БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья…

*

На плацу шли занятия. Отряд Трескина разбили на роты и взводы, а взводными были назначены юнкера, коих полковнику все-таки удалось добыть. Повзводно студентов подводили к нам, и мы знакомили их с устройством гранат. Народ оказался дотошный, и нам пришлось повертеться, дабы не осрамиться перед их юнкером, кто не в пример нам не только знал теорию, но и упражнялся в метании на лагерных сборах.

Один универсант, тот самый, что сострил по поводу «красного» борща, забавлялся:

– А что, если она рядом упадет?

– У вас есть три-четыре секунды укрыться, – сухо отвечал я.

– А если не за что? – не унимался он.

– Падай на землю и закрывай голову, – в тон мне сухо ответил Петр.

– Поможет? – изгалялся студент.

– Иначе до кладбища не доползешь, – с серьезной миной заверил Петька.

Студенты грохнули, а я позавидовал его находчивости. В эту минуту мы услышали:

– А, вот они где, мои гардемарины!

К нам спешил прапорщик Петров и с ним унтер-офицер. Петров сказал, что мы, с разрешения полковника Трескина, поступаем в его распоряжение. Мы передали гранаты унтер-офицеру и пошли. Дорогой Петров сообщил, что по предложению Трескина им сформирован особый отряд. Еще накануне были случаи обстрела юнкерских патрулей с крыш, и в нашу задачу входит очистка домов от просочившихся туда большевиков.

Мы переглянулись, гордые сознанием, что нам, как фронтовикам, поручают истинно боевое дело. Однако наша самонадеянность мгновенно исчезла, едва Петров подвел нас к отряду. Тот состоял из одних солдат-ударников, оказавшихся в эти дни в Москве, а два бородача, с черно-красными погонами, из Корниловского ударного полка, один с лычками унтер-офицера. Этих двух корниловцев мне надобно будет упоминать не один раз, посему сразу скажу, что унтера называли в отряде Карпычем, а его товарища – Аникеичем. У всех ударников на борту шинелей красовались Георгиевские ленточки.

Впервые ударный отряд сформировали в 8-ой Армии генерала Корнилова. Идея была в том, чтобы на фоне царивших в войсках пораженческих настроений создать из готовых сражаться за Россию солдат и офицеров особые части, которые бы примером побудили разваливающуюся армию воевать. Корнилов взял личное шефство над отрядом, на основе которого вскоре был сформирован Ударный полк. По примеру Корниловского начали формироваться другие ударные части, под разными названиям: «ударный батальон», «батальон смерти» и прочая, но на одном принципе – добровольности и готовности умереть за Родину. Недостатка в добровольцах не было, однако принимали не всех, а после строгого отбора; к примеру, имевших судимость в ударники не брали.

Наряду с участием в боях добровольцы жесткими мерами наводили дисциплину в соседних частях, и будь ударники на участке фронта, где были мы с Петькой, судьба нашего комполка полковника Брагина скорей всего была бы иной. Но добровольцы стремились попасть именно на Юго-Западный фронт, к Корнилову, решительность которого завоевывала генералу все большую популярность в войсках.

Представив нас отряду, прапорщик под одобрительные усмешки поведал, как мы обезоружили пятерых юнкеров. Помню, я испытал неловкость: ну какие, право, мы молодцы для этих гренадеров, которых направляли в самое пекло боев.

– Не дрейфь! – шепнул Петька, и мне стало легче, оттого что и он дрейфит.

Прапорщик принял строгий вид и обратился к нам:

– Подтвердите, что вы вступаете в отряд совершенно добровольно.

– Так точно, – ответили мы.

– Карпыч, – сказал он унтеру, – приведи добровольцев к присяге.

Мы переглянулись: какая еще присяга! Если Временному правительству – откажемся. Карпыч вышел из строя и остановился перед нами.

– Обещайте: приказы сполнять без разговорчиков.

Мы обещали.

– Пособлять товарищу… Наступать вперед всех… Не драпать… Не сдаваться в плен живым… Не пьянствовать.

Последнее нас несколько удивило, но мы обещали все.

– За несполнение энтой присяги погоним в шею, – заключил унтер.

