Миры

Запах

Когда-то в детстве у меня было две кассеты с альбомами группы «Мираж». Я переписал их с кассет моего троюродного брата и слушал целыми днями напролёт. Я сидел за столом в своей комнате, формально делал уроки, но на самом деле ничего не делал, просто сидел и думал, или занимался «ничем», или делал уроки очень медленно, отвлекаясь каждые несколько секунд. И так годами. И всё это – под песни группы «Мираж». Магнитофон еще не мог сам менять сторону кассеты, и каждые 30 минут его приходилось выключать и кассету переворачивать на другую сторону вручную. Причём магнитофон даже не выключался сам, продолжая с тихим поскрипыванием моторчиков тянуть закончившуюся плёнку. Однажды плёнки кассет начали сами скрипеть. Видимо состарились, затёрлись, не знаю почему, если дать плёнке отдохнуть и проиграть один раз, она ещё не успеет начать скрипеть, но если проигрывать снова, начинал периодически появляться ужасный скрип, постепенно становившийся беспрерывным, так что слушать становилось совершенно невозможно. И я стал «Мираж» экономить. Как от скрипа плёнки, так и от собственного заслушивания. Я решил слушать «Мираж» раз в год, только на свой день рождения, чтоб сохранить.

Через много лет я занялся созданием картин из веточек засушенных растений. Веточка приклеивается к текстурному бумажному фону и вставляется под стекло в красивую рамку с двойным паспарту. Двойное паспарту сделает произведение искусства из чего угодно, из любой сухой веточки. Но особенно красиво получаются пышные веточки, типа можжевельниковых. Они в высушенном состоянии очень хрупкие, к ним лучше вообще не прикасаться, но и сушёные они сохраняют свой аромат. Для того чтоб бумага, к которой приклеена веточка, не коробилась от перепадов влажности, лучше все щели с обратной стороны картины залепить бумажной клейкой лентой, да и меньше грибов и паразитов туда проникнет. Много я таких картин понаделал в подарок, одна красивее другой, они разъехались по миру со знакомыми, друзьями, родственниками, коллегами, они висели на стенах и лежали в подвалах и на чердаках, были спрятаны в шкафах и стояли на столах, ждущие, когда же дойдут руки их повесить, они висели на бетонных стенах многоквартирных домов и деревянных стенах летних домиков…

Мы не осознаём хрупкость наших жилищ. Зная, что дом – это всего лишь дом, а не крепость из абсолютно непроницаемого материала, мы на самом деле не чувствуем этого, интуитивно мы представляем его себе как что-то нерушимое, как абсолютную защиту от внешнего мира. Ну, может быть не так у тех, на кого дом обрушался. Когда ночью меня разбудил вой сирен, тут же сменившийся оглушительными взрывами и лязгом разбившегося окна, когда меня обдало холодом зимней улицы, и я увидел свою постель, засыпанную осколками стекла, первое что я почувствовал – страшный неуют. Подсознание первое сгенерировало абстрактно-эмоциональную идею неблагополучия, когда мозг ещё только просыпался и не имел никаких мыслей по поводу происходящего. Неуют от этих оглушительных ужасных звуков, рвущих сон на куски, но не торопящих пробуждение сонного сознания, от холода и стекла, говоривших ещё не осознанным ощущениям – что дело плохо и, по-видимому, очень плохо, так плохо, что когда разум проснётся нужно быть готовым, что это всё быстро не исправится. И главное – пути назад не было. Когда я просыпался и обнаруживал, что проспал туда, куда просыпать было нельзя, я в досаде падал головой на подушку и спокойно лежал ещё хотя бы несколько секунд. Здесь опустить голову уже было нельзя. Холод и стекло. Стекло даже в волосах. Но осознать происходящее разуму было не дано, это меня спасло. Гигантская обжигающая волна возникла за окном и ударила, в этот раз разбилось не окно, разбился сам дом, всё сдвинулось и начало падать, в последний момент тело почувствовало, что так же, как дом, разрушается. Без боли, без страха, без понимания причин и последствий, просто факт. К счастью, обрушение на меня дома сознание уже не застало. Я умер.

