Арис. Ярость непокорных

Подошла слишком близко, и я невольно снова посмотрел на ее роскошное тело под платьем – да, я извращенец, и мне по хрен, что она моя сестра. Я бы отымел её с особым наслаждением, прекрасно осознавая этот факт. И тем позорней и больнее было бы убийцам моего отца. Впрочем, у демонов не особо церемонились со степенью родства, очень часто глаза закрывались на узы крови ради чистоты брака.

Я посмотрел ей в глаза и слегка прищурился.

– А ты хочешь быть довольна именно мной?

Игнорируя замечание.

***

– Нааааглый. Наглость хороша только в том случае, когда скрывает что-то большее. – поймала его взгляд и прикусила губу, ощутив невольное удовлетворение от его реакции, – Тебе есть что скрывать, боец, помимо очевидных, – оглядела его снизу вверх, – плюсов?

***

Проследил за тем, как она прикусила губу, и почувствовал резкое возбуждение. Очень едкое и острое. Мгновенная ярость за реакцию, потому что знаю, кто она такая. А она не знает и играет со мной в свои обычные женские игры, которые работают со многими другими. И со мной работают, зачем лукавить с самим собой? Меня возбуждает ее запах, взгляд и чувственный изгиб губ. Возбуждает порода и аура секса, исходящая от нее. Она соблазняет осознанно. Одна из ее игр – заставить раба восхищаться и вожделеть. Но сейчас перед ней инкуб, и для меня соблазн не игра, а моя сущность.

– Ты можешь проверить сама всё, – подался вперед и прошептал ей на ухо, – что, как тебе кажется, я от тебя скрываю.

***

Отшатнулась от неожиданности, ощутив так близко его запах. Слишком близко. И этот хриплый шёпот, от которого мурашки поползли по коже.

– Поверь, инкуб, если я захочу, я проверю.

Провела пальцами по его руке, только по окрашенному в мои родовые цвета рисунку, отметив, насколько горячая у него кожа, словно распаленная солнцем.

– Нравится новая татуировка? – Обвела кончиками пальцев очертания цветка. Как всегда, душу наполнили гордость с щемящей нежностью. И впервые не появилось чувство отвращения при прикосновении к мужчине, к невольнику. Наоборот, какое-то злорадное удовольствие в очередной раз напомнить этому зарвавшемуся воину, кому он теперь принадлежит. До конца своей жизни.

– Герб моего отца, пленник. Самый известный и самый сильный знак, которому мечтают принадлежать тысячи и поклоняются миллионы.

***

Это была вторая победа, когда она отшатнулась. Слишком хорошо понимал, что Лиат далеко не из тех, кто способен испугаться. Что-то другое оттолкнуло ее от меня, и я готов был сжать ее тонкую шею и сильно давить, пока не пойму, что именно. Точнее, я почувствовал страх, но она не боялась в общепринятом смысле этого слова. Ее напугала моя близость.

Коснулась пальцами моей руки, и по телу прошла волна дрожи. Захотелось одернуть руку и оттолкнуть ее на хрен. Чтоб не прикасалась.

Но я даже не шелохнулся, пока тонкие пальцы обводили огненный цветок на моем плече, посылая по венам электрические разряды, и что-то в ее взгляде заставило внутри все сжаться…Смотрит с любовью на проклятый цветок и думает о том ублюдке, который лишил меня детства и матери, который сделал меня рабом. Ублюдке, который подарил ей то, что ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ!

– Думаешь это и есть предел мечтаний?

Я схватил ее за руку и дернул к себе:

– Что ты можешь знать о мечтах, если твои всегда исполняются?

Схватил за горло неожиданно и сильно сжал, приближая к ней лицо, в миллиметре от ее губ, – Знаешь, о чем мечтает раб?

