БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья…

Я отвел глаза.

– Неужто ты думаешь, что мы станем отсиживаться в такую минуту дома? – сказал Петька и встал из-за стола. – Заодно борщ снесем. Андрюха!..

Я тоже встал.

– Послушай, Петруша! – буквально взмолилась мать. – Побойся Бога! Меня пожалей! Алешу потеряла, а ну как и тебя? Я это не переживу. – И заплакала.

Петр подошел и приобнял ее:

– Мама, где бы был папа, будь он нынче в Москве?

– Вот его и нет, – всхлипнула она. – А мог бы не ходить на эту проклятую войну!

– Значит, не мог. И я не могу.

– Отец хоть знал, за что идет воевать! А вы за что?

– Как и отец: за Веру, Царя и Отечество.

– Какого царя, Петруша?! – истерически рассмеялась мать. – Который нас предал? И Веру и Отечество? За кого вы пойдете складывать головы? За пустобреха Керенского?

– Не «за кого», а от кого, – вступил тут я. – От большевистского хама.

– Наше место там, – сказал Петр.

Мать не нашла больше доводов и обернулась к Шакирке, но тот лишь развел руками.

*

Встал вопрос, во что одеться. У меня выбора не было. Петр поборолся с искушением явиться в училище гардемарином и, как и я, пошел в солдатском, а под низ тельник.

Дом Мартыновых стоял в начале Нащокинского переулка, в пяти минутах ходьбы от Училища. Но мы шли с борщом, который норовил выплеснуть из-под крышки, особенно, когда перехватываешь ведро, и мы решили нести оба ведра одному по очереди. Выйдя на бульвар, мы поставили борщ, закурили и повернулись к собору.

– Хорош, а?! – горделиво сказал Петр. – Храм Христа Спасителя, поставлен в честь победы над Наполеоном. Между прочим, даже выше, чем ваш Исакий.

Скажи он просто «Исакий», я бы спорить не стал, хотя мне казалось, Исакиевский собор все-таки выше. Но в этом «ваш» прозвучало задевшее меня противопоставление его Москвы моему Питеру.

– Помилуй, ничуть! – возразил я.

– А я говорю – выше! – поднял голос Петр. – Не намного, но выше. Я читал.

– Чепуха! – поднял голос и я. – Бумага любую чушь стерпит. Был бы выше, из твоего дома был бы виден, а из нашей квартиры Исакий видно!

– Из моего – дома загораживают!

– Оттого и загораживают, что ниже!

Не знаю, до чего б мы доспорились, если б не голос за спиной:

– Куда господа солдаты путь держат?

Мы обернулись. За спором мы не заметили, как подошел юнкерский патруль.

– Или вы «товарищи»? – с ехидцей сказал юнкер. – Тогда простите великодушно.

– Несем борщ к вам в училище, – зло сказал Петр, еще не остывший от нашего спора и подогретый гаденькой ухмылкой этого не нюхавшего пороха молокососа.

– Ваши пропуска, – с тою же ухмылкой спросил юнкер, очевидно старший патруля.

– Какие те пропуска! – рыкнул в ответ Петр.

– Откуда ж у нас пропуска, – вступил я, – мы только из действующей армии. Узнали, что тут происходит, и сразу к вам.

– Борщок-то с действующей армии несете? – снова съязвил юнкер, видно впервые назначенный старшим в боевой патруль и упивающийся своей маленькой властью. – Или на Скобелевской сготовили, с ипритом заместо чесночка и горчички?

На Скобелевской площади в доме генерал-губернатора помещался штаб большевиков, чего мы еще не знали, но смысл поняли.

– Ах ты падла вонючая! – взвился Петр. – Тебе не юнкером, а говно из ямы выгребать! Вша сопливая! – И двинул на юнкера. – Я те покажу Скобелевскую, мамка не узнает!

Ухмылочка разом слетела с юнкерского лица и он непроизвольно попятился, выставив против Петра штык.

– Стрелять буду! – прокричал он сорвавшимся на визг мальчишеским голосом.

– А ты умеешь? – съязвил на сей раз я.

– Я… – глянул он на меня, губы его прыгали. – Арестовать их! – визгливо выкрикнул он.

Юнкеров было пятеро, вооруженных, они не ожидали встретить отпор и смешались.

– Арестовать! – взвизгнул старший.

– А борщ, что с борщом? – спросили его юнкера.

– Вылить! – истерически выкрикнул он.

Лицо Петра сделалось мертвенно-бледным.

– Ах ты сволочь этакая! – прошипел он. – Мать от себя оторвала вам сготовила. А ты, сморчок, «вылить»?! – И расставя руки, попер на него – сейчас задушит.