Не всем повезло так, как мне, не все оказались в эпицентре. Но и теперь у них есть свои маленькие радости. По крайней мере, теперь они снова могут спокойно опустить голову на подушку и полежать несколько секунд. Всё живое, кроме человека, исчезло. Всё сгорело, а потом пепелище покрыла толща снега смешанная с пеплом. Но человека не так просто истребить, в момент катастрофы кто-то из людей оказался на полюсах, глубоко под землёй, на дне океана, даже в космосе, впрочем, последние не вернулись. Просыпаясь в руинах, засыпая в руинах, не встречая на своём пути ни одного человека, скрываясь от холода под толстым слоем тряпья, посвящая все свои дни поиску консервированной еды многолетней давности, приучая себя не думать о голоде, пытаясь фильтровать и обезвреживать растопленный снег, который даже прокипяченный и отфильтрованный отнимал здоровье и приближал ещё быстрее к смерти, он жил только своей памятью. Никакой морали или урока он извлечь из теперешнего своего опыта не мог, ему не хотелось здесь существовать, он максимально дистанцировался от этого мира, ушёл в себя. Хотя он мог выйти в любой момент на поверхность и пойти в любом направлении по заснеженной пустыне туда, куда захотел бы, он был словно в тюрьме, как заключённый годами в пустую камеру, он восстанавливал свою жизнь до катастрофы буквально минуту за минутой. Он научился погружаться в неё, чётко и последовательно вспоминая весь непрерывный ход жизни с любого произвольно взятого дня, будто под гипнозом его память восстановилась и вышла на поверхность сознания в буквальном своём объёме. Он уходил в прошлое, жил в нём, не вспоминая отрывочные события, а действительно живя там «в реальном времени». Он чувствовал воздух, до малейших колебаний летнего ветерка, до почти неуловимого ощущения повышения влажности при приближении к озеру, которое откроется только через мгновение между ветвями деревьев, он чувствовал запах дождя, которым наполняется августовский воздух за мгновение до того, как упадут первые капли. Он чувствовал землю, как меняется мягкость и текстура её, даже через подошвы сандалий, когда с асфальта ступаешь на траву, а с неё на вытоптанную в траве тропинку. Он проживал ещё раз все встречи, расставания, секунды, часы, дни и годы общения со всеми людьми, которые были в его жизни, но теперь его мысли не склонялись к фантазиям: надо было сделать так-то и сказать то-то, как то происходило постоянно до катастрофы, теперь всё, что было в его жизни «до» имело безусловную самоценность само по себе, в таком виде, как оно случалось в реальности, и даже именно в таком виде. Он как будто видел красоту каждого мгновения того, ушедшего навсегда, мира. Он смаковал каждую минуту той жизни. Он постфактум научился быть счастливым в той жизни, будто это счастье жизни было с ним всегда, но он о нём не знал, а вот теперь нашёл и пересмотрел всю свою жизнь, видя его постоянное присутствие. Это счастье было достаточно всеобъемлющим и надмирным, чтоб пронизывать каждое явление и событие его жизни, вне зависимости от того, было ли оно для него тогда объективно позитивным или негативным, благоприятным или разрушительным. Только на мир после катастрофы это уже не распространялось, то была работа с тем миром, а это уже – совсем другой мир.

Он создал себе уют, отгородившись от подземного холодного непроглядно чёрного пространства в маленькой комнатке, такой маленькой, что в ней был лишь небольшой пятачок свободного пола, такой маленькой, что она полностью освещалась масляной лампадой. Он специально завалил её, чтоб возникло ощущение наполненности, переходящее в ощущение уюта. Стол был завален книгами, старыми газетами и бумагами, кровать была завалена старыми одеялами, остатками старой одежды, которые уже можно было назвать тряпьём. На полках лежали нужные вещи, импровизированная кухня с запасами банок, водой, маслом, фитилями и умывальник довершали интерьер.