От возмущения кровь бросилась мне в лицо: за пацанов нас принимает? Я глянул на лица ударников и ни у одного не увидел ухмылку. Они были серьезны, если не суровы.

– Встать в строй! – скомандовал прапорщик.

Тут мы разошлись: длинный Петр занял место на правом фланге, а я ближе к левому. Из строя я увидел, что студенческий отряд распустили, и один студент спешит к нам. Это был тот самый универсант. Подбежав, он по-штатски обратился к прапорщику:

– Можно мне тоже с гардемаринами?

– Знакомые, что ли? – спросил Петров, но ни я, ни Петька ответить не успели.

– До некоторой степени, – опередил нас универсант.

Что он имел в виду: что ехидничал по поводу борща или валял дурака с гранатой?

– Вы его знаете? – спросил у нас прапорщик.

– До некоторой степени, – усмехнулся я.

– Дело-то у нас опасное, – глядя на студента, сказал Петров.

– Потому и прошусь, – ответил тот с подкупающей простотой. – Я хорошо стреляю.

Я не сомневался, что прапорщик даст ему от ворот поворот, и меня кольнуло, когда Петров повернулся к строю и весело спросил:

– Ну, что с ним делать?

– Можно спытать, – отозвался кто-то.

Выходило, нас, гардемаринов, побывавших на войне, ставят с ним на одну доску?

– Готов за свободную Россию отдать жизнь? – спросил Петров.

– Коли со смыслом – отчего ж, – ответил тот просто.

Искренность его подкупила, даже меня. И что меня порадовало – что его не привели к присяге, как нас, а стало быть, не подводили под один знаменатель.

Распустив строй, прапорщик пошел получить задание, а мы закурили. Я предложил студенту портсигар, и по тому, как тот взял папиросу и прикуривал, понял, что это первая в его жизни. Понятно, он тут же закашлялся и признался, что не курит.

– И не кури, – сказал кто-то, забрав у него папиросу и затягиваясь. – Курево у нас на вес патронов, а патроны на вес золота. На кого учишься-то?

Студент почему-то смутился.

– На ботаника, – сказал он.

– Каво-каво? – переспросили ударники.

– Ну… – собрался он объяснить, но тут Петька расхохотался:

– А, вот почему вас красный цвет борща заинтересовал!

Студент обиженно глянул и вслед сам засмеялся:

– А без бетаина были бы щи, верно? – уел Петьку познаниями «ботаник», прозвище, что за ним закрепилось в отряде, и иначе его не называли.

Подошел Петров. Разбив нас на два отделения, – мы с Петькой в разных, – прапорщик вывел отряд из училища. Мы пересекли Арбатскую площадь, где юнкера сооружали баррикаду, дошли до Никитских ворот и разделились. Прапорщик повел свое отделение по Большой Никитской направо, а мы под командой Карпыча налево, полуотделениями по обе стороны. Старшим у нас унтер назначил Аникеича, напомню, второго корниловца.

Шли держась домов, что показалось мне излишним. Извозчиков на улице не было, трамваи не ходили, но народу было довольно. Все шли торопливо, верно, дела выгнали из дому. Праздных я не увидел, не считая ребятни, толкущейся возле юнкерских постов.

Чем руководствовался Аникеич, выбирая, какие дома осматривать, я так и не понял, верно, интуицией. Чаще заходили со двора, поднимались по черной лестнице на чердак, заглядывали на крышу. В одном месте обнаружили у слухового окна стреляные гильзы. Ботаник сострил, что они там с девятьсот пятого года, но гильзы были свежие.

Спустя несколько часов мы дошли до последнего юнкерского поста у баррикады из ящиков, я с ходу плюхнулся на один и вытянул ноги, гудящие от бесконечного взбирания по лестницам. Так ноги не уставали даже в Корпусе, когда гоняли по вантам.

Перекурив, мы двинули обратно. В училище пришли – было совсем темно. Отделение, где был Петька, также никого не обнаружило, даже стреляных гильз. Петров повел всех в столовую, а мы отпросились сбегать домой за моим Кодаком. Ботаника отпустили тоже, и до Пречистенских ворот мы шли вместе – он жил в двух шагах от Петра, на Волхонке. Дорогой выяснили, отчего, попросясь в отряд, он сослался на нас. Оказалось, его товарищ после второго класса гимназии уехал и поступил в Морской корпус – мы его знали он шел годом младше. Ботаник тоже хотел, но его не отпустили родители.