Юнкер отпрыгнул и передернул затвор, направя винтовку на Петьку. Я, грешным делом, сдрейфил, подумав, что нестрелянный воробей может с перепугу и пальнуть.

– А борщок-то зна-ат-ный! – сколько мог смачно протянул я, чтобы отвлечь юнкера. – С салом! – И причмокнул.

– Да усрись ты своим большевистским борщом! – истерично прокричал старший и ткнул пальцем на одного из своих, назвав по фамилии: – Вылить!

Названный с явной неохотой подошел ко мне. Я смиренно отступил от ведер, встав так, чтобы быть к остальным левым боком.

– На жалко борщечка? – сказал я и, стараясь не шевельннуть плечом, просунул правую руку в шинель и нащупал рукоятку браунинга.

– Выливать? – видно, сомневаясь в разумности приказа, спросил юнкер у старшего.

– Выливай! И поведем их.

Юнкер наклонился к ведру, а я выхватил пистолет и приставил к его затылку:

– Не двигаться! Мозги выпущу.

Юнкер замер, остальные оторопели, и Петька, подскочив к старшему, пригнул ему винтовку к земле. Бах! Это палец юнкера непроизвольно нажал на спуск. Юнкер вздрогнул от неожиданности, и Петьке мигом его разоружил.

– А ну складывай оружие! – клацнув затвором, скомандовал Петр. – И без глупостей! Я не в стрелковом зале упражнялся. Ну, живо!.. Куда на землю – в козлы ставь! Не учили?

Вид у Петра был нешуточный, и юнкера один за другим, не глядя друг на дружку, составили винтовки. Старшему ставить было нечего, и он лишь поглядывал на нас зверенышем. Не знаю, как Петру, а мне этого пацана стало жалко. И уж как жалко его было, когда на третий день, отбив у большевиков дом, мы увидали этого мальчишку лежащим с прорстреленной головой.

– А вам, юнкер, особое приглашение нужно? – вежливо сказал я своему, позволяя ему разогнуться, но держа под пистолетом.

Косясь на мой браунинг, он пошел поставил винтовку и присоединился к своим.

– Ну что, в училище ведем, – обратился ко мне Петр, – или ну их на хер?

Ответить я не успел. Со стороны храма к нам бежал офицер, размахивая наганом и крича. Завидя подмогу, юнкера осмелели и стали поглядывать на свои трехлинейки.

– Команды «в ружье» не было! – строго предупредил Петр.

Офицер, прапорщик, подбежал и запыхавшимся голосом крикнул:

– Не стрелять! – И видя, что мы держим юнкеров под прицелом, стал наводить наган то на меня, то на Петра. – Кто стрелял?

– Кто стрелял, пусть и ответит, – буркнул Петр и сплюнул.

– Что здесь происходит? – обращаясь к нам, спросил прапорщик.

– Уже произошло. – И кивком указав на юнкеров, я вернул браунинг в карман.

За мной и Петр разрядил винтовку и, верно, на память, спрятал патрон в карман. Видя наш миролюбивый настрой, прапорщик сунул наган в кобуру и спросил, кто мы.

– Они под видом, что несут борщ, хотели проникнуть в училише! – опередил нас старший юнкеров. – Мы их задержали.

– Как задержали – я вижу, – улыбнулся прапорщик.

Юнкера прятали глаза, а старший, верно, в оправдание выкрикнул:

– Они без пропусков.

– Так и я без пропуска, – улыбнулся прапорщик. – Утром приехал, узнаю и… С корабля на бал. – И представился нам: – Прапорщик 217-го полка Петров. А вы, позвольте узнать?

– Гардемарин Мартынов, Петр, – представился Петька. – В известном смысле тезка.

– Ба! – удивился прапорщик, верно, сбитый с толку нашими солдатскими шинелями.

– Мы из действующей армии, – пояснил я. – Едем на Дон. По пути завернули навестить его матушку и тоже только утром узнали. Она борща наварила александровцам…

– Мой отец до войны преподавал у них тактику, – пояснил Петр. – Полковник Алексей Петрович Мартынов. Случаем не встречали? С осени 14-го никаких известий. Он был в армии генерала Самсонова.

– О! – понимающе покивал Петров. – А я в 1-ой, у Ранненкампфа. Мы тогда честили своего генерала – самсоновцам не помог. Телился, телился, пока…

В эту минуту я увидел, как юнкера подталкивают к нам старшего. Тот подошел и, покраснев до цвета борща, принес извинения. Мы приняли. Прапорщик велел юнкерам продолжать патрулирование, а мы втроем двинули к училищу. Дорогой прапорщик вкрадце обрисовали обстановку, в коей был уже довольно осведомлен.

