американец, держа в руках генеральский мундир, и его сын, с пакетом из Новоарбатского гастронома.

– Здравствуйте Игорь Алексаныч! – улыбнулся Майкл. – Ради Бога не гневайтесь. Как вы себя чувствуете? Римма сказала – вам нездоровится, и мы с сыном решили вот…

– Я болен! Я очень болен! – почти криком выпалил Щербинин. – У меня куриный грипп! Заразите потом всю Америку!

– О, пустяки, – отмахнулся Майкл. – Перед отлетом мы сделали, э… vaccinations даже от рыбьего. Позвольте представиться: меня зовут Михаилом Андреичем Иевлевым, мой отец был из Санкт-Петербурга. А я вот и мой сын, Дино, в России впервые и…

– По поводу картины, – оборвал Щербинин, – сразу хочу предупредить…

– Нет-нет, у меня еще вчера создалось впечатление, что вы не намерены ее продать.

– Не только не намерен, но и не буду. Так что извините.

– Это вы нас извините. Мы бы ни за что не позволили себе вас побеспокоить, если бы завтра не улетали. А я, повторюсь, хотел бы увезти из Москвы память. Возможно ли, чтобы мы посмотрели те картины, которые вы согласны продать?

Щербинин заколебался.

– Мы непременно что-то купим у вас. На рубли, на доллары – как пожелаете.

Щербинин еще помедлил и сказал:

– Сразу предупреждаю: это мастерская моей дочери. Работы, которые на стенах, не продаются. Вы сможете купить только то, что я предложу. И чтобы не было потом…

– Я принимаю все ваши условия, можете быть покойны.

– Тогда прошу-с! – пригласил Щербинин, шутовски шаркнув ножкой.