Ничто в этом новом мире не напоминало о мире другом, прежнем. Все вещи были происхождением оттуда, но они так обветшали, так пропахли этим миром, что стали его частью. Все, кроме одной. У него не было электричества, чтоб слушать музыку или смотреть видео. Книг, которые имели для него когда-то значение, сейчас у него не было тоже, была лишь та макулатура, которую удалось насобирать по подвалам и складам, обшариваемым в поисках консервов. Фотографии тоже остались где-то в пепелище. Всё, что у него сохранилось от того мира – это картина. Засушенная много лет назад веточка какого-то хвойного дерева, красиво обрамлённая в рамку с паспарту. Паспарту пожелтел, сама веточка давно стала неопределённого темно-серого цвета, но самое удивительное – она пахла! Он решил доставать и открывать её лишь два раза в год, на новый год и на свой день рождения. Хорошо, что день рождения был поздней весной, и между двумя праздничными событиями, сопровождавшимися открыванием картины, было почти полгода.

Вы задумывались, в чём смысл наряжания новогодней ёлки и украшения комнаты в праздничное убранство? Кроме того, что это красиво, а человеку свойственно тянутся ко всему красивому и яркому. Вот вокруг него не осталось ничего красивого и яркого, а он всё равно сооружал искусственную индустриальную ёлку и наряжал комнату, подвешивая на верёвочки гирлянды винтиков, гаечек, каких-то мелких запчастей, округлых камушков и бумажных бантиков, обрамлённых ниточками. Человеку необходимо обновление, ему нужно что-то выходящее за пределы обыденности, ему нужно «что-то другое». Поэтому он очень любил праздники, он начинал готовиться к Новому году недели за три, обыденность давила на него, и он с упоением совершал ритуал праздничного украшения комнаты.

Возможно, посторонний глаз, взглянувший на уже украшенную комнату, и не заметил бы в его трудах ничего выдающегося, поскольку сами украшения были несколько специфичны, но для того чтоб понять всю серьёзность подготовки, нужно было видеть её в процессе. Украшения развешивались в сложно-симметричном порядке, петли чередовались с полосками, короткие с длинными, если идея первоначальной композиции оказывалось не очень интересной, он всё аккуратно снимал и перевешивал, гирлянды гаечек напоминали капли росы на утренней паутине, ёлка казалась хрупким воздушным слегка заржавевшим роботом, составленным из сотен деталей, соединённых проводками. Время от времени он, экспериментируя, зарисовывал приходившие ему на ум идеи группировки украшений, чтоб реализовать их к следующему празднику.

И вот приходила праздничная ночь, освещённая необычно большим числом фитилей, приходила в убранной и украшенной комнате, память наполняла её музыкой и голосами празднующих друзей. И тогда он доставал из-под толстой пачки тяжёлых бумаг картину. Держал её в руках, долго смотрел на неё, протёр ещё раз стекло. Он всё делал теперь долго, спешить не было смысла, как и в тюрьме, чем больше времени занимает какое-то дело, тем лучше. Потом перевернул. С обратной стороны картина была заклеена по краям специальной клейкой лентой, изолирующей её от влияний внешнего мира. От многократных отклеиваний и от времени клейкая лента теперь совсем не держалась, но если её плотно прижать, всё же, как будто приклеивалась. Поэтому он не вешал картину, а держал её прижатой бумагами – бумаги должны были герметизировать веточку в картине, прижимать состарившуюся клейкую ленту. Ему, скорее всего, осталось прожить всего несколько лет, а на этот срок картины хватит. За пустым, чистым праздничным столом он аккуратно отклеил кусочки клейкой ленты со всех четырех сторон картины, положил их рядом клейкой стороной вверх. Перевернул картину, положил на стол и осторожно поднял рамку со стеклом. Веточка с картонной задней стенкой картины осталась лежать на столе. Он каждый раз немного боялся, что запах исчезнет, но чудо сохранялось, веточка каждый раз источала настоящий можжевеловый запах, запах живого ушедшего мира. Пока что запаха хватало на несколько вдохов, где-то на минуту или на две, если вдыхать не спеша, поднося веточку всё ближе к носу. Пожалуй, это было единственное, что осталось от того мира и принадлежало при этом к объективной реальности. Лишь маленький элемент в огромном мире прошлого, восстановленный им. Он отложил стекло подальше в сторону, взял в руки картонку с веточкой, поднёс к лицу и, закрыв глаза, медленно вдохнул.

