Миры

Постапокалипсис

.

Смены

So people who don't know what the hell they're doing or who on earth they are, can, for only $2.95, get not just a cup of coffee but an absolutely defining sense of self: Tall! Decaf! Cappuccino!

«You've Got Mail». Nora Ephron

Знаете, почему сейчас никто не хочет быть необыкновенным, фантастическим, выдающимся, особо успешным? Это не популярно, потому что не естественно. Это редкость, почти чудо. Я усмехаюсь, но это правда. Сейчас ценна естественность, банальность. Банальность. Благословенная банальность. Мещанские ценности тихого мира, где никто ничего не ищет и ни к чему не стремится, разве что в не реализуемых никогда планах. Люди хотят мелких делишек, очень человеческих проблем, хотят безволия, обычных среднестатистических жизней, никуда не ведущих, главное, оставаться там, где они есть. Движение вперёд изжило себя, оно ведёт в пропасть. К тому же, оно и так продолжается, без нашей воли.

Мы приходим домой после работы, которая просто работа. Кто-то там пьёт чай в перерывах, кто-то пиво – после, кто-то вечно что-то доказывает клиентам, кто-то завершает большие проекты и готовит годовые отчёты, кто-то делает лучшие в округе пиццы и консультирует компании в вопросах экологического законодательства. Приходя домой, мы раздражаемся на вечный беспорядок в доме, который развели дети, на опять куда-то подевавшийся пульт от телевизора. Ужин, бездумное и подобревшее состояние. Время от времени праздники. Мелкое счастье или мелкое его отсутствие. Не важно. Всё равно хорошо. Глинтвейн становится густым, если добавить молотый имбирь, картошка в мундирах в микроволновке посыпанная прованскими травами. Изжога от переедания по праздникам, блины с маслом – это особенно замечательно, но лень печь. И, слава богу, блины – это вредно, да и не приедаются. Мороженое с ледышками. Видно, было подтаявшее, а потом снова заморозили. А может, когда нёс с магазина, успело подтаять в рюкзачке. Интересно, сколько воды выкапывает за месяц из протекающего крана, стоит ли вообще заморачиваться, чтоб менять пробки? Нет денег на новый второй монитор, но и старый, толстый, маленький не плох для просмотра фильмов. Единственное, что отравляет жизнь – это холодная постель. Ненавижу холодную постель. Хоть вообще не раздевайся вечером. А кто-то греет её феном, перед тем как лечь. Но мне так заморачиваться тоже лень. Я лучше потерплю…

Просыпаюсь. Неопределённое чувство болезненности, депрессии, голода, усталости и истощения, ломоты во всём теле. Вроде яркого света нет, но всё равно режет глаза. Глаза болят. Нет, только не это. Опять. Не хочу просыпаться. Не хочу сюда. Запах сырости, озона, матраса, каменных стен, горелой проводки, это самое страшное – горелой проводки. Этот запах приводит меня в действие. Ч-ч-чёрт. Не открывая глаз, медленно сажусь, снимаю шлем, мелкие присосочки, чмокая, отлипают от головы. Моя смена. Отсыревший матрас, наверное, от него так ломит и зудит всё тело. А почему так сыро? Коротнёт же. Да и лежать в такой сырости. Я уже и так болен. Как и все здесь. Чёртов кашель. Надо разобраться с кондиционером.

Значит, ничего этого нет и никого нет, ни её, ни детей, ни родителей, даже коллег с работы тоже нет. Каждое пробуждение – одно и то же открытие. Снова и снова. Это похоже на ад. Шесть дней в неделю обычная жизнь, а седьмой день – открытие, что никого нет и ты в аду. Розыгрыш. Может, лучше было бы просто умереть тогда, когда умирали все, чем проходить через всё это. «И живые будут завидовать мёртвым» – откуда это, уже не помню. А может, кто-то из них жив? Может кто-то лежит здесь? Я прохожу по залам спящих людей. Залов слишком много, кое-где трудятся одинокие дежурные, что-то чинят, что-то программируют возле мониторов. Вдруг один из спящих забился в судорогах – что-то замкнуло в его аппарате. Страшно даже представить, что происходит сейчас в его мире, наверное, он уже сошёл с ума. После такого редко остаются нормальными, дежурному приходится их добивать, они уже не могут адекватно взаимодействовать с системой, то спят, то не спят, то одно и другое сразу, там-то – это их дело, но, просыпаясь, они остаются тоже невменяемы. Слава богу, не на моей территории, слава богу, это не я сам.