Он сообщил, что вчера командующий округа пролковник Рябцев вывел из Кремля охрану юнкеров и впустил большевиков, которые грузовиками забирают из Арсенала оружие и везут по заводам.

– Что он, сдурел?! Это ж позор! Предательство! – возмутились мы.

– Ведет себя, по меньшей мере, странно, – согласился прапорщик, – со вчерашнего дня не найдут. К ночи Кремль обложили александровцы, а 2-я школа прапорщиков с Москва-реки. Сейчас к училищу сходятся, кто хочет помочь. Студенты, гимназисты… С офицерами пока туго. А главное – нет общего руководства.

– Студенты, гимназисты проходят, а нас задержали, – беря у Петьки ведра, хмыкнул я. – Не иначе цвет борща насторожил.

– Ваши шинели, – улыбнулся прапорщик. – Как вы их, пятерых, обезоружили?

Мы довольно переглянулись, и я сказал:

– Солдатская находчивость!

– Молодцами, молодцами. Побольше бы нам таких солдат! Ну ничего, Москва не Питер, матросни здесь нет, не в обиду гардемаринам будет сказано…

– Отчего ж в обиду, – сказал Петр, и мы рассказали, что матросы творили в феврале в Питере, о бунте на крейсере «Аврора», а еще прошлым летом в Кронштадте. Прапорщик в свою очередь поведал о настроениях в запасных полках.

На подходе к Арбатской площади мы увидели у Художественного электротеатра толпу разномастных шинелей: черных студенческих, светло-серых у гимназистов и цвета зеленого лука на учениках реальных училищ. Толпа гудела, все норовили попасть в здание. Как пояснил Петров, там запись добровольцев. У электротеатра он сказал, что ему надо кого-то повидать, а я взял у Петра ведра, моя очередь, и мы пошли в училище.

У входа толпились юнкера, в основном из школ прапорщиков. Офицеров почти не видно. Петька командным голосом сказал мне:

– Расстегнись!

– Мне не жарко, – буркнул я, недовольный его тоном и не понимая зачем.

– Ворот расстегни! – сказал он, расстегивая у себя крючки и открывая напоказ тельник. – А то опять примут за революционных солдат.

– А так за революционных матросов, – хмыкнул я, однако расстегнулся.

– Объясним.

Думаю, ему нравилось объяснять, что мы гардемарины. Не скрою, и мне. Не знаю уж, сознавали мы или нет, но, выставляя тельники, мы как бы выделяли себя. Мальчишеская бравада? Ведь хотя мы и побывали на войне, мы оставались мальчишками, такими же как воробышки, среди кого мы оказались. Впрочем, и сейчас, на склоне лет, мальчишка во мне жив, что дает моей жене повод называть меня «вечным гардемарином».

Подойдя к дверям, Петр гаркнул: «Расступись!» Я в свою очередь: «Дорогу красному борщу! Обварю!» Народ расступился, а какой-то студент, по петлицам – универсант, вслед поинтересовался:

– А почему красный?

– А потому что со свеклой! – огрызнулся Петр и, обернувшись ко мне, прошипел: – Еще бы «большевистский» сказал!

Борщ оставили на входе у дежурного, предупредив, что прислан женой полковника Мартынова, дабы опять не подумали, что он с каким-нибудь ипритом или льюизитом, и спросили, к кому нам обратиться. Дежурный неопределенно махнул рукой. В коридорах толчея, но спросить не у кого, а те, у кого спрашивали, отвечали – запись добровольцев в электротеатре. Мы буркали, что мы не добровольцы. Наконец увидели объявление, что собрание офицеров Московского гарнизона в Сборном зале.

– Идем, заодно увидишь, – сказал Петр. – С нашим Столовым не сравнить, но неплох.

У дверей переминалось несколько юнкеров. Мы заглянули, но и в зале одни юнкера. У стола стояли три офицера, а со стола что-то с пафосом вещал какой-то генерал.

– А где ж офицеры собираются? – спросил Петька.

– Офицерское собрание в три, – ответил юнкер, любопытно глянув на наши тельники.

– А здесь что? – спросили мы.

– Митинг.

Мало их было на передовой! Петька повел меня дальше, сказав, что каптенармус 3-ей роты знает его с малолетства, когда отец его еще за ручку в училище приводил. Какой-то лесенкой мы спустились в ротный цейхгауз. Пожилой каптенармус встретил нас, вернее наши тельники, недоуменным взглядом.

– Не признаете, Иван Василич? – улыбнулся ему Петька.

