Последний день
Мария Сергеевна Кочетова была женщиной одинокой, но это одиночество сказывалось на ее характере вполне благотворно. Соседки то и дело перешептывались, проходя по лестнице мимо ее черной стальной двери, мол безмужняя, мол дева старая, мол неуживчивая и заносчивая, мол судьба трудная. "А чего трудного?" – удивлялась про себя Мария Сергеевна, – "Забот никаких, нервы в спокойствии, сама себе всю жизнь хозяйка. Вон как горе мыкают многодетные да разведенные разные, вдовы да брошенные взрослыми детками старушки. А я сиротой болезненной не была никогда и не буду. Фигуру сохранила, здоровье – в свои шестьдесят могу на шестой этаж подняться пешком, да еще с сумками".
Прожив всю жизнь в одном и том же городе, в одной и той же квартире, проработав сорок лет в одной и той же библиотеке рядом с домом, Мария Сергеевна законсервировалась в узком уютном мирке спокойного и светлого одиночества. Она искренне не понимала страдающих от него людей. В одиночестве было сосредоточено ее счастье и смысл бытия.
И вот настал последний день жизни. Мария Сергеевна встала утром с постели, посмотрела в окно на первый снег и поняла – сегодня! Сварила как обычно какао, разбила на сковородку одно яйцо, постелила на стол накрахмаленную салфеточку и тарелочку поставила самую нарядную. После завтрака она отправилась в магазин и потратила всю полученную вчера пенсию на колбасу, хлеб, свежий фарш, сардельки, килограмм шоколадных конфет и две бутылки дорогого кагора. Поразмыслив немного возле кассы, Мария Сергеевна махнула рукой и пробила еще большой шоколадный торт с розочками из взбитых сливок. Один раз такое событие, что уж жадничать, с собой все равно не заберешь…
Дома, разложив аккуратно продукты по местам, Мария Сергеевна нарезала бумажек и написала фломастером четыре объявления – ровно столько было подъездов в доме: "Дорогие соседи! Всех приглашаю к себе сегодня вечером в 21.00. Подъезд второй, квартира номер 44. Буду рада каждому, кто заглянет! Мария Сергеевна Кочетова."
Навела красоту, почистила ковер в комнате, перемыла праздничные тарелки и бокалы, натерла до блеска полированный сервант, прибрала пыль на книжном шкафу. К пяти вечера все было готово к уходу в мир иной. "Интересно, что там будет, кто встретит, за что ответить придется?" – не торопясь, размышляла женщина, достав из шкафа самое лучшее платье изумрудно-зеленого цвета и представляя в нем себя в гробу. В этом платье Мария Сергеевна встречала свой последний Новый год. Как всегда в одиночестве и тишине, под тихое тикание настенных часов.
В шесть пришла соседка с пятого этажа, которую Мария Сергеевна год назад залила и с которой пришлось даже судиться.
– Привет, Маш! Чего это за новости у тебя? Ты не замуж ли у нас собралась? По какому поводу всех собираешь, признавайся! – лихо подмигнув и улыбнувшись во всю ширину сьемного зубного протеза, спросила соседка, не переступая порога.
– Нет, Вер, просто так зову. Какой замуж, ты что? – легко засмеялась Мария Сергеевна, представляя себя невестой какого-нибудь дряхлого пенсионера.
– Ну ладно, тогда приду. Рябиновую нести что ль? – ненавязчиво напомнила соседка про свою первоклассную настойку, которую она мастерски делала из рябины каждый год в неимоверных количествах.
– Обязательно неси, и пироги твои фирменные тоже пеки! И всем нашим там передай, чтоб приходили. Я всех жду!
Мария Сергеевна захлопнула дверь и почувствовала страшную усталость. Столько дел сегодня навалилось, столько мыслей! Надо было отдохнуть перед приходом гостей. Она прилегла на диван, укрыв ноги клетчатым пледом, повернулась на бок – так лучше было видно красоту за окном – и заснула. Ей снилась невеста в белом пышном платье с фатой, маленьким милым букетом розовых роз, и рядом с невестой – жених в черном. Все было на нем черное – и костюм, и ботинки, и рубашка, и галстук, и даже традиционный цветок на груди. Жених улыбался и обнимал невесту, подливая в ее бокал Веркину рябиновую настойку. А невеста смеялась, радовалась, и все пила, пила, пила из бокала…
Ровно в девять вечера пришла Верка с пирогами и жбаном рябинового шедевра. Войдя в незапертую квартиру, она не стала будить уставшую подругу и принялась метать на стол закуски из холодильника. Постепенно подтягивались изумленные соседи. Никто не мог понять, по какому поводу собрание.
А Мария Сергеевна глядела на все с потолка, перелетая из комнаты на кухню и обратно, посмеялась, порадовалась, да и улетела совсем. Ведь это был последний день ее жизни. Спокойный и уютный, наполненный одиночеством, как и все остальные дни.