Ёжик

Говорят, все животные делятся на тех, кто видел, что по ту сторону, и тех, кто не видел. Хотя, по ним не скажешь. Видимо, просто нельзя это видеть тем, кому от природы не дано, а тем, кому дано – им от этого ни холодно, ни жарко. Вот ёжик увидел, и это теперь всегда будет в его взгляде. Вот он сидит рядом со мной и молчит. Молчит, как всегда. Чаще всего ему говорили: ты не сможешь это увидеть, это не реально. Иногда он слышал: это тебя изменит, это настолько ненормально для тебя, что после этого ты уже никогда, никогда не будешь таким, какой ты сейчас. Ну что ж, вторые были правы. Он сидит и смотрит вдаль, и в его глазах теперь отражается вечность. А это страшно, для некоторых. Что до меня, так это интересно и, в каком-то смысле, даже прекрасно. Но многие находят его взгляд пугающим, нездешним, страшным, чужим, не ежиным.

– Во-первых, как ты вообще это сделал? Как ты победил свою природу?

– Я жил этим. Долго. Я принял решение, и это решение стало моей жизнью, частью моей природы. Оно было так глубоко, что об этом не надо было даже думать, это стало неизбежным.

Мы помолчали. Конечно же, я хотел задать главный вопрос, но всё откладывал. Дело в том, что я не буду задавать ему этот вопрос повторно. И если он сейчас не расскажет…

– Так что же ты видел?

Он продолжал молча смотреть туда, где небо соприкасалось с землёй. Потом вздохнул. Заговорит он или нет, уже не имело значения, я всё равно теперь могу лишь молча сидеть рядом. И ждать. Он заговорил.

– Сначала стало просыпаться сознание. Я был будто в холодной чёрной пустоте. Какое-то время, видимо, я себя ещё не осознавал и эту стадию просыпания не запомнил. Но я помню тот момент, когда осознал, что просыпаюсь, что это случилось, что это именно тот самый момент, и я ухватился за него, ухватился всеми силами, всем своим сознанием, продираясь сквозь пустоту. Я пытался вертеться и шевелиться, кричать и смотреть, я отчаянно пытался… думать, нет, даже не думать, а самоосознавать, чтоб не погрузиться назад в забытье. Я трепыхался, как мог, и сознание постепенно всё больше возвращалось ко мне. Кроме мысли о том, что мне нужно проснуться, начали приходить другие мысли, я начал понимать кто я, где я, по крайней мере, я коснулся этого вопроса своими мыслями. Наконец, я начал чувствовать своё тело. Сначала просто почувствовал, что оно есть, потом почувствовал, что не могу пошевелиться, и мои дёрганья происходят лишь в моём сознании, но вскоре я смог действительно немного пошевелиться и почувствовал это. На мгновение я устал сопротивляться сну и решил передохнуть, от чего чуть снова не заснул, но сознание с испугом принесло мне тревожный сигнал засыпания, и я встрепенулся активней прежнего. Вскоре я начал чувствовать соломку подо мной и меня пронзил страшный холод, пугающий холод, не тот тёплый и живой, когда ты дрожишь на ветру, а мертвенный и пронизывающий насквозь, будто я сам остыл и, как мертвец, стал одной температуры с этим холодным воздухом. Сначала я так и подумал – я умер, и теперь сознание вернулось в моё остывшее окостеневшее тело. Но вернулось не полностью, и мыслить или двигаться полноценно я уже не могу. Я даже не понял бы, что это холод, если бы он не приходил ко мне постепенно, вместе с восприятием. В нашем мире холод – это то, что подстёгивает, заставляет шевелиться и бодрствовать. Тот холод был холодом другого мира, таким, какого у нас не почувствуешь. Видимо, если усилить холод до невероятной степени, он обретает свойства боли и оцепенения.