Другой рукой провел по ее груди, цепляя большим пальцем сосок. Она глотает воздух, но крикнуть не может и сделать ничего не может, ведь я могу сломать ей позвонки, а потом прирезать прямо здесь, но мы оба знаем, что я этого не сделаю, – Думаешь раб мечтает о вкусной еде? О роскошной шлюхе, такой как ты, чтобы ублажала его по ночам и брала своими королевскими губами его член, мечтает ласкать ее грудь под шелками, трахать ее и вдыхать запах ее тела? Мечтает подыхать под знаменами своих Господ ради забавы? – вторя своим словам, я сжал ее сосок намеренно не сильно, а перекатывая между пальцами, дразня и лаская, – Нет, – выдохнул ей в губы слыша, как разрывается ее сердце, – Раб мечтает о свободе! И ему плевать, какого цвета то знамя, под которым он умирает! Для него – это цвет смерти!

***

Когда резко притянул к себе, выдохнула от возмущения и неожиданности. Ещё никто и никогда не позволял себе такую дерзость. Те же, кто пытались сделать подобное, умирали в страшных муках, висящими на воротах Арказара, скормленные живьём стервятникам. Но сейчас…сейчас я растерянно застыла. Потому что его прикосновения…они обжигали. Нет, они сжигали дотла кожу, и мне казалось, я чувствую его нервными окончаниями. Когда даже осторожные движения отдают болью. Когда касания пальцев вспарывают плоть острее стали ножа. И странная дрожь охватывает тело. Появившаяся откуда-то снизу, пробегает, подобно разрядам молний по позвоночнику вверх, заставляя выгнуться от странного удовольствия.

Смотрю в его глаза и вижу самую настоящую ненависть, разбавленную дикой похотью. Чеканит слова, но говорит их не мне, а себе. Выросшая среди самых сильных демонов Мендемая, я вижу в его взгляде бездну, которую не видела ни у кого больше. Бездну, по краям которой языками пламени поднимается ярость и жажда мести.

И меня утягивает прямо к самому краю пропасти. Утягивает его мускусный запах и близость сильного тела, его губы, которые произносят слова, будто зачитывают какой-то приговор. Прикусить язык до крови, чтобы не застонать, когда сжал сосок, когда впился пальцами в шею. Не отрывая взгляда от медленных движений губ. Наваждение, которое спадает с последними его словами. Скатывается вниз, освобождая плечи, отпуская разум. И чистая злость на мужчину, позволившего себе большее, чем просто любоваться издали. Злость на себя, потому что передо мной стоял и не мужчина вовсе, не равный, а раб.

Вцепилась в его запястья, выпустив когти.

– В Мендемае всем плевать на мечты рабов. В Мендемае рабы существуют для того, чтобы исполнять чужие мечты.

Резким движением погрузить ладонь в его грудь, удовлетворенно зашипев, когда он от неожиданности отпустил мою шею.

– Ты существуешь до тех пор, пока мечтаю я. Под знаменем моего отца. Мой тебе совет, инкуб: никогда не забывай про это.

Вынула руку, отходя назад, стараясь унять дрожь, которая всё еще не отпускала. Глядя, как ненависть из его глаз выплескивается вокруг, витает густым туманом в воздухе.

– Не ты первый, не ты последний, затаивший злобу на своих господ.

***

Такой взгляд чувствуешь сразу кожей. Инстинктивно, на уровне собственного опыта. Она дрожит от моих прикосновений и смотрит на мои губы, как завороженная…Да, девочка, я инкуб, и когда я говорю, ты начинаешь дрожать от возбуждения. Это уже моя сущность.

Вспорола мою грудную клетку, а я резко вздохнул, впуская боль. Такую привычную и ядовитую, как и ее взгляд, в котором она спрятала свое волнение. Именно смятение, позволившее на долю секунды понять, что вот так ее трогали впервые.

От последних слов я расхохотался и, прежде чем Лиат успела понять, что я сделаю, снова привлек к себе, впиваясь пальцами в длинные волосы и набрасываясь на ее губы, кусая за нижнюю, проталкивая язык поглубже. Отстранился так же неожиданно и прижал ее руку к своей окровавленной груди, к месту раны, которая уже спела затянуться.

– Запомни, я существую, только потому что я так решил. И это не имеет ничего общего с твоими мечтами…но одну из них я, пожалуй, исполню дважды.