Итак, за работу. Мне приходится разбираться в этой технике, хотя я далеко не специалист. Да и специалистов уже давно не осталось, по-видимому. Я разбираю заметки, оставленные предыдущим дежурным. Что-то всё время выходит из строя. Самое слабое место – питательная смесь, если она забродит, весь зал, который питается из одного источника, превращается в живых, гниющих, погрязших в своих выделениях мертвецов. А дежурный, конечно же, отвечает за свой собственный зал, чтоб мотивация была выше. Делаю химический анализ, проверяю образцы биологического анализа, поставленные на инкубацию трое суток назад, и ставлю свои, увеличиваю дозу антибиотика в смеси, потом пытаюсь определить, откуда несёт запахом горелой проводки, откуда-то в моём зале или снаружи, замыкание – это не менее страшно, чем забродившая смесь. Проверяю основные системы, начиная с тех, которые не проверялись особенно давно, нахожу настолько дефектный модуль, что он ещё не развалился, видимо, только потому, что к нему никто не прикасался, работает по инерции, вот что значит отсутствие движущихся частей в системе. Заказываю новый модуль на складе. Есть во всём этом спящем городе несколько человек, которые никогда не спят и следят за системой в целом, за теми её частями, что находятся за пределами залов. Всего несколько, этого конечно не достаточно, но и нас, дежурных по залам, тоже отнюдь не достаточно. К слову сказать, проектировщики постарались вместить основную сложность систем внутрь самих залов и сделать залы максимально автономными. Снаружи остаётся склад, пути подачи кислорода с фильтрами, гидрогенератор электричества, питающийся от подземной реки, что ещё… Вызываю склад, заказываю новый модуль, сам начинаю разбираться, как же его отсоединить и подсоединить новый. Индивидуальный модуль рассчитан на то, чтоб передать на время функцию заменяемого или вышедшего из строя элемента системы другим индивидуальным модулям, так, чтоб жизнеобеспечение спящего человека не прерывалось. Обесточить систему просто. Программа имеет очевидный визуальный интерфейс, я, вращая на экране установку, выбираю нужный модуль и нажимаю на пункт меню «отключить для замены», но потом я должен отсоединить его вручную и правильно присоединить новый. Тут конструкторы постарались сделать всё так, чтоб минимизировать ошибки: пазы индивидуальной формы, провода уникального цвета. Но у всякой простоты и очевидности тоже есть предел. Достаю из памяти и вывожу на экран технические описания модуля и алгоритма его замены, изучаю, на это уходит час. Как раз приходит новый модуль. Я уже давно со страхом обращаюсь на склад, если мира уже не существует, новые детали производить некому. Когда-то они должны закончиться. Мне кажется, они могут закончиться в любой момент. Но я ничего не знаю, это просто страх. Может их хватит на нашу жизнь и даже с запасом, а может заказанная мною деталь была последней. Кстати, вам не стало интересно, кто и за что согласился работать общесистемными администраторами и никогда не спать? У каждого из них пожизненное обеспечение. То есть, когда всё для всех закончится, и все поумирают, их индивидуальные запасы, которых им хватит на сто лет, останутся неприкосновенны.