В глазах каптенармуса что-то затеплилось:

– Петя? Петя Мартынов? Ты? – просиял он. – Ну… Ну… Ну ты хорош! А вымахал-то, небось отца перерос! Про Алешу ничего?.. – спросил он, хотя знал, что ничего, и перевел разговор: – Молодцом, училище не забываешь. А что ж ко мне ни разу не заглянул? Ну да я не в обиде, Анна Иванна захаживает, знаю про тебя. Товарищ твой?

– Ага, Андрей. С первого дня в одной роте.

– Еще годик – и мичманы? – улыбнулся каптенармус.

– Нашу роту уже произвели, ускоренный выпуск. А нас ни через годик, ни через…

– Господи Боже мой! Позвольте, чем же вы провинились?

– Отказались присягать Временному правительству.

Каптенармус смутился: быть после февраля монархистом стало небезопасно.

– Весь в отца! – сказал он фальшивым голосом. – Алеша был бы жив, тоже, верно… – И с притворной бодростью поправился: – А Господь его ведает! Может статься, и жив…

Видя его неловкость, Петр поспешил сменить тему, сказав, что мы с передовых позиций, опыту поднабрались и могли бы быть полезны, но не знаем, к кому обратиться.

– С точностью не скажу, такой кавардак царит! – покачал головой капер. – Знаю, что формированием рот вроде как занимается начштаба округа полковник Екименко.

– Вот те на! – огорчился Петька и пояснил мне: – Штаб на Пречистенке, рядом с домом! А мы сюда поперлись…

– И правильно, что сюда, – улыбнулся каптенармус, – оперативный штаб у них здесь. Канцелярия где – помнишь? Он там и сидит.

– О! – обрадовался Петька. – Тогда, Иван Василич, просьба: нам бы патрончиков. Мне для нагана, а Андрюхе для браунинга.

Каптенармус на миг смешался, затем уточнил у меня калибр:

– «Девятка»? Знатная вещица! – Он суетливо вышел, скоро вернулся, пряча что-то за спиной и вручил нам по коробке патронов. – Живо по карманам! – И пока мы рассовывали, он, поглядывая на дверь, пояснил: – Эти только для офицеров, увидят – нагоняй получу. – И саркастически усмехнулся: – Правда, они отчего-то разом подали рапорта о болезни. А то вообще нынче не явились.

– Эпидемия храбрости, – хмыкнул Петр.

– Не иначе, – хихикнул коптенармус. – Ну, с Богом, гардемарины!

Петр повел меня в канцелярию. В первой комнате штабс-капитан, видно, адъютант, тюкал двумя пальцами на Ундервуде. Когда нужная буква исчезала, он блуждал глазами по клавишам, пока та не возвращалась. Мы спросили, где сидит полковник. Он, не отводя взгляда от машинки, кивнул на дверь во вторую комнату. Мы постучали и вошли.

Полковник сидел за столом, подперев голову руками, и устало твердил горячившемуся перед ним офицеру: «Обходитесь своими средствами». Когда офицер вышел, мы хотели представиться, но тут стремительно вошел другой полковник, высокий, импозантного вида. Не в пример начштаба он был энергичнен, подтянут, небольшие усики над твердым ртом и аккуратно причесанные на пробор волосы. В нем было обаяние мужественности и благородства. При виде его начштаба подобрался, сел прямо и изобразил улыбку:

– Присаживайтесь, Леонид Николаич, рассказывайте. Чем порадуете?

– Рассиживаться недосуг, благодарю. Отряд мной сформирован. Решено назвать: «Белая гвардия».

– У них Красная, а у нас, значит, будет Белая? Недурно, недурно…

– У них жажда крови, а у нас чистота помыслов, – отвечал полковник и напористо продолжал: – Мне совершенно необходимы два-три офицера и хотя бы десяток юнкеров.

Лицо начштаба моментом потускнело.

– Нету-с, голубчик, Леонид Николаич. Случись, кто из офицеров подойдет – они ваши. А юнкерами я не распоряжаюсь, это к начальнику училища…

Едва полковник вошел, мы с Петром разом сообразили, что не начальник штаба, а именно этот полковник нам и нужен, и только ждали случая заявить о себе. Петька кашлянул, за ним я, дважды. Оба офицера оглянулись.

– А это что за анархисты? – весело обратился к нам вошедший, имея в виду тельники.

– Никак нет, господин полковник! – отвечал я, намереваясь представиться, но Петька меня опередил, назвав себя, а затем и меня, как будто он старший.