Потом я открыл глаза. Глаза болели, вокруг была абсолютная тьма. Я попытался пошевелиться снова. Тело с большим трудом поддалось волевым приказам, было тяжело двигаться, я двигался медленно и всё ещё плохо соображал, был как во сне. Я разрабатывал пальцы и суставы лапок, сгибая и разгибая их, потирая друг о друга. Постепенно они начали двигаться быстрее. Холод продолжал меня отчаянно терзать, каждая соломинка была как холодная игла, сам воздух был мучительно холодным. Я начал дрожать, сначала мелко, потом всё сильнее, так я понял, что постепенно согреваюсь и ещё раз убедился, что я не труп. По сути, дрожание стало первым актом пришедшим из моего мира, лишь задрожав, я понял, что я действительно всё ещё жив и сам являюсь всё ещё существом того мира, в котором засыпал. Согревание не принесло комфорта, хотя страдание стало несколько другим. Теперь я уже не был частью этого чужеродного холодного мира, и мир обрушился на меня своим холодом, как на чужеродное тело. Когда я засыпал здесь, норка была самим воплощением уюта, теперь нездешний холод проник в неё, и она преобразилась, вроде бы ничего в ней не изменилось, но она стала адом. Но нужно было спешить, долго я бы не выдержал. Я постарался встать, трясясь крупной дрожью, с трудом выпрямил закостеневшее тело, сориентировался на ощупь и, найдя выход, стал разгребать сухую траву. Двигаясь к поверхности, я почувствовал, что, похоже, стало ещё холоднее, хотя, активно работая, я должен был согреться. Наконец, сухая трава закончилась, и лапки стали разгребать что-то острое и обжигающе холодное, как мелкотолчёное стекло. К счастью, оно было очень рыхлым, и я старался мгновенно откидывать его в стороны, начав работать лапками ещё быстрее. И вот – дневной свет. Он так слепил глаза, что на поверхность я вылез на ощупь, лишь только я пытался приоткрыть их, они наполнялись резью и слезами. Первый мой вздох на открытом воздухе так обжёг мои лёгкие что, казалось, воздух заменили на что-то непригодное для дыхания и разрушающее лёгкие изнутри. Я не был уверен, не станет ли этот вдох моим последним вдохом, и, исполненный ужасом перед этим сверкающим холодным адом, вытирая слёзы и борясь с болью, всё-таки открыл глаза и взглянул на мир.

Мир стал другим. Я увидел неземной пейзаж, белоснежный и сверкающий. Леса практически не стало. От леса остались лишь мёртвые остовы деревьев, и кое-где торчала засохшая травинка. Этот стеклянный холодный порошок, который я разгрёб, чтоб выбраться на поверхность, покрывал не только землю, он лежал и на ветках деревьев. Трудно описать нашими словами эту картину, она была прекрасна и ужасна одновременно. Бесконечные проявления жизни, которые окружают нас каждую секунду, их не было, всё куда-то исчезло. Быть может, было мертво, или осталось в том другом мире. А может, оно спало летаргическим сном, как спали мои сородичи. Белоснежный мир сверкал, размывался и переплетался отражениями, нитями и искажениями. Я не мог разобрать, что из этих движений вызвано слезами, что является оптическими эффектами переплетения моих ресниц, а что реально, если наше понятие реальности вообще имело в этом мире смысл.

Ёжик снова помолчал. В мыслях он снова был там и, видимо, у него не хватало слов, чтоб описать неописуемое, стоявшее перед его внутренним взором.