Приходит новая деталь, полтора часа трачу на её замену и трёхкратную проверку всех соединений. После этого заменяю ещё два блока, которые уже вышли из строя, система сама оповестила об этом склад и, когда я проснулся, они уже были доставлены. Пока их функции выполнялись силами соседних модулей. Сменные дежурные никогда не встречаются, когда просыпается один, другой уже спит. Конечно, это не правильно, всегда должен кто-то бодрствовать, так раньше и было. Но биохимических ресурсов не хватает, а их гораздо меньше уходит на поддержание расслабленной физиологии спящего человека, поэтому время бодрствования всё сокращается. Я составляю лог для следующего по смене: результаты анализов, всё, что было заменено, найденные неполадки, ошибки системы, общее заключение. Недостаток питательных ресурсов ощущается как никогда. Я проснулся уже слабым и уставшим. Сейчас я еле соображаю и еле держусь на ногах. Главное, не думать о будущем. Главное, не думать. В конце смены я всё-таки долго проверяю свой модуль, бодрствование превращается в борьбу двух сил: с одной стороны – чудовищной усталости, которая стремиться сделать всё неважным, даже собственную смерть, только бы упасть и заснуть, невозможно двигаться, невозможно ни о чём думать и, с другой стороны – ужаса перед теми поломками, что я видел у других – это не просто смерть, это страшнее, это безумие, медленно ведущее к смерти такими путями, которых наш человеческий разум никогда не сможет представить. Моя смена уже закончилась, организм исчерпал все доступные для бодрствования ресурсы, но пока этот ужас побеждает, я продолжаю ещё раз проверять и перепроверять свой модуль, все его системы, все пазы, контакты и крепления, все жидкие среды. Пока какая-нибудь система не находится явно в критическом состоянии, таком, что, по идее, давно должна была перестать работать, склад откажется её заменить, поэтому я всеми силами стараюсь стабилизировать работу своей развалюхи. Часто дежурный засыпает в кресле, так и не подключив себя к системе, тогда это делает следующий проснувшийся дежурный. Каждый из нас несколько часов существования в реальном мире совершает подвиг воли, делая почти невозможное, трудясь часами тогда, когда тело уже не может даже подняться, беря откуда-то силы там, где физически сил давно не осталось, ещё и ещё раз, за всеми мыслимыми пределами, будто мы не биологические существа, а какие-то духи или боги, будто мы вечно можем совершать невозможное, будто нам нет границ. Вспоминаю в последний момент ещё одну важную вещь, которую, по идее, должен был исправить я. Бреду к монитору и вписываю в лог: «Критически высокая влажность, возможно образование конденсата, ведущего к замыканию. Исправить кондиционер в первую очередь». Бреду снова к своему креслу, падаю в него, в полусне одеваю шлем, подключаю себя к питательной системе, надеюсь, я делаю это на самом деле, а не вижу сон, как я это делаю, как это проверить, невозможно, надеюсь, это всё-таки правда…

Вау. Вот это аттракцион. Вот это я понимаю развлечение. Как ещё в этом мире остаются секс и наркотики, если цивилизация способна дать человеку такой опыт. Наверное, государство специально финансирует эти исследования, чтоб граждане, получив заряд такого опыта больше ценили свою реальную жизнь.

– Вы в порядке? – улыбаясь, спрашивает меня девушка – инженер лаборант компании нейронального моделирования, имитации и нейропрограммирования.

– Да, всё отлично, спасибо. Это было просто потрясающе, просто невероятно.

– Замечательно. Вставайте, как будете готовы, и можете пройти в зал для гостей, прийти в себя, выпить кофе или холодный напиток. Если пожелаете, можете оставить отзыв на нашем сайте. Я дам вам буклет с нашей контактной информацией в интернете и нашими новыми проектами, может, вам понравится что-нибудь ещё.

Девушка протянула толстый, яркий, приятно пахнущий новым типографским изделием буклет-книжку. Я слеза с кресла.

– Одно только я не пойму. Почему я не помню, как пришёл к вам, у меня в памяти осталось только, что я заснул дома в постели?

– Да, это нормально. Только так и бывает. Определенная часть памяти вырезается, иначе «там» вы бы помнили, что пришли к нам и знали бы, таким образом, что это всё не реально. А это – зря выброшенные деньги. – Девушка весело поморщила носик, улыбнувшись.

– Логично. Спасибо. – Я улыбнулся в ответ. У-у-у-ух, сколько во мне энергии. Йихо. Лучший способ понять как тебе хорошо – это почувствовать – насколько бывает плохо. Я ступил на мягкое ковровое покрытие светлого, с огромными окнами зала, приятный запах, какой-то такой высокотехнологический, по субъективному восприятию, это кондиционер так пахнет или ароматизатор такой, интересно? Запах будущего. Наверное, я этого никогда не узнаю. Я взглянул на большие мелко трепещущие на ветру деревья за окном и решил не оставаться тут даже ради бесплатного кофе, а пойти на воздух, хочу тёплого осеннего ветра, безумно по нему соскучился.