Дома мы навернули «большевистского» борща, повеселив всех рассказом, но без подробностей нашего геройства, чтобы понапрасну не волновать Анну Ивановну. Она поставила перед нами графинчик с водкой, но мы, памятуя данное ударникам обещание, сказали, что выпьем, когда побьем большевиков.

Спали мы в гимнастическом зале училища на матах. Среди ночи нас разбудил крик:

– Господа, Кремль за нами!

Спросонок на юнкера окрысились, но затем стали расспрашивать. По его словам, Кремль взяли почти без боя. Какой-то прапорщик, знавший там все ходы и выходы, провел взвод александровцев через потайной вход у Боровицких ворот. Сняв караульного, открыли ворота, затем Никольские. На пути к Спасским по ним открыли огонь и кого-то ранило, но ворота открыли, и в Кремль вошли юнкера с Красной площади.

Все снова улеглись, а ботаник еще продолжал расспрашивать юнкера про ранения, и я догадался, что он не то чтобы дрейфил, но впервые почувствовал, что пришел не на практику по сбору гербария.

Когда Петров привел нас на завтрак, столовая полнилась противоречивыми слухами о том, что произошло этой ночью в Кремле. Ни тогда, ни в гражданскую, ни будучи уже в эмиграции и встречая участников того боя, я так и не смог узнать, что же было на самом деле, и что, по моему убеждению, послужило толчком к ожесточению инертной до этого солдатской массы.

Одни говорили, что у Арсенала митинговали, и когда вошли юнкера, солдаты открыли по ним огонь. Другие утверждали, что солдаты начали разоружаться, но увидев, что юнкеров всего две роты, снова похватали винтовки, но по ним от Троицких ворот ударил пулемет. По словам третьих, пулемет стрелял не от Троицких, а с крыши Думы, но там нашли только пулемет, пулеметчик сбежал. Еще рассказывали, будто стрелять начали рабочие Арсенала. В это время появились два кремлевских броневика, солдаты решили, что это свои, но броневики открыли огонь по ним. Менялось и число убитых, начиная с полсотни и доходя до пятисот.

Ударники событие не обсуждали, но по их мрачным лицам я догадался, что расстрел солдат, таких же, как они, крестьян, не одобряли. Тут некстати выступил ботаник:

– И поделом! Сидят в тылу, их кормят, одевают! Живут за Кремлевской стеной как у Христа за пазухой! Так бунтовать! В юнкеров стрелять!..

На него глянули из-под насупленных бровей, а один недобро спросил:

– В тебя стреляли?

– В меня? Меня там не было, а то бы… Будут еще и в меня!

– Тогда и скажешь.

– Погоди, братцы, давайте разберемся. – Я обвел глазами стол и остановил взгляд на оппоненте ботаника. – Коли солдаты складывали оружие, с какой радости стрелять в них? Вот ты на войне с самого начала, так?

– Ну, – не понимая, куда я клоню, насторожился ударник.

– Во всю войну ты хоть одного офицера видел, кто в пленных стрелял? Не то что в своих – даже в германцев! Видел?

– Я уж запамятовал, когда пленного германца видал, – выкрутился ударник.

– Ну как же, – возразил Карпыч, – а австрияков?

– Так австрияков, – вяло отбрехался тот.

– Погоди, дай досказать! – повысил я голос, решив донести свою мысль. – Так вот, офицер в безоружного стрелять не станет, даже если хочется. Честь не позволит. А юнкер – будущий офицер, его в офицерской чести воспитывают. Мы с Мартыновым тоже, считай, юнкера, только морские. Отсюда, братцы, и вывод: стреляли не юнкера.

– А кто ж, ежли не юнкера? – возразил кто-то.

– А ты пораскинь мозгой, – догадавшись, к чему я веду, вступил Петр. – Кому на руку?

– Не большевикам же?

– Отчего ж не большевикам?

– Ну раз они к ним примкнули – какой резон?

– А резон такой: они полста положили или сколько, зато остальные – что?

– Зверовать начнут.