Снова набросился на ее рот, сжимая сильно за волосы, продолжая удерживать маленькую горячую ладонь на своей груди, и снова оторвался от ее губ, тяжело дыша и чувствуя, как от этого вкуса темнеет перед глазами.

– Тебя наконец-то поцеловали…Ты ведь раньше не позволяла, верно? Одинокая маленькая принцесска, которая даже не имеет право на поцелуй, пока ее не продадут примерно так же, как и простую рабыню на благо отечеству.

И расхохотался, выпуская ее руку.

***

Мерзавец расхохотался, а уже через секунду мои губы обожгло поцелуем. От неожиданности замерла, ошарашенная, распахнув глаза, позволяя кусать губу, позволяя ему исследовать рот языком, ощущая, как сотни, тысячи иголок словно проникли под кожу, заставляя цепенеть, чувствовать, как задрожали пальцы от желания впиться в темные волосы, притянуть ближе его голову. Вдруг резко отстранился и схватил за руку, а я лишь успела подумать, что, если бы не сделал этого, я бы упала на колени. Смотрю в его глаза и понимаю, что пламя в них уже пляшет какой-то странный танец, затягивает все глубже. Его губы…влажные, слегка опухшие, растягиваются в дерзкой улыбке, и он тут же набрасывается с поцелуем, лаская и одновременно до боли кусая. И я закрываю глаза, впервые пробуя на вкус его губы, осторожно проводя по ним языком, ощущая, как сжались соски, как странной болью потянуло в низу живота.

И снова отстраняется, а мне хочется закричать, что слишком рано, что я не распробовала. А потом его слова, как ушат ледяной воды на голову…Но это именно то, что нужно, чтобы отрезвить. Чтобы не забыть, что передо мной всего лишь пленник, ничтожный раб, жизнь которого только вчера обошлась мне всего лишь в несколько сотен монет. Десяткам мужчин, более сильных и достойных, не было позволено даже поцеловать мои руки, а этот мерзавец сейчас смотрел на меня с триумфальной улыбкой, словно на какую-то шлюху, равную себе. И что больше всего разозлило – он имел все основания для этого.

Омерзение к нему, к самой себе прокатилось по коже холодной волной, смывая остатки мимолётного безумия, и я вытираю губы, глядя ему в глаза.

– Скорее, осквернили…Словами…и действиями.

Обошла его и, быстро наклонившись, подняла меч с пола.

– Не позволяла, верно. Впрочем, можешь не обольщаться, что в наше время значит поцелуй раба?

Провела острием меча по его груди, царапая кожу.

– Я смотрю, ты возбудился? Ты заслужил разрядку. Но за свой проступок ты заслужил наказание. Непростая задача, не находишь?

Приблизилась к нему вплотную, чувствуя, как от этой близости снова начинает покалывать тело иглами возбуждения. Думая о том, чтобы быстрым поцелуем вернуть ему его же вкус. Не позволить остаться на своих губах. Наваждение какое-то…И тут же понимание – это не более чем его сущность инкуба. Не стоит придавать большего значения моей реакции на мерзавца.

Заставить себя отстраниться от него и быстрым шагом к двери, отвернувшись, чтобы не увидеть его взгляда.

– Вскоре нам предстоит непростая дорога в Арказар, и ты будешь в моем сопровождении. Ты же хочешь жить, раб? И не позволишь никому убить свою Госпожу? А я в знак своей «признательности» за верную в дальнейшем службу вне очереди разрешу приводить тебе одну из лучших местных шлюх…но потом. Вначале расплата. Ты же умный мальчик, Арис? – остановилась, повернув к нему голову, – ты же понимаешь, что заслужил своё наказание. И ты понимаешь за что именно!

Распахнуть дверь и улыбнуться, ожидаемо увидев за ней своего помощника.

– Пятьдесят плетей, Эйнстрем. Прямо сейчас. И пусть повисит до рассвета на цепях.