Обида
Мишка пришел из школы злой. Мамы дома не было, и даже кошка улизнула на соседский балкон наблюдать за голубями. Мишка закрылся в своей комнате, рухнул прямо в куртке на кровать и заплакал. Если бы мама оказалась дома, она обязательно бы его погладила сейчас по голове, повернула бы к себе, поцеловала в лоб и спросила: "Что случилось, Мишань?" А он бы молчал, как партизанская рыба, вмерзшая в глыбу льда. Мама стянула бы с него куртку, обняла и позвала бы есть щи со сметаной. А потом бы еще отрезала кусок яблочного пирога и налила свежего чая. И даже после этого Мишка не рассказал бы, как его сегодня унизила при всем классе ненавистная Тамара Игоревна, похожая на кикимору в своем вечно зеленом пиджаке и мешковатой юбке из той же зеленой мерзкой ткани. Она будто создана из змеиной кожи, будто сшита из крокодильих хвостов.
Отношения с классной не сложились у Мишки с первого же дня, с самого первого мгновения. Бывает так в жизни – биополя категорически не срастаются и все тут! Да и с английским у Мишки отношения всегда были напряженными. Тамара Игоревна спросила на том самом первом уроке "Ху из он дьюти тудей?" Мишка поднял руку и сказал: "Я". С тех пор англичанка принялась кромсать это его большое разноцветное "Я" во всю силу полномочий классного руководителя. Мама пыталась урегулировать конфликт, дипломатично задаривая Тамару Игоревну духами и конфетами, но та продолжала гнуть Мишкино «Я» в подкову.
И вот сегодня Мишка сдался. Все, больше он ни за что не переступит порога чертовой кикиморочной школы, ни за что! Если бы мама сейчас продолжала его успокаивать и допрашивать, обещая все возможные радости на свете, и даже кино, и даже пирожки с картошкой, Мишка все равно бы ей не рассказал, как Тамара Игоревна ударила его линейкой по губам и назвала отмороженным дебилом, которого не жалко продать на органы, исключая, конечно же мозг. "Этот твой орган, Стрельников, поврежден видимо генетически!" Весь класс засмеялся! И друг Андрей, и приятели по шахматной секции Спицын с Григорьевым, и даже Светка Краснова!
"Все, это предел. Дебил, ну и черт с вами! Отмороженный, ну и пошло все к ядрене фене, останусь неучем и буду двор всю жизнь мести…" Так говорила соседка из второго подъезда, когда Мишка матери помогал снег сгребать и лед ломом долбить. Мама уже привыкла, а Мишке становилось горько, вся душа сжималась пружиной, хотелось гадость какую-нибудь сотворить, чтобы заткнулись злобные рты.
Если бы мама оказалась дома, она почувствовала бы недоброе на сердце Мишки, она бы отговорила, успокоила, утешила. Мама сильная и добрая. Она даже на отца зла не держала, когда ушел к другой. Плакала, болела долго, но простила. Если бы только мама оказалась дома…
Мишка решительно поднялся, вытер слезы и вышел во двор. Весеннее солнце полоснуло по глазам, словно лезвием. Мишка зажмурился, но все равно было больно. Сердце разрывалось от жгучей обиды. Взяв мамину метлу, он принялся яростно сгребать жидкую грязь с тротуара. Стиснув зубы, он мел двор, жесткие прутья громко скребли асфальт, возмущенно скрипели и хлюпали в мутной слякоти. "Посмотрим еще, кто дебил, погодите," – бормотал Мишка, "Посмотрим, кто неучем станет"…
Мишка смотрел на метлу и вдруг представил Тамару Игоревну верхом на ней, летящую в небе с развивающимися на ветру спутанными волосами, в зеленом костюме, сделанном из змей и крокодилов, с морщинами и бородавками на лице. Она летела и кричала страшным покриком: "На органы продам, дебииииииилыыыыыы…" Мишка расхохотался, поплевал через левое плечо и принялся чистить с удвоенным старанием.
Вечером пришла мама и нажарила вкусной картошки с луком.
– Как школа? – спросила она.
– Все окей, – ответил Мишка, – проходили сегодня мозг!
– По анатомии?
– Нет, по английскому…
– Странно как-то, нас по-другому учили.
После ужина мама достала из буфета печенье и налила чаю.
– Ты знаешь, Мишань, мне так неловко. Я сегодня утром в магазине поругалась с одним типом, обозвала его грубо, хотя он не виноват был. Просто так чего-то тошно стало за жизнь свою тяжелую, сорвалась вот на случайном человеке. А он взял и прощения у меня попросил. Да еще вежливо так! Я прямо обмерла. За что вы, спрашиваю, прощение-то просите?! А он мне и говорит, что всегда прощение просит у женщины, если та не права. И ты знаешь, весь мой мрак как рукой сняло. Я его даже поблагодарила.
Мама жевала печенье и смеялась. А Мишка чувствовал, как его жгучая обида растворяется в этом чае и в этом смехе.