Уже когда я выходил на улицу, всё ещё вспоминая про бесплатный кофе, от которого отказался, моё настроение начало потихоньку приходить в норму – я вспомнил, сколько денег я потратил на это развлечение, каково моё теперешнее финансовое состояние, и осознал, что эту трату я не скрою от семьи никак. Да, не надолго меня хватает. Тут я ощутил какое-то неприятное чувство. Самообман, распознав который, становится особенно неприятно. Я, человек настолько безвольный, что не могу посуду за собой помыть, хожу ловить кайф от того, какой я герой в вымышленном мире, нормальному человеку не может не стать стыдно от этого. Ловлю кайф от своей жизни, которая в дерьме, сравнивая её с неизмеримо большим дерьмом. Да, это выход. Для таких, как я. Всё это пришло мне голову, пока я спускался с лестницы. Выйдя на усыпанную желтыми кленовыми листьями аллею и вдохнув сентябрьского воздуха я почувствовал, как мне снова стало лучше. Нет, всё-таки не так всё плохо, какие красивые листья плавают в лужах, жалко нет с собой фотоаппарата.

Искупление

Моим первым воспоминанием было, как мы гоняемся с родителями и няньками друг за другом вокруг большой белой беседки с колоннами на пригорке посреди большого луга. Я время от времени падаю на траву, громко смеясь. Я прожил среди этих любимых мною людей всю жизнь. Я рисовал и подписывал маме первую открытку, когда научился писать, няня помогала мне, учила меня разным художественным приёмам. Я поверял своей няне о своей первой любви, я мечтал, чтоб моя будущая жена была похожа мою мать, я восхищался ей, в детстве даже благоговел. И немного ревновал к своему отцу. Впрочем, я ещё в детстве решил, что он её достоин. В его кабинете всегда было безумно интересно. Головы оленей, скульптуры, огромнее красивые книги, написанные витиеватым готическим шрифтом, никогда не гаснущий огонь в камине, огромный глобус с приделанной к нему большой лупой, да много чего. Отца всегда было интересно слушать. В детстве, захотев с ним пообщаться, я сходу придумывал какой-нибудь глупый вопрос и заходил к нему, как будто узнать у него об этом. Он начинал объяснять и говорил, говорил, говорил, причём на дурацкие вопросы он отвечал очень интересно, я придумывал по ходу новые вопросы и слушал, слушал, слушал… Позже появились, конечно, и новые любимые люди, моя первая любовь, и вторая, и третья, самая долгая, которая меня пережила, мои дети, внуки. Я написал книгу воспоминаний, с желанием увековечить память о моих любимых близких людях. В чём смысл моей жизни, постоянно спрашиваю я себя. В чём смысл этого безмятежного счастья и любви, которыми была наполнена моя жизнь? Думаю, в нём самом. Ему не нужно внешних смыслов, оно само – сердцевина всех смыслов. Я выхожу на балкон на закате тёплым августовским вечером. Наш дом стоит на вершине холма, так что я вижу, как внизу верхушки деревьев слегка вздрагивают от ветра, слушаю звуки деревьев неподалёку, смотрю на загорающиеся звёзды и думаю о смерти: что я унесу с собой? Конечно, я возьму с собой этот упоительный запах летней ночи, это закатную тишину, этот полёт жука в темноте. Возьму с собой память о детстве, о детстве своих детей, возьму с собой память о наших первых месяцах с моей любимой, ещё до свадьбы, и первые месяцы после свадьбы, возьму на выбор несколько встреч нового года, они все были по-своему хороши, возьму с собой даже мою собаку, она такой же член нашей семьи, и любит меня не меньше остальных, и ту собаку, что была до неё и которая умерла на моих руках от старости, спокойной умиротворённой смертью, чувствуя на себе мою руку. Да, придётся брать с собой всю мою жизнь, жалко расставаться с каждым мгновением, я люблю всё, всё для меня бесценно, всё наполнено смыслом. Когда я писал свои мемуары, я сознательно ограничивал себя, мне казалось, я могу написать толстую книгу о каждом мгновении моей жизни, о каждом событии. Я мог говорить бесконечно о каждом из своих близких, о моём доме, о моём городе, о лесе, простирающемся возле дома и таком бесконечно разном и неповторимом весной, летом, осенью и зимой, обо всех дворовых людях, даже о моём деле, которому я посвятил свою жизнь. Для меня и оно – глубоко личное и очень мне дорого, я не хотел бы расставаться и с ним после смерти. Совсем стемнело. Нигде нет столько звёзд, сколько видно с окрестностей моего дома. Млечный путь становится виден, как только стемнеет. Интересно, что будет там, после окончания этой жизни? Есть ли там что-то и, если есть, какая нам там уготована судьба?