– И молву разнесут! Дескать, юнкерам не сдавайся, все одно прикончат.

– Большевистская провокация! – ободренный нашей поддержкой, вставил ботаник.

– Почему пулеметчика не нашли? – продолжал я. – А потому и не нашли, что стреляли не юнкера, но чтоб на юнкеров подумали.

– И стоко наруду положить? – с сомнением сказал кто-то.

– Да большевик за свою поганую идею мать родную не пожалеет! – подытожил я и принялся за почти остывшую кашу.

– Можа и так, можа и провокаца, – согласился кто-то. – А что, сказал, у их за идея?

– А идея у них, – с полным ртом каши отвечал я, – чтобы все всем поровну.

– По справедливости, значица. Чем погана?

– А поганая тем, что… – вступил Петька, видя, что иначе мне не дадут поесть, – вот ты, к примеру. Рано-поздно – войне конец, так? Домой вернешься. Что станешь делать?

– Коли ворочусь… – расплылся ударник. – Первее всего хозяйство выправлю, бабе-то не в подъем. Коровенка, можа, еще и цела, а то съели – письма-то за мной не поспевают. Коняка был добрый, что броневик. Реквизовали на войну. На себе пахать буду, можа, с первого урожаю не куплю, а уж со второго беспременно. До работы я охоч…

– А сосед у тебя – тоже охоч?

– Степка-то? Справный мужик!

– А другие?

– Всякий люд водится. Кто – хозяин, а кто и по горькой.

Петька демонстративно расхохотался:

– Ты, стало быть, на себе пахать будешь, а другой горькую глушить…

– Яво дело.

– Не-е! – замотал головой Петр. – При большевиках все общее. Ты урожай собрал – поделись с ним…

– Поровну, «по справедливости», – не удержался и вставил я.

– Как это? – не поверил ударник. – Я горбатился, а он последние портки пропил…

– И портками поделишься, – усмехнулся Петр.

– А что, и бабы обчие? – гоготнул кто-то.

– Ну раз все, – подтвердил я.

Ударники развеселились, что случалось редко, а кто-то спросил:

– А что ж эти, дурачье, к ним примкнули?

– Большевички им мозгу засрали… – принялся было объяснять Петр.

В эту минуту подошел наш прапорщик, вернувшийся от полковника Трескина. За ночь большевики просочились в район Поварской улицы и ведут обстрел юнкерских постов и патрулей. Наша задача – очистить от них дома.

На улице до нас долетела ружейная стрельба, где-то бахнуло орудие. Ботаник беспокойно поглядел на меня. Я подмигнул – не дрейфь. Перейдя Арбатскую площадь, мы почти бегом вышли к Поварской и пошли, как и вчера, по противоположным сторонам. То там, то там, и уже близко, раздавались выстрелы, и мы не в пример вчерашнему невольно жались к стенам. Прохожих нынче не было и в помине.

Ботаник шел за мной, видно, страх подгонял его, и он то и дело наступал мне на ноги, беспрестанно извиняясь. В очередной раз я недовольно обернулся.

– Извините, – со смущенной улыбкой сказал он.

– Страшно? – спросил я.

– Мне, э… несколько, – признался он и издал нервный смешок.

По совести сказать, я тоже нервничал. Одно дело на фронте, когда занешь, где враг и откуда ждать пулю, а тут неизвестно из какого окна, с какого чердака.

Выстрелы раздались совсем рядом. Из переулка перед нами выбежал патруль и показал нам дом, из которого их только что обстреляли. Прапорщик со своими шел по той стороне Поварской, и они не видели, что мы задержались с патрулем.

– Сбегать за остальными? – вызвался ботаник.

– Сами с усами, – буркнул Карпыч.

Мы свернули в переулок к указанному дому, но едва приблизились, как по нам начали стрелять из дома напротив. Карпыч мгновенно сориентировался и нырнул в нишу перед парадным, куда мы все набились. Юнкера шли по той стороне, и их обстреляли с нашей, так что они не могли знать, что в доме, мимо которого они идут, тоже большевики.

– Какой вперед берем? – спросил унтер Аникеича.

– Мне сдается, надоть оба, – сказал Аникеич. – Я с двумя перебегем на ту сторону в вороты, они по нам пулять, а вы поспеете до угла добегти.