Глава 4

Я заметил его задолго до того, как он подошел ко мне. У инкубов есть одна особенность чувствовать изменение цветовых оттенков ауры любого из живых и неживых сущностей, населяющих Мендемай. Его я чувствовал лучше всех, потому что люто ненавидел. Ненавидел так, как только умеет ненавидеть ребенок. Для меня оттенки Верховного демона были черными, как мои эмоции к нему, как смерть, которую я жаждал ему подарить. Я понимал, что мне попадет за то, что влез на военный полигон, но я никого и никогда не боялся. Это не хвастовство и бравада. Во мне напрочь отсутствовало чувство страха перед кем бы то ни было. Может быть, это изъян, дефект, но факт остается фактом. Единственное, чего я тогда боялся – это того, что моей матери причинят боль, ее слез и ее смерти. Я боялся, что нас разлучат. И лишь поэтому я был готов чистить их вонючие сапоги, намазанные свиным жиром. Когда меня впервые схватили за шиворот и швырнули в ноги одному из командиров Аша, я не отказался от работы, но, глядя в желтые глаза демона, прошипел:

– Настанет день, когда вы все будете чистить сапоги моим солдатам. Запомни мое лицо, когда-нибудь именно в моих глазах ты увидишь свою смерть.

Меня ударили рукоятью кнута по лицу, а я сплюнул кровь на песок и продолжил чистить его сапоги. Я выполнил свою работу на отлично, и мне даже дали кусок тухлого мяса, завернутого в пергамент. Церберам и то давали куски посвежее.

Я смотрел как Верховный Демон приближается ко мне пощелкивая таким же кнутом, как и у командира. Я сжал свой деревянный меч обеими руками, следя за движениями демона и готовый в любой момент впиться в его лицо клыками. Может быть, я бы уже давно, как дикий зверь, набросился на Повелителя и, скорей всего, сдох бы, но меня сдерживало лишь одно – моя мать, и то, как это чудовище поступит с ней, если я его разозлю. Наивный…тогда я и не представлял, что моей матери, в отличие от меня, будет наплевать на мою судьбу. Она уже сделала свой выбор. И ублюдок от инкуба стал помехой и напоминанием о собственной измене своему хозяину. Моя мать нашла способ выжить – избавиться от меня. Точнее, она позволила чтоб из меня сделали игрушку для остроухих тварей.

– Что делаешь здесь? Тебе не сказали, что сюда приходить нельзя?

Я не отвечал, я лишь прикидывал, что лучше сделать: впиться ему в глаза или смыться отсюда. Но это было бы слишком просто и трусливо, а я не хотел, чтобы он считал меня трусом. Сын Фиена – не трус и не подлая тварь, сын Фиена – воин и никого не боится, даже смерти.

– Тренируюсь, – проворчал себе под нос и повертел мечом, повторяя действия воинов на тренировках.

Демон усмехнулся, а у меня от пронзительной ненависти к убийце моего отца по телу прошла дрожь презрения. Ничего, придет день, когда усмехаться буду я, сидя на его троне.

– Для чего? Обороняться от церберов?

– Нет, чтобы, когда вырасту, убить тебя.

Приподнял одну бровь. Не ожидал. Да. Запоминай эти слова хорошенько, ведь я все же однажды вырасту, а Арис Одиар никогда не бросает слов на ветер. Одиар – ненависть. Так меня назовут позже в плену у остроухих. Пока что я не имел фамилии, как и мой отец. Инкубы-воины не носят фамилий они завоевывают свои прозвища в бою.

– Неужели? Планируешь заколоть меня своим деревянным ножиком?

– Нет, я заколю тебя хрустальным мечом и освобожу мою маму. Я знаю, что она здесь. Ты схватил ее и не отпускаешь. Только откуда ты взялся? Ведь ты мертвый!

– Иногда мертвые снова становятся живыми. Думаешь, когда вырастешь, сможешь противостоять мне?

– Я уверен в этом. Я – воин. Мама всегда так говорила.

– Убьешь меня, а что потом?