Вот пришёл мой черёд уходить. Я лежу на смертном одре, и не боюсь смерти. Дай бог любому прожить такую светлую и насыщенную, как молоко, жизнь. Дай бог любому быть таким же счастливым и умирать в окружении таких прекрасных, таких любящих и любимых родных людей. Да, я делаю им больно своей смертью, но я знаю, они переживут, они слишком полны жизни, полноценны и здоровы, чтоб не пережить. Ещё немного и я дожил бы до правнуков. Моя внучка уже беременна. Плачет у моей постели. Не плачь, моя дорогая, тебе нельзя волноваться, посмотри, я спокоен и даже радостен, мне не о чем грустить. И тут она перестаёт плакать, в её взгляде появляется удивление и сосредоточенность, будто она не понимает что происходит, но уже чем-то обеспокоена. «Что случилось, дорогая, ты себя неважно чувствуешь?» Она, тяжело дыша, медленно опускается на пол, её лицо искажается, и она начинает кричать, пронзительно, всё громче. Господи, у неё начались схватки, все забегали, засуетились, стали звать прислугу, мне кажется, даже моя смерть отступила на время. «Положите её на диван, поднимите её скорее», «несите теплую воду, скорее воду», «говорил же я тебе, не волнуйся, тебе нельзя волноваться». Тем временем схватки продолжаются, как-то слишком быстро, только успели положить роженицу на диван, уже и воды отошли, и вот появляется головка, нянька, исполнявшая роль повивальной бабки, вскрикивает и отскакивает. Но в ней и нет необходимости. Волосатое существо с ладонями обезьяны и головой кабана само высовывает руки, и, ехидно улыбаясь, помогает себе выбраться на свет. Кто-то в шоке хрипит, не в силах даже закричать, кто-то лежит без сознания, кто-то, как слепой, ищет выход из комнаты, натыкаясь на все предметы, кто-то просто заворожено смотрит, не в силах пошевельнуться. Тут мой сын поворачивается ко мне со странным выражением, будто хочет сказать: сюрпри-и-и-из, его лицо расплывается в улыбке и изо рта высовывается огромный, извивающийся, как змея, полуметровый язык, которым он, глядя на меня, поигрывает с грязно-эротичным подтекстом, да ещё подмигивает. Окровавленная внучка срывает с себя остатки одежды, с лёгкостью, невозможной сразу после родов, виляя бёдрами, подходит к моей постели, становится возле меня на колени, подпирает голову ладонями так, что её грудь оказывается прям возле моего лица и, вздыхая, произносит: «Ну что, дедушка?» Я понимаю по голосу, что она теперь – не моя внучка, с ней тоже что-то произошло. Подходит её младший семилетний брат с молотком и с невозмутимым видом с размаху бьет меня молотком по голове. Сестра даже не отстраняется, так и остаётся сидеть, подперев голову руками, моя кровь и мозги брызгают на её лицо и грудь.