Без Аникеича и двух ударников нас оставалось четверо, а дом, что нам предстояло взять, был довольно большой, и выходил боковым фасадом в другой переулок.

– Вчетвером – такой дом?.. – шепнул ботаник мне, но Карпыч услышал и обронил:

– Ударников, ботаник, мало не бывает.

Аникеич с двумя изготовились к броску, а мы бежать за унтером. Последнее, что я видел, как Аникеич и его двое выпрыгнули чуть не на середину переулка и бросились во двор напротив, а мы рванули за Карпычем к углу. Ботаник нещадно наступал мне на пятки, но было не до того, чтобы выговаривать, а ему не до извинений. Из обоих домов трещали выстрелы, но пули били в мостовую позади нас: стреляли по Аникеичу, а по нам, когда мы уже свернули за угол и были в безопасности. Почти сразу стрельба оборвалась, и лишь из дома напротив еще с минуту пуляла винтовка. Унтер осторожно заглянул за угол и сообщил, что наших никто не полег.

Мы свернули в подворотню и побежали к черному ходу. Дверь пришлось вышибить, и мы бросились наверх. Обследовали чердак, поднялись на крышу – одни гильзы.

– Утекли гады! – сокрушился Карпыч. – А ну в подвал глянем!

Подвал также оказался запертым, но едва начали долбать прикладами, как дверь отворилась, и в полутьме мы увидели перепуганное лицо пожилого мужчины.

– Большевики есть? – рявкнул Карпыч.

Мужчина замотал головой и дрожащим голосом сказал, что одни жильцы. На всякий случай мы спустились проверить. В свете двух керосиновых ламп (правдами-неправдами, а керосин москвичи еще добывали) я увидел человек двадцать, большей частью женщины и дети, испуганно жавшиеся к мамкам. У всех на лицах испуг. Мы спросили, не прячутся ли здесь большевики. Тут как плотину прорвало: все ожили, разом стали сообщать, что большевики сидят на чердаке. Мы сказали, что уже не сидят, и можно возвращаться в квартиры. Вздох облегчения. Кто перекрестился, кто принялся собирать взятые в подвал пожитки, а один старичок предложил нам чайку, правда холодного. За ним и остальные стали предлагать, что у кого было. Мы сказали, что вот покончим с большевиками и непременно заглянем на горячий чаек. С этим мы вышли во двор, и я увидел, что к нам бегут Петька и двое ударников из его отделения. Как оказалось, они услышали стрельбу.

Когда мы подошли к остальным, Аникеич держал за ухо пацана лет двенадцати.

– Не, не, дяденька, – плаксиво канючил тот, – в Бутырки не надо…

– Взрослые сбегли, а энтот еще в нас пулял, – пояснил Аникеич.

– Так вы ж противу трудового народу! – вставил мальчуган.

– Господи Боже мой! – вырвалось у Петра. – Вот подлецы! И мальцу мозги засрали!

*

Описывая сейчас наш первый боевой день, пожалуй, не вспомню во всей моей жизни дня более долгого. Возможно, оттого, что день этот слился в памяти с остальными днями Московских боев в один бесконечный, почти без сна.

Весь первый день прошел в обтирании стен домов, перебежках под пулями, беготне по лестницам и перестрелках, порой довольно ожесточенных. Сведения о домах мы получали с юнкерских постов и от патрулей, или нас находил связной. По счастию, в отряде были Петр и ботаник, знавшие район как пять пальцев, и нам не приходилось блуждать в замысловатых лабиринтах Никитских переулков.

Поначалу я считал дома, но вскоре стало не до того. Большевики стреляли скверно, но патроны не жалели, а почувствовав, что наша берет, уходили по крышам, а когда невозможно – легко сдавались. К исходу дня мы арестовали человек восемьдесят, коих передавали конвойному отряду студентов. Ботаник поглядывал на них чуть свысока, и не только оттого, что он в ударном отряде, но за день он стал стреляным воробьем, как, впрочем, и все мы, не имевшие опыта уличной войны. Большевики тоже поднаторели, стали метче, и в одной перестрелке сбили с головы Карпыча фуражку.