– Буду править Мендемаем, она сказала, что я рожден для этого, и что этот город будет принадлежать мне.

Демон расхохотался. Он смеялся долго, запрокинув голову, и его хохот пульсировал у меня в ушах едкой ненавистью. Хрустел на зубах, как красный песок, и горчил во рту привкусом, который никогда не пройдет. Разве что я запью его кровью Аша.

С матерью я больше не виделся. Она уехала с НИМ, а меня оставила в казармах. Даже не попрощалась со мной. Тогда я верил, что она не могла. Тогда я любил ее до болезненного фанатизма и больше собственной жизни. Я мог ради нее сто раз умереть и вырвать себе сердце, чтобы она жила и никогда больше не плакала. Она была единственной, кого я когда-либо любил, когда еще умел любить. Мне снился по ночам ее запах и ласковые руки, ее голос, напевающий мне колыбельные, ее голубые глаза, наполненные любовью ко мне и слезами. Я так тосковал по ней.

Но уже в плену, став намного старше, я начал понимать, какой лживой была ее любовь ко мне. Такой же гнилой, как и все твари в этом проклятом мире, выстроенном на костях смертных и бессмертных. Я должен был это понять, еще когда продали Шай. Я видел, как один из надсмотрщиков провел в шатер к рабам перекупщика в длинном полосатом балахоне и черным от постоянного пребывания на беспощадном солнце лицом. Тот приблизился к девочке с огненными волосами, смотрел на нее спящую какое-то время, а потом сунул мешок с золотом надсмотрщику и, зажав Шай рот своей черной ладонью, утащил ее из шатра. Больше я ее не видел никогда. Тогда я еще не понимал, куда ее увезли. Сейчас…сейчас я не завидую ее участи. Женщинам-рабыням намного тяжелее выжить в страшных условиях плена, чем мужчинам. Потому что их ждет только одно – нескончаемое сексуальное насилие, от которого они умирают пачками. Я лично видел, как вывозят трупы несчастных из-за ворот дворца и скидывают в ров.

Я плохо помню тот день, когда Огнемай сожгли дотла из-за нападения Черных эльфов. Наверное, от того, что все полыхало огнем и было непонятно, кто есть кто и с кем дерется. Для меня что эльфы, что демоны были врагами, и мне было наплевать, сколько их сдохнет. Пусть вырежут друг друга начисто. Когда чужие псы грызут друг друга, нужно лишь наблюдать со стороны и надеяться, что они понесут невосполнимые потери, чтобы тебе осталось добить тех, кто останется в живых. Мне было не наплевать лишь на одно – победа эльфов означала, что я нескоро увижу мою мать. Я тогда ждал, что она вернется. Я надеялся на это и мысленно звал ее к себе. Я еще не понимал, что увижу ее через много лет и она…она меня не узнает.

«– Мамочка, забери нас отсюда, забери, мне страшно! Они тебя били, мамаааа? Давай уйдем, пожалуйста! Здесь холодно и ветер воет ночью. Они говорили, что убьют нас, если ты не придёшь. Но я сказал, что придешь обязательно.

– Да, мой хороший, обязательно. Я бы не смогла не прийти за тобой. Всегда помни об этом.

– Я так люблю тебя, мамочка.

– Я тоже люблю тебя, безумно люблю тебя, Арис».

Она солгала, подло и отвратительно солгала своему собственному сыну. Она за мной не пришла, и она меня не искала. Я вспоминал эти ее слова почти каждый день. Сначала с тоской и со слезами, потом с надеждой и горечью, а потом с ненавистью и привкусом песка воспоминаний на зубах. Кто-то плачется о предательстве любовницы или шлюхи, так вот это ничто в сравнении с той болью, когда предает тот, кто должен любить тебя абсолютно и безоговорочно, тот, кого так же абсолютно и безоговорочно любишь ты. Самое светлое и святое, что есть в жизни каждого – мать. Любое предательство по сравнению с этим предательством ничто.