Я оглядываюсь. Я нахожусь в каком-то узком пространстве из ходов и полостей, будто внутри гигантской губки. Вокруг меня они, они будто специально выглядят так, чтоб было не просто страшно, чтоб было изощрённо и извращённо жутко, чтоб сходить с ума от одного только их вида, чтоб, раз увидев, вскакивать потом всю жизнь от ночных кошмаров, это безумное сочетание животных и человеческих форм, эти сюрреалистичные улыбки на мордах, это не ужасы, это психически нездоровая карикатура на ужасы, и это особенно страшно. Тут я, каким-то внутренним чувством, может подсознательно уловленными чертами их морд, может по их движениям или просто непосредственным знанием понимаю, кому из моих близких соответствует каждое из существ, я вижу, что эти существа – это и есть те мои родные и близкие, кто сопровождали меня всю жизнь. Они произносят мои слова, те, которые я произносил в самые важные моменты моей жизни и обращал, получается, к ним, и тупо ржут. Когда шок проходит, начинается животный ужас. Я сиплю, не в силах закричать, а их морды наливаются удовлетворением. Им явно хорошо, и они расходятся ещё больше. На моих глазах то один из них, то другой, превращаются, кто в мою мать, кто в жену, кто в сына, и разыгрывают, пошло остря, ржа и издеваясь, сцены из моего прошлого. Эти сцены отходят постепенно от своего сюжета и превращаются в кровавое побоище, в котором мой маленький внук тычет в меня отрубленной, гниющей, но продолжающей ухмыляться с высунутым языком головой моей любимой жены в возрасте нашей молодости, потом мой сын срывает одежды с обезглавленного тела моей разлагающейся жены, тело при этом оживает, и они, громко стоная от страсти, совершают передо мной сексуальный акт. Выдумки существ неисчерпаемы. Я наконец устаю от безумия и шока, впадая в какую-то прострацию, продолжая тихо хрипеть. Существа немного теряют свой пыл, видимо, наигравшись, и превращаются в тени. В моём истощённом рассудке роятся какие-то то ли мысли, то ли образы, кажется, я мысленно продолжаю обессилено стонать. Мой разум – враг мой, почти любая внутренняя активность моего рассудка или моей души приводят меня почти в состояние агонии. Тут я начинаю слышать голоса. Теперь эти существа внутри меня. Они слышат каждую мою мысль, ощущают каждое моё чувство, даже малейшее душевное движение не ускользает от них. Жалость к себе, возникшая во мне, подхватилась ими и с гоготом, пошло кривляясь, юродствуя и паясничая, пошла в разнос, была нравственно разорвана на куски. Настала очередь для остальных процессов, происходящих в моём сознании и в моей душе, любая мысль о себе, представляю ли я себя сильным или слабым, человеком или недочеловеком, грешным или праведным, несчастным или смерившимся, уродуется ими в самых непредставимых формах, камня на камне не остаётся ни от одной мысли, ни от одного чувства, даже ни от одного элемента самоидентификации. На огне опошления, опускания, изгаживания, публичного растаптывания сжигается всё, абсолютно всё, что есть во мне. Грязная свора внутри меня ждёт: ну-ка, эть, чего ещё выдаст? Абсолютные специалисты по всем формам извращений, уничижений, юродств и грязного абсурда, ничего не помогает от них, даже если сам решишь отречься от всего, что в тебе есть, само это желание будет изничтожено, как и всё остальное. Даже внутренне безмолвие – достаточный материал для его распятия, унижения и самых бессмысленных, самых низких опусканий. Им не подсунешь подставную мысль, они всё видят, от них со страхом не спрячешь хотя бы самое святое, самое малое и безобидное, пытаясь не думать об этом, они были свидетелями моей жизни, с первых её дней, это они всё устроили, и они знают всё. Так продолжается долго. Бесконечно долго. Наконец, ничего не остаётся от моей человеческой природы, ничего меня больше не трогает, исчезла сама моя человеческая форма, уничтожено всё, что могло быть уничтожено. Во мне воцаряется глубокое безмолвие. Голоса стихают.

Меня оставили, по-видимому, ненадолго одного. Впрочем, и сейчас, наверное, они слышат меня. Моя память начинает проясняться. Я вспоминаю, что таких подставных жизней уже было бессчетное количество. Вспоминаю, что им нужно от меня. Они питаются моей болью. Когда-то они пытали меня физически, но видимо, больше их удовлетворяет боль душевная. Одно время они погружали меня в вымышленную жизнь и пытались выколотить из меня энергию страдания прям там, разыгрывая ужасы смертей, убийств, самоубийств, пыток, сумасшествий, мучительных голодных смертей, чудовищных предательств, трансформаций и даже пожираний моими любимыми людьми друг друга. Каждый раз выдумки их были так изощрённо чудовищны, что я практически сходил с ума, и на этом очередная игра заканчивалась. Теперь они перешли к другой стратегии: подстроить всю жизнь целиком от начала до конца, а потом изничтожить её на корню, минуту за минутой, не оставить ничего из того, что сформировало моё «я», мою человеческую личность, ничего из того, что только могло быть для меня важно, свято или дорого. Это похоже на медленное перемалывание между гигантскими металлическими шестерёнками, когда тело ещё живёт, а конечность, включая кости, уже превращается в фарш, потом другая конечность, туловище, грудь, а разум всё живёт и не имеет спасительной способности упасть в обморок от болевого шока, только глаза вылезают из орбит и лопаются сосуды в мозгу от боли. И так повторяется раз за разом. Я вспоминаю бесчисленные вариации своих вымышленных ими земных жизней. Я чувствую, что где-то там, на земле, оставшейся в иных мирах, когда-то бесконечно давно, в давно ушедших эпохах и была первопричина, начало и суть всего. Но какая же жизнь моя настоящая? Я не знаю, я уже ничего не знаю, не могу знать. Любое знание может быть их очередной внушенной уловкой.