В училище возвращались за полночь, подгоняемые голодом, промозглым ветром, зябким туманом и моросью, отчего ботиночки ботаника насквозь отсырели.

– Знал бы, обулся в отцовские болотные, – сокрушался он.

– Много б ты в болотных набегал по этажам, – утешил я.

– И то верно, – подхватил Аникеич. – В их за куликом по болоту лазать, а не за большевиком по крышам.

Несмотря на поздний час, у электротеатра толпились пришедшие записаться в сопротивление большевикам, пожалуй, даже больше, чем вчера и утром. Переходя Знаменку, мы поравнялись со студенческой ротой, которую также вели в училище. Из строя ботаника окликнул знакомый, и они успели перекинуться парой слов.

Петров сразу завел нас в столовую, гудящую сотней голосов – кормили пополнение. С утра мы всего-то пожевали сухарей с сыром из сухого пайка, что выдали за завтраком, а тут поставили дымящую с духом мясных консервов кашу, кажется, в жизни ничего вкуснее не ел. Петров с нами не сел и куда-то ушел. Мы уже допивали чай, к которому дали по три печеньица и по кусочку сахара, когда прапорщик вернулся с сапогами для ботаника и солдатским мешком, куда велел ему положить ботинки. Не успел, бедняга, взять ложку, как посыльный из электротеатра, где Трескин расположил свой штаб, передал, что полковник срочно вызывает его к себе.

Допив чай и оставив некурящего ботаника караулить порцию прапорщика, мы вышли из училища и закурили, гадая, на какой предмет полковнику понадобился Петров. Особо гадать было нечего: или получить распоряжение на завтра, или, не приведи боже, снова куда-то бежать. Прапорщика увидали, когда тот выскочил из двора электротеатра и через Знаменку бегом направился к нам. Значит, снова бежать стрелять. Бросив на ходу: «Курите, курите», он скрылся в училище, и к нам, сдавши ему кашу, вышел ботаник. И почти следом, дожевывая на ходу, вышел прапорщик. Стало быть, бежать. Однако команды «Становись!» не последовало, и по тому, как неспешно он достал папиросу, мы поняли, что пронесло. Сделав пару затяжек, прапорщик заговорил:

– По донесениям разведчиков, на завтра большевики готовят массированную атаку на Никитские ворота, чтобы выйти к Арбатской площади и ударить по училищу…

– Дык уж нынче завтра, – вставил кто-то.

– Нынче и начнут. Ночевать приказано в электротеатре, чтобы быть под рукой.

Для ночевки нам отвели курительную комнату, где по указанию Трескина поставили «сороконожки», походные офицерские кровати, понятно, не о сорока ногах, но о восьми или десяти, не меньше. Спали не раздеваясь, прикрывшись шинелями. Я едва донес голову до подушки, как провалился и проспал бы невесть сколько, если б не топот и выкрики команд в вестибюле. Продрав глаза, я обнаружил, что проснулись почти все и осовело сидят на койках, не понимая день или еще ночь: окон в курительной комнате не было, и свет доходил только из вестибюля.

– А прапорщик так и не ложился? – спросил ботаник, спавший на койке рядом со мной.

Я поглядел. Койка Петрова аккуратно заправлена, а самого нет. Достав из-под подушки часы, я откинул крышку и поднес к свету. Шесть с четвертью.

– Который сейчас? – спросил ботаник.

– Тсс! Тихо! – прикрикнул Карпыч, к чему-то прислушиваясь. – Слышьте? Началось.

Теперь и мы услыхали пробивающуюся сквозь стены стрельбу. Я привстал и принялся теребить спавшего по другую руку от меня Петьку – вроде я упоминал о его способности спать даже под залпами корабельных орудий.

– Мартынов! – заорал я над его ухом. – Полундра! Большевики!

– А? Что? – вскочив прямо на ноги, тупо озирался он.

Все заржали. В эту минуту в курительную вошел Петров:

– Встали? Живо заправить койки и в ружье. Выпадет минута – позавтракаем.