С глазу на глаз я бы вставил ему фитиля, но и признать смолчав его старшинство тоже не годилось, и я, не сморгнув глазом снова представил нас, но в обратном порядке:

– Гардемарин Иевлев и гардемарин Мартынов.

Полковник, верно, понял меня и, глядя на нас смеющимися глазами, представился:

– Полковник Трескин. Ныне состою при Его Императорского Величестве Великом Князе Михаиле Алексаныче Романове.

От явно высказанной полковником приверженности монархии, начштаба заерзал, да так, что я испугался, как бы под ним не развалился стул.

– Прибыл в Москву на лечение – и вот такая катавасия, – тем временем невозмутимо продолжал Трескин и спросил с улыбкой: – А какими ветрами занесло сюда гардемаринов? Никак бриг «Наварин» снялся с якоря в Столовом зале и вошел в устье Москвы-реки?

Я удивился, откуда сухопутный полковник знает о полуразмерной модели брига, что установили в Столовом зале Корпуса в честь Наваринского сражения, и Трескин, глядя на наши удивленные физиономии, рассмеялся.

– Могу я получить гардемаринов в мое распоряжение? – спросил он начальника штаба.

– Я флотом не распоряжаюсь, батенька, – пробурчал тот, верно не чая поскорей от монархиста отделаться.

– Как, моряки, пойдете ко мне в отряд? – обратился к нам Трескин. – Народ боевой составился, ваши сверстники, студенты. Они и придумали: «Белая гвардия». Одна беда: оружия в руках никто не держал. Вот бы и подучили, а?

– Мы бы хотели к Кремлю, господин полковник, – возразил Петр, пояснив, что его товарищ, то есть я, в Москве в первый раз, ничего не видел…

Трескин насмешливо покивал:

– Понимаю, гардемарины приехали с достопримечательностями Белокаменной познакомиться. Время самое подходящее. Что ж, господа, не смею настаивать. – Он спросил у начштаба разрешения идти и направился к двери.

Я готов был сквозь землю провалиться и устремился за полковником с криком: «Мы согласны!», Петька за мной. Выйдя в первую комнату, Трескин повернулся к нам:

– Вот и хорошо. – Он собирался что-то сказать, но тут влез Петр.

– Мы здесь не за достопримечательностями, господин полковник, – высказал он обиду. – Мы только с фронта. Пробираемся на Дон. В Москву заехали к моей матушке, и вот…

– С фронта? – живо спросил Трескин. – С какого ж?

– С Западного, – ответил я. – Если можно это назвать фронтом.

Разумеется, он был наслышан о том, что творится в армии, но услыхав от нас, из первых рук, о массовом дизертирстве, расправах над офицерами, с сердцем проговорил:

– Доигрались наши горе-генералы в либерализм. Государя согнали, армию развалили, карьеры сделали, а теперь кричат: «Караул! Спасай Россию!» А спасать кто должен? Необстрелянная молодежь? А! – горько крякнул он. – Пойдемте, господа, к отряду.

Я заметил полковнику, что нам неплохо бы пропуска, а то утром нас уже задержали. Он сказал адъютанту, который разыскивал очередную букву и отвечал, что как только допечатает страницу. А я воспользовался паузой и спросил, кем полковник состоит при Великом князе. Он отвечал, что князь под домашним арестом, и он, Трескин, охраняет князя от приставленной к нему Временным правительством охраны.

– А до этого, командовал батальоном печально известного лейб-гвардии Волынского полка, – продолжал он. – Доведись встретить каналью Кирпичникова, без колебаний всажу ему пулю в лоб.

Не вспомню уж, описывая события февраля 1917 года, упоминал ли я фельдфебеля Кирпичникова, подбившего на бунт учебную команду волынцев, к кому примкнули другие части Петроградского гарнизона, рабочие, декласированный элемент, что и привело к падению монархии. Временное правительство подняло Кирпичникова на щит, объявило первым солдатом революции. Забегая вперед, скажу, что спустя год, «первый солдат революции» свою пулю получил. Бежав от большевиков в Добрармию, он явился гоголем к полковнику Кутепову, где был расстрелян.

Дело с допечатыванием затягивалось, а Трескин спешил к своему отряду и, уходя на внутренний плац, посоветовал не терять время и получить винтовки и учебные гранаты.

Граната – оружие пехоты, мы знали лишь устройство, ни в Корпусе, ни на фронте метать нам не приходилось, но не могли же мы, фронтовики, в этом признаться. Выйдя за полковником, мы направились в цейхгауз. Иван Васильевич шутливо удивился: неужто мы успели расстрелять все патроны? Мы получили винтовки, и учебные гранаты, в том числе английскую Миллса, – такую, но боевую, напомню, я прихватил с фронта.