– Опустив глаза, чтоб закрыться от нестерпимого света, исходившего от белого мира, я сосредоточил взгляд на белой субстанции подо мной. И тут я разглядел, что субстанция состояла из бесчисленных кристаллов удивительной красоты, начинавших вспыхивать то тут, то там, когда я двигался. Чем-то это напоминало блики на воде, только вода двигается сама, а белая субстанция оставалась неподвижна, и двигаться для того чтоб увидеть блики приходилось мне. Субстанция вспыхивала кристаллами, словно искрами и при этом оставалась обжигающе холодной. Мои лапки почти сразу онемели, возможно, они уже были мертвы. Видимо, в этом мире холод, доведённый до своего абсолюта, обретал свойства огня. Завороженный, я поднёс к глазам несколько кристаллов, чтоб поближе рассмотреть их и тут же, под моим дыханием, они превратились в капельки жидкости, без цвета, вкуса и запаха, я попробовал. Видимо, не только этот мир воздействовал на меня, я также воздействовал на этот мир, разрушая его структуру. Что это были за кристаллы, превращающиеся в жидкость, я не имею понятия, и, возможно, это не дано нам узнать никогда, но я поверю, если мне скажут, что сама вода в другом мире приобретает такую форму и падая с неба, как в нашем мире падают капли дождя. Ведь кристаллы лежали не только на земле, но и на верхней стороне ветвей мёртвых деревьев. А деревья в том мире повторяют деревья нашего мира, это как бы те же деревья, расположение в тех же местах и имеющие те же размеры и форму. Но двойники наших деревьев в том мире – мертвы. Да, я не вижу во всём этом смысла. В нашем мире деревья живут и растут, чтоб приобрести такую форму и размеры, в нашем мире вода жидкая и просачивается сквозь землю, питая всё сущее. Как мёртвые двойники деревьев того мира обретают такую же форму и размеры, и как вообще в организацию мира может вписываться твёрдая вода, почему, если она падает с неба, она не засыпала тот мир до небес? Всё это не имеет объяснений, это просто надо принять как факт, хотя то, что в мире с твёрдой водой жизни быть не может – это логично. Даже звуки того мира – иные. Чёткие и резкие, как звон, распространяющийся в пустоте.

И тут меня накрыла на мгновение тень, я взглянул вверх и увидел первое живое существо того мира. Чёрными крыльями скрыв ослепительный свет пространства, существо скользнуло надо мной по воздуху и приземлилось на одной из ветвей, обронив с ветки несколько кристаллов белой субстанции. Тут, сквозь слёзы, я разглядел его. И ты знаешь, что это было? Ты не поверишь. Это была ворона! Обыкновенная ворона! Она сидела на ветке, вертела головой, одним глазом посматривала на меня, и имела совершенно невозмутимый вид, точно такой же, как в нашем мире. Она была обычной вороной, обычным живым существом нашего мира! Это было более чем невероятно. Значит, обыкновенная ворона является существом обоих миров! Значит, кроме тех граней вороны, которые мы знаем, и которые позволяют вороне быть существом нашего мира, обыкновенной птицей, вить гнёзда, высиживать птенцов, поедать семена и гусениц, ворона имеет невероятные свойства существа иного мира. Быть может она – канал, точка соприкосновения миров. Поистине, то, что нас окружает, является гораздо большим, чем оно видится. С тех пор я не могу без содрогания видеть ворону, я вижу в её глазах отражение белого мира.

Я стоял снаружи не больше минуты, но мои конечности перестали двигаться и совершенно потеряли чувствительность, огонь, разлитый в воздухе, не давал дышать. Я стал терять сознание и упал на спину, скатившись назад в норку. Последнее, что я помню – я, теряя сознание, пытаюсь зарыться как можно глубже, залезть в самый конец норки, закрыться от мёртвого мира подушкой сухой травы, в слабой надежде сохранить всё-таки свою жизнь.

– И как же ты выжил после этого?

– Это непознаваемо. Может мне просто повезло. А может таково было решение того мира.

Какая пропасть пролегла между тем ёжиком, которого я знал всю жизнь, и тем, кто сидел сейчас справа от меня. Жизнь – это самопроизвольный процесс. Но, познавший другие миры, по сути, никогда полностью не возвращается назад. Там остаётся какая-то часть его существа. Однажды побывав в ином мире, существо нашего мира становится существом обеих миров, как ворона, даже если это и незаметно окружающим.

– Как ты будешь жить дальше?

– Скоро я уйду. Этот мир стал слишком тесен для меня. Слишком много появилось вопросов, на которые я хочу найти ответ. Если бы меня спросили, когда я проснулся снова в нашем мире, согласен ли я ещё раз проснуться в белом мире, уже зная цену боли, которую придётся заплатить, я бы, конечно, однозначно ответил, что нет. Но время идёт, и теперь мой ответ будет не столь однозначен. Возможно, Вселенная совсем не такая, как мы себе представляем, и в ней есть даже не два, а множество различных миров, отличных от нашего, и того, который видел я. Быть может, какие-то из существ, которых мы постоянно видим вокруг себя, являются одновременно обитателями целой системы иных миров. Я пойду искать иные миры. Я проснулся.