Когда выпадет эта минута, и выпадет ли она тебе? Верно, у всех шевелились такие мысли, и когда Карпыч достал из мешка сухари и сыр, мы последовали его примеру. По счастию, за ужином мы наполнили фляги чаем, что оказалось как нельзя кстати. Жуя и прихлебывая из фляжек, мы направились к выходу, где приостановились, пропуская на выход студенческую роту. Ботаник окликнул вчерашнего знакомого универсанта. Тот оглянулся, вскинул руку и браво прокричал строчку из Блока:

 
И вечный бой! Покой нам только снится!
 

Пропустив роту, мы вышли, и Петров разрешил покурить. Винтовочная трескотня и пулеметные очереди неслись со стороны Никитского бульвара, казалось, совсем близко.

– У Никитских ворот, – определил Петр.

– Не у Никитских, а на Страстной! – оспорил ботаник, не упускавший случая показать, что знает Москву лучше.

– Помилуйте, до Страстной полторы версты, огонь гораздо ближе.

– До Страстной – полторы?! – полез в бутылку ботаник.

– А то все две, если угодно, – вяло заметил Петька.

– Ну, разве на кривом извозчике, – ядовито сострил ботаник.

Петр, которому осточертели эти препирательства, только отмахнулся. Ботаника это не удовлетворило, но сказать ему не дал прапорщик, подтвердив, что стреляют у Никитских ворот, и нам приказано туда выступить. По его словам, ночью большевики в обход наших постов вышли переулками к бульвару и атаковали дом, что стоит в торце. Несколько оставленных в доме юнкеров не смогли продержаться, и нам предстоит этот дом вернуть, особенно ввиду его крайне важного военного значения.

– Дом Гагарина, что ли? – уточнил у прапорщика Петр.

– Отчего непременно Гагарина? – встрял ботаник. – Дом Колокольцева тоже в торце! – И уточнил у прапорщика: – В торце чего, Тверского или Никитского?

– Дом Гагарина, – отрезал Петров, спорщик и его донял.

Петр присвистнул.

– Что? – насторожился прапорщик.

– Не дом, а домина, нам не удержать.

– Мы вчера мимо раз двадцать проходили, – поспешил вставить ботаник. – Где кофейня, помните? А на углу аптека, она на две стороны выходит: на Большую Ник…

В эту минуту рядом бабахнуло, где-то зазвенели стекла, и все невольно пригнулись. Оказалось, выстрелила одна из двух трехдюймовых пушечек, что обманным манером удалось заполучить у большевиков и поставить на Арбатской площади.

– Нас сменят, как только выбьем их, – сказал Петров и повел нас.

Мы перешли Воздвиженку и пошли цепью во всю ширину бульвара на случай, если из какого-то дома откроют огонь. Уже рассвело, и было ужасно холодно, жухлую траву газонов покрывал иней. Руки коченели до ломоты. Шли с винтовками на изготовку, но я приспособился совать приклад под мышку и греть то одну, то другую руку в кармане. Мы приближались к трехэтажному зданию, которое стояло поперек бульвара, фасадом на Большую Никитскую, и до поры до времени защищало нас от обстрела.

– Дом Колокольцева, – показал мне ботаник. – А слева из-за него видите высовывается? Дом князя Гагарина, это уже на той стороне Никитской, но…

И в эту минуту слева от нас засвистели, зачмокали пули, вонзаясь в стволы лип, срывая кору, со звяком рикошетя от чугунной ограды и зарываясь в землю.

– Принять вправо! – запоздало скомандовал прапорщик, так как левый фланг сам уже метнулся под прикрывающий нас дом Колокольцева. Навстречу нам вышел патруль.

– Ударники? – прыгающими от холода губами выговорил юнкер. – Ждем не дождемся. Пробовали сами – четырех потеряли. У них во втором этаже пулемет, косит направо и налево. Как вы его брать будете – не представляю.

– Как другие, так и этот, – снисходительно обронил ботаник.

– А с Тверского как? – спросил прапорщик.

– С Тверского тоже пулемет, наших до половины бульвара отогнал. И Страстная за ними, так что наши под перекрестным огнем.

Прапорщик покачал головой и спросил, кто старший.

– Поручик Бачинский.

– Он, верно, еще в трактире, мы его там видели, – подсказал другой юнкер.