Мои внутренности выжгло до костей, и даже те обуглились, когда я понял, что стал сиротой при живой матери, что стал рабом, будучи сыном королевы Мендемая, что я голодаю, пока она распивает чентьем и вкушает яства с королевского стола, что я сплю на тюфяке из опилок, пока она нежится на перине рядом со своим венценосным любовником. Я – сирота, а она родила от него дочь – принцессу всего Мендемая. Правда, об этом я узнаю намного позже.

Детей в Огнемае почти не было. В этом мире дети вообще редкое сокровище. Меня увезли с первыми же обозами в сторону Тартоса. Лишь тогда я понял истинное значение слова рабство. По сравнению с тем адом, который начался для меня здесь, пребывание в Огнемае было сказкой. Все же для любовницы Верховного демона делали исключение и относились ко мне более или менее сносно. Я так и не смог назвать ее «шлюхой верховного», язык не поворачивался. И я бы убил каждого, кто ее бы так назвал, и, тем не менее, я прекрасно понимал, кто она такая и за какие заслуги жила во дворце. В рабстве взрослеют рано. Так рано, что у свободного смертного или бессмертного встали бы дыбом волосы. У бесправных нет возраста. Всем плевать, сколько тебе лет. Если ты вышел из младенчества, стоишь на своих двоих, и на тебе можно пахать или подкладывать тебя под господ, с тобой именно это и сделают. Никто тебя не пожалеет.

Первый же перекупщик, который стащил с меня одежду и осматривал как скот, сказал, что я буду либо красивой и дорогой шлюхой, либо сильным воином и от меня зависит, что именно я выберу. Тогда я плохо понимал, что значит быть красивой шлюхой, но понял через несколько дней, когда моего соседа по клетке надсмотрщики отымели прямо при мне. Он был старше лет на шесть. Подросток. Сейчас я уже не помню его имени, да и называл ли он мне его вообще. Я смотрел, как три здоровенных мужика насилуют двенадцатилетнего мальчишку, как называют его маленькой сучкой и суют в него свои толстые члены, и меня рвало на пол вонючей похлебкой, которой нас накормили с утра. Именно тогда я понял, на что способны взрослые мужчины, и что именно мог проклятый демон делать с моей матерью, удерживая у себя во дворце. О, я все еще мечтал ее освободить из рук монстра… и не понимал, что для этого я должен буду стать монстром сам. А когда я им стал, то она перестала быть для меня матерью. У монстров нет матерей.

Мальчишка не дожил до утра, когда они ушли, он разодрал свою окровавленную робу на длинные полоски и повесился на решетке. Я ему не помешал и не остановил. Тогда я уже точно знал, что, скорее, сдохну, чем позволю сделать с собой то же самое. Я смотрел, как он конвульсивно дергается в предсмертных судорогах и как течет моча по его ногам, и не позвал надсмотрщиков. Когда он замер и его взгляд остекленел, я почувствовал облегчение и какую-то извращенную радость – он им больше не достанется никогда. Он обрел свою свободу. Пусть и такой ценой.

Я просидел в клетке с трупом несколько дней, чувствуя, как он разлагается и рассыпается в прах у меня на глазах, как от жары распухает его кожа, и как мерзко жужжат вокруг него мухи, ползают по его лицу и по телу. Мне не было страшно. Я, наверное, уже тогда получил свою первую порцию персонального безумия. Ночью лежал и смотрел в темноту, а его тело раскачивалось на сквозняке, и верхняя планка решетки скрипела. Но уже тогда я понимал, что бояться надо живых. Я пел колыбельную моей матери нам обоим и смотрел на ступни его ног раскачивающиеся на ветру. Потом я буду долго видеть их перед глазами и вспоминать, что эти твари с ним делали при мне, и как он смотрел мне в глаза, когда засовывал голову в петлю. Он не мог говорить – ублюдки разорвали ему рот.

Трое суток сосед провисел со мной рядом. Ровно столько, сколько нас не кормили и не приносили чистой воды – мы лакали из мисок, прибитых к полу. Карантин перед распродажей на рынке. Рабов кормили лишь перед торгами. Не хотели за два дня переводить на них еду. Мне не дали ни крошки за то, что не позвал на помощь, когда смертный раб повесился.