Я вспомнил момент смерти, похожий на момент засыпания, вспомнил, как бегали и суетились окружающие, и как начался первый сон, как я начал сомневаться, что это сон, потому что он всё продолжался и продолжался, как граница сна и яви вообще потерялась, меняясь столько раз, что вряд ли я когда-нибудь ощущу прежнюю незыблемость картины мира. Какой-то странный страшный бред открылся по ту сторону жизни… После того, как голоса земного мира стихли, началась чреда то ли снов, то ли странствований. Стабильность данности существования, казавшаяся такой скучной, оказалось потерянным благом, растаявшей иллюзией. Когда-то мы вызывали духов и пытались увидеть в очертаниях мира, поплывшего от травяного варева, знаки иной стороны бытия. И вот я сам на иной стороне, земное прошлое встроилось в чреду смутных воспоминаний и стало лишь беспредметным странствием, в котором меня всё сильнее перемалывают жернова мира, всё страшнее будущее, всё неясней прошлое, всё слабее моё «я», теряющее всякую ориентацию, всякую почву под ногами.

Смутным тягостным воспоминанием, навалившимся, как давняя усталость, я вспомнил мир то ли всегда погружённый в сумерки, то ли от природы бесцветный и серый, вспомнил вечный голод и холод, прерываемый сном со сновидениями в точности повторявшими явь. Правда в детстве, в том мире, мне во сне иногда приходили прекрасные и фантастические картины иных миров, теперь я понимаю, что это были картины моей прошлой, земной, жизни. Они наполняли меня жгущей изнутри тоской, которую я пронёс сквозь всю свою жизнь. Тоска эта была единственным моим светлым и живым чувством. Медленно тянулся иногда тяжёлый, иногда просто монотонный, но всегда бессмысленный труд, который мы делали плохо, как рабы, но постепенно всё же оканчивали, и тогда приходила другая работа. Работа началась ещё в раннем детстве. Когда мы были там детьми, у нас, по-видимому, не было даже инстинкта игры, возможно, не хватало на игры энергии, а может и не нужны они были в этом безжизненном мире. Мы тихо сидели, притаившись по углам, и наблюдали за взрослыми, благодарные, когда нас не трогали. На моих глазах рано умерли родители, кашляющие кровью от стеклянной пыли. Начал кашлять с детства и я. Работая, я бесконечно натираю тряпьём что-то промасленно-металлическое, или толку то же стекло, которое толкли мои родители, кашляя и задыхаясь от стеклянной пыли. Вытоптанная земля чашевидной котловины, в которой находится наша деревня, полностью лишена растительности. Что-то растёт за её пределами, но столь скудное, что об этом не стоит даже упоминать. Тем не менее, эта скудная природа даёт нам скудную пищу, которой еле хватает, чтоб поддержать нашу популяцию. Серое небо без звёзд, серая земля почти без жизни, серые люди, уставшие, тупые и больные, как зомби, еле влачат своё существование, даже не особо цепляясь за жизнь. Меня постигла судьба моих родителей, я умер без страха, без особого страдания, с тупой болью и непониманием происходящего.