Петров тряхнул головой, не поверив своим ушам. Юнкера засмеялись и пояснили, что туда притащили буржуйку, и там у них грелка, можно и кипятку согреть… Мы вошли в здание и тут же даже поверх стрельбы услышали обрадованные возгласы: «Ударники! Ударники!..» Ботаника распирало от гордости. Он почувствовал мой взгляд и смутился.

– Мне б шинельку как у вас, – пробормотал он, – а то я как белая ворона.

– Успокойтесь, – сказал я, понимая, что он стесняется своей черной студенческой шинели среди наших солдатских. – Это встречают по одежке.

– Постараюсь, чтоб провожали по выстрелам, – сказал он.

К нам подошел фельдфебель и лестницей повел во второй этаж. Едва он отворил дверь в трактир, как на нас пахнуло жаром, или так показалось с промозглой улицы. Опять раздались голоса: «Ударники! Ударники!..»

Юнкера жевали за столиками, заставленными консервными банками, кемарили сидя на полу и притулившись к стене. Несколько человек облепили буржуйку, протягивая к ней руки. Поручик сидел к нам спиной и, похоже, дремал над картой.

– Господин поручик!.. – кашлянув, обратился фельдфебель.

Поручик встрепенулся и встал, улыбаясь нам, думаю, из вежливости:

– Наконец-то! – И обратился к фельдфебелю: – Пулемет подвезли?

– Никак нет, господин поручик!

– Погано-с! – прицокнул тот языком, поглядел какими-то грустными глазами на нас и обратился к прапорщику, как бы извиняясь: – Прикрыть вас не имею возможности, одни винтовочки. – И спохватилшись, протянул Петрову руку: – Поручик Бачинский.

Не знаю почему, но его фамилию я вспомнил не заглядывая в записи, что сделал по свежим следам после того, как все закончилось, и чем пользуюсь работая над книгой.

– Не будем терять время, господа, – сказал Бачинский. – Во всякий момент они могут выступить, и, если дом Гагарина не взять, Никитскую не удержим. Вот мы, – обратился он к карте, – вот дом Гагарина. Слева на нашей стороне трехэтажный – пока наш…

– Дом Соколова, – вставил ботаник.

– Дом Соколова, – повторил поручик. – Угловой на той стороне – пока за нами…

– Где молочная Бландовых? – уточнил ботаник, за что схлопотал тычок от Карпыча.

– … пока наш, – продолжал поручик. Однако ж… – И обрисовал обстановку: – Слева к дому Гагарина не подойти. – По моему разумению, попытать счастья можно справа. – Он жестом пригласил нас к окну. – Наша сторона до угла не простреливается. Аптеку на той стороне видите? Вход с бульвара. Если броском пересечь Никитскую – через аптеку их возьмете. Стрелки они говеные. Но пулеметчик, верно, армейский.

– А если дальше по Никитской обойти? – спросил Петров.

– Он до Газетного все простреливает, – покачал головой Бачинский. – Единственно… Второго номера юнкера, должно быть, сняли. Больше тратит на перезарядку. Если использовать эту паузу…

– Уже дело, – повеселел Петров.

– Да как угадаешь? Мы попытались, а он, сволочь, просто примолк. Мы выскочили… – Лицо поручика дернулось. – Четырех оставил, так и лежат – не дает вынести. Далее: синематограф «Унион» пока наш. Двухэтажный через Никитскую – пока наш. За ним, видите шестиэтажный? Брандмауэром к нам, с угловой башней? Пока наш…

– Дом Коробковой, – не удержался ботаник, за что схлопотал подзатыльник.

– И дом за ним, отсюда не видно, тоже пока наш…

– Позвольте полюбопытствовать, господин поручик, – с задиристыми нотками заговорил Петр, – отчего вы все повторяете: «пока», «пока»…

Бачинский поглядел на него и, решив по шинели, что солдат, отвечал на «ты»:

– Оттого, голубчик, что я не знаю: что с нами будет через день, через час…

– Вы не верите в нашу победу? – уже с вызовом спросил Петр.

– Я… – Бачинский глянул на нас, потом на юнкеров, что прислушивались к разговору, и отвечал Петру ровным, бесстрастным голосом: – После отречения Помазаника я не верю уж ни в Бога, ни в черта, ни в Россию – ни-во-что. – И замолчал.