– Мелкий гаденыш! Дай мне кнут, Гар!

– Не порть товар, Дао! Не трогай мальчишку! Он слишком мал. Испугался, видать. Мелкотню и так не покупают. Испортишь – вообще никто не позарится, придется кормить за наш счет еще несколько лет.

– Пусть вылижет мои сапоги, и я его пощажу. Слышь, ты, звереныш, а ну-ка на колени.

Подошел ко мне и схватил за шиворот, всматриваясь в мое лицо.

– А он смазлив. Личико как у девчонки. Интересно он везде такой красивый? Я бы пощупал.

– Мал еще. Тебе мало этого дохлого смертного? Хочешь испортить и демоненка?

– Тогда пусть вычистит мне сапоги языком. Давай, лижи!

Я харкнул ему в рожу, зная, что мразь не вытерпит и изобьет меня. Я предпочитал, чтоб меня высекли, но на колени перед этой безродной падалью я не стану.

Меня избили железным кнутом с хрустальными шипами. Так я получил свои первые шрамы. Я хорошо их запомнил. Потому что меня повесили рядом с мертвецом в такую же петлю, и, пока я дергался и задыхался, надсмотрщик хлестал меня по всему телу. Конечно, я не умер потому что, в отличие от человека, телепающегося рядом, я все же был бессмертен. С каждым ударом кнута я взрослел. Терпел, стиснув зубы, и понимал, что меняюсь. Что внутри меня что-то горит и воняет дымом. Скорей всего, жалость и остатки человечности, доставшиеся от моей когда-то смертной матери.

– Сучонок, ори! Проси пощады, засранец!

Но я лишь тихо постанывал, кусая губы до крови, но не попросил его остановиться. Я, скорей бы0 позволил содрать с себя кожу и мясо, чем унизиться и взмолиться.

– По лицу не бей! Следы останутся – Гарен с тебя и с меня шкуру спустит. И так не досмотрели одного.

В тот день меня не продали и не продадут. Несколько лет я проработал на шахте из-за никчёмности, как считал мой первый хозяин Гарен, продавший меня низшему эльфу. Я ни на что не годился, слишком был щупл и мал. И он решил, что я могу на него поработать, таская камни в телегах, а потом и махая молотом, пока не сдохну от ядовитых испарений хрусталя, который мы добывали из недр вырубленных нами пещер. В какой-то мере это спасло меня тогда от участи моего соседа, потому что мальчишек продавали в основном на потеху. На шахте умирали даже бессмертные. Мы дышали жидким ядом. Кто послабее начинал разлагаться изнутри. А слабыми были все – нас паршиво кормили и не давали отдыхать. За любую провинность стегали кнутами. На моей спине не осталось живого места. Она была вся изрыта старыми и свежими рубцами, как и плечи, и икры, и грудь. Но в основном, удары приходились на спину, если надсмотрщикам казалось, что мы медленно работаем. Я помню, как к нам привезли партию новеньких. Один из них был бывшим гладиатором с одной рукой – ему отрубили ее по плечо в последнем бою, после которого он стал непригоден, и хозяин продал его на каменоломни, а точнее, на медленную смерть – лучше бы прикончил его на арене, но тогда нельзя было поиметь за раба еще пару золотых. Видать, было мало того, что он приносил, рискуя своей жизнью, раньше вместе с победами. Помню, как впервые почувствовал внутри это дуновение ледяного урагана ненависти к рабовладельцам. К тем, кто возомнили себя выше нас. Ярго рассказывал нам о боях и о великих гладиаторских сражениях рассказывал, что гладиаторы живут иначе и даже могут купить себе свободу. Он подарил мне надежду.