Дальше вспоминается движение во тьме, будто я куда-то плыву, потом, вращаясь, засасываюсь в какую-то гигантскую воронку. Как ни странно, вскоре я начинаю ощущать себя, будто не умирал вовсе, встаю на ноги, пытаюсь ощупью найти выход. Нахожу его. Выхожу на безжизненную поверхность пустыни, очень похожую на мой мир. Но тут ночь. Проходит много времени, но рассвет не наступает, всё так же темно. В полной темноте и тишине, когда органы чувств привыкли, начинаю, как будто ощущать чьё-то присутствие. Причём сначала вдали, а потом всё ближе. Наконец вокруг себя. То слышу чей-то вздох, то шорох. То вижу, будто чьи-то следы. Мне некуда спрятаться, нечем укрыться. Я, постоянно в страхе озираясь, брожу в тщетных попытках найти убежище, пока не опускаюсь на землю от усталости, сворачиваюсь калачиком, и, дрожа от холода, наконец, засыпаю. Во сне я чувствую, будто кто-то медленно подошёл ко мне, остановился надо мной и смотрит. Я холодею от ужаса. Что-то мягкое коснулось моей шеи. Я хочу закричать, вскочить, но сон слишком крепок, я пытаюсь себя растормошить, расшевелить, чтоб наконец проснуться, истошно ору во сне, мечусь, и начинаю просыпаться. Что-то увидело, что я просыпаюсь, и поспешно убегает. Я открываю глаза, но надо мной лишь тьма, пустота. Так проходят, по-видимому, долгие годы. Здесь нет ни смен времён года, ни смен времени суток. Но я в страхе засыпаю и в страхе просыпаюсь бесчисленное число раз. Иногда кто-то орёт мне на ухо, когда я сплю, иногда я чувствую какой-то укол, иногда призраки окружают меня такой плотной стеной, что мне кажется, что я в толпе, но это всего лишь безумие окружающего пространства, я остаюсь в одиночестве, у меня нет даже прямых доказательств чьего-то присутствия, но тем не менее, находиться тут бывает просто невозможно, всё живёт мёртвой жизнью, всё дышит холодным дыханием, всё толкает, всё пугает, всё склонилось надо мной, а мне некуда спрятаться от этого.

Однажды я спал на удивление спокойно. Я даже как будто выспался. Просыпаясь, я долго лежал с закрытыми глазами, размышляя над тем, почему так тихо вокруг, почему всё будто уснуло или оставило меня в покое. Я лежал как можно дольше, не шевелился, мне казалось, что этот мир забыл обо мне, и если я пошевелюсь или открою глаза, я напомню о себе, и он меня снова заметит. Наконец, я приоткрыл глаза и увидел, что всё изменилось. Раньше вокруг была ночь, но, как и во время земной ночи, небо содержало немного света, так что, когда глаза привыкнут, можно было видеть всё вокруг, сейчас же небо стало абсолютно чёрным. Земля, в свою очередь, стала местами слабо фосфоресцировать. Особенно ярко фосфоресцировали небольшие грибоподобные растения, рассеянные по тёплой и почти ровной пустыне. То тут, то там светились ещё более слабым светом участки самой почвы, освещая пространство непосредственно внутри себя. Между этими участками была непроглядная мгла. Вдали виднелись отроги острых скал, вершины которых были очерчены всё тем же слабым сиянием. Картина окружающих пространств казалась даже красивой, хотя и мрачной. Здесь меня ничего не тревожило, этот мир оказался комфортнее предыдущего, но бесконечные дни и недели, потянувшиеся в одиночестве, в полнейшей тишине и почти полной темноте обращали меня всё больше к единственному живому существу, даже к единственному предмету, на который тут можно было обращать своё внимание – к себе самому. В памяти будто всплывало что-то жуткое и страшное, что отказывался принимать разум, казалось, мне уже никогда не будет ни покоя, ни надежды. Вся Вселенная, казалось, была погружена во тьму, одиночество охватывало тисками тишины и неподвижности. Я бегал, носясь по мраку, мечтая сломать себе шею, падая в изнеможении и валяясь по земле. Я лежал, не двигаясь так долго, сколько мог. Я сидел в глубокой задумчивости, не пытаясь ничего вспомнить, но пытаясь, как бы найти выход. Не из этого мира, отсюда выхода не было, а выход вообще, выход существа, которое не может умереть, но не может больше и жить так, и надо что-то делать, но сделать ничего нельзя, или я, по крайней мере, не могу придумать. Я хотел бы найти такой уголок Вселенной, куда можно было бы забиться и решить проблему своего существования на веки вечные. Иногда грусть превращалась в ужас и отчаяние, я наиболее отчётливо понимал, что выхода нет. Но, иногда, я, как будто, убеждал себя, что Вселенная не может быть вся такая, что всё, что когда-то началось – когда-то и закончится. Когда-то наступит что-то иное, а может и что-то хорошее, пусть не сейчас, и не после того, как этот мир пройдёт, но вообще когда-нибудь, в принципе. Это слабое утешение. Но это лучше, чем ужас абсолютной безысходности.