Я сбежал с шахты один. Не помню, сколько мне было тогда лет. Я перестал считать годы, когда понял, что моя мать все равно меня здесь не найдет, да и возраст не имел никакого значения – раб был рабом с пеленок и до самой смерти. И его использовали, как только можно использовать живую игрушку или вещь, пока она окончательно не развалится или не рассыплется на кусочки. Бегство в Арказар означало шанс на новую жизнь. Шанс на то, что меня могут заметить. Интуиция инкуба не подвела. Я дал себя изловить у самых ворот Арказара, и поймал меня не кто иной, как Ибрагим. Бывший управляющий Аша, изгнанный демоном и сбежавший к Эльфам. Хитрая паршивая лиса, сделавшая свои ставки на мою жизнь и свободу.

– Упрямый маленький ублюдок довольно силен. Посмотри, какие у него зубы, Шенгар, а мышцы? Война у него в крови. Это говорю тебе я, Ибрагим.

Демон усмехнулся, сверкая острыми зубами, трогая мою грудь и предлагая меня одному из самых крупных рабовладельцев эльфов. Остроухому низшему ублюдку, поставляющему товар ко двору Балместа.

– Худой и немощный. Сдохнет при первой же тренировке. А ты слишком долго продавал шлюх, чтобы помнить, какими должны быть гладиаторы.

– Он демон-воин, а перекупщик, который отправил мальчишку на шахты, явно об этом не знал. Я подобрал пацана полуживого: или эльфы избавились от него, или он сам сбежал. Думаю, все же он сбежал сам. Да, шельмец?

Шенгар снова перевел взгляд на меня и схватил за подбородок, изучая цепким взглядом работорговца и владельца огромной гладиаторской школы неподалеку от Арказара. Об этом я узнаю намного позже.

– Демон, говоришь? Слишком немощный и мелкий. Звереныш.

– Демон. Инкуб. В этом возрасте способности дремлют, как ты знаешь. Для боев самое оно. Вырастишь смертоносного убийцу на потеху знатным семьям. Мендемай разрастается, слишком долго утопал в войнах. Скоро они захотят зрелищ, и этот звереныш станет одним из лучших. Попомни мое слово.

Шенгар дернул за цепь, заставляя меня подойти еще ближе к низшему и посмотреть в желтоватые глаза, похожие на мокрый песок.

– Как тебя звать?

– Никак.

Я не хотел, чтобы вонючие пасти остроухих марали мое имя. Они не должны его произносить вслух, ибо недостойны.

Едва огрызнулся, тут же получил по зубам рукоятью плети.

– Еще раз спрашиваю, как тебя звать, щенок?

– Никак, – все с той же упрямой дерзостью, сплевывая кровь на его грязные ботинки.

Удары хлыста посыпались мне на спину, голову, пока Ибрагим не перехватил руку Шенгара. Но мне было наплевать. Я уже привык к боли. Никакая боль не поставит меня на колени. Пусть даже не физически, а морально.

– Хватит. Не порть товар, Шен.

– Это не товар, а упрямая падаль, которая завоняет, если не покорится!

Пнул меня сапогом под дых и вышел из сарая. Инкуб склонился надо мной и протянул флягу с водой, но я выбил ее из рук управляющего, а тот захохотал в голос, а потом склонился и схватил меня за волосы, поднимая кверху на вытянутой руке.

– Ты – раб! Хочешь жить – умей управлять своей спесью, и когда-нибудь добьешься славы…а, может, и свободы. А хочешь сдохнуть – я устрою тебе это прямо сейчас. Выбирай!

Он блефовал, и я знал об этом. Чувствовал его ауру, как и он мою. Я был ему нужен, и он собирался меня продать Шенгару.

Я дернул головой, сбрасывая руку Ибрагима, поднял флягу, осушил до дна и вытер рот тыльной стороной ладони. Глядя ему в глаза и отчеканивая каждое слово.

– Когда-нибудь я не дам тебе даже этого выбора.

Инкуб снова расхохотался… и, дернув за цепь, заставил меня все же упасть на колени.

– До этого «когда-нибудь» надо дожить.

И в этот момент я понял, что доживу любой ценой, чтобы убить всех, кто меня обрек на эту участь, чтобы освободить всех несчастных и обездоленных, чтобы получить тот самый трон, который мне обещала моя мать.