На следующий день Мишка подошел к Тамаре Игоревне и попросил у нее прощения. Она ухмыльнулась и снисходительно спросила:
– За что же мне тебя прощать, Стрельников?
– За то, что назвали меня дебилом, – по-военному строго отчеканил Мишка.
И тут англичанка действительно начала превращаться из кикиморы в человека. Оттенок ее зеленого пиджака смягчился, потеплел, налился травяным отблеском, и сама Тамара Игоревна засияла улыбкой Василисы Прекрасной. Поправив аккуратную высокую прическу, вздохнув о чем-то своем потаенном, она произнесла:
– Это я сказала сгоряча, Миша, ты вполне способен хорошо учиться. Будем над этим работать. Мир?
– Мир, – ухмыльнулся Мишка, мысленно пожав руку вчерашнему маминому знакомому.
Сознательная жизнь
Решил однажды Санька за ум взяться – начать сознательную жизнь. Надоело за играми и телевизором время прожигать. Задумался – что ж полезного сделать? Порылся в холодильнике, отыскал яблоко и съел его. "Витамины укрепляют организм, значит, полезное дело", – подумал Санька. Немного повеселев, он сел на диван и прислушался. Непривычно, когда все выключено, мир как будто сузился, свернулся из целой вселенной в одну маленькую скучную комнату.
Взгляд упал на комод. В верхнем ящике лежали разные лекарства и градусник. Санька померил температуру в надежде на высокие показатели. Ведь, не могло такого быть, чтобы человек в здравом уме бросил "Старкрафт" на двадцатом уровне! Однако, градусник не оправдал надежд Саньки. Только и радовало – измерение температуры было делом полезным.
Санька побродил еще по квартире, посмотрел в окно, посчитал припаркованные во дворе машины. По мокрому тратуару медленно двигался бегун в красивых белых кроссовках. Санька подумал: "Сверху кажется, что медленно бежит, а на самом деле…" И осенила его идея – зарядку делать! Присел раз десять, отжался раза три, потом уселся в позу йога, прикрыл отяжелевшие веки, глубоко вздохнул. И вдруг побежали перед глазами Саньки зерги, поползли протосы, замигали смайлики. Забеспокоился Санька, сколько же там, наверное, сообщений в контакте, фотографий в ленте, новостей в сообществах. А он – отрезанный от мира узник четырех стен! Все там – а он тут, все онлайн – а он за бортом.
Надо было срочно придумать очень полезное дело, настолько полезное, чтобы не обидно было. Санька пропылесосил ковер, погрел чайник, вынес мусор, поколдовал над тетрадкой по алгебре. Но это все были мелочи. Настоящего дела, достойного победы над зергами, все не находилось.
Пришла с работы мама, обрадовалась, похвалила Саньку, заметив подвиги, на всякий случай потрогала его лоб и сказала: "Ну вот, сынок, сегодня ты молодец, честно заработал сюрприз!" И достала из сумочки диск с новой компьютерной стрелялкой. Санька тяжело вздохнул, грустно улыбнулся и обнял маму. "Придется отложить сознательную жизнь недели на три", – подумал Санька, распаковывая "сюрприз"…
Пирожные
В детстве я часто была дома одна. Так сложилось – ни сестер, ни братьев, родители до шести на работе. Многие мои подружки обожали гулять. Сидение дома им было хуже замка Иф. А я наоборот – ощущала свободу в тишине и уединении. Однако, это единственное противоречие между мной и остальными нисколько не нарушало хрупкой целостности дружбы.
Однажды ко мне пришла подружка Лена. Мы поболтали о школьных новостях, обсудили вчерашние приключения на уроке труда, и тут нам захотелось чего-нибудь вкусненького. А на дворе стоял аж 1989 год. Продукты выдавали хоть и не по талонам, но ассортимент в кондитерских и иже с ними отделах хромал на обе. Я порылась в запасах и нашла пакет с сухарями. Тогда продавали очень вкусные сухари – поджаристые, золотисто-коричневые, с изюмом! Мы с Леной настроились пировать. И тут я вспомнила один рецепт, с помощью которого можно превратить пакет сухарей в целую тарелку пирожных! Лена поддержала идею, тем более, она никогда не пробовала таких пирожных.
Мы достали мясорубку и тщательно измельчили сухари в порошок. Грустно глянув на этот порошок, вытащив пальчиком из него изюминку, Лена вздохнула. Ее терзали сомнения насчет успешности нашего грандиозного плана. Ей стало жалко гарантированно вкусные сухари. А я без всяких сомнений растопила в ковшике пачку масла. (Какое тогда продавали сливочное масло! Это ж было масло!) Мы смешали в миске ингредиенты, в конце добавили какао из красивой изумрудно-зеленой пачки и принялись тщательно перемешивать – долго и нудно. Лена совсем раскапризничалась, она устала и проголодалась. Чтобы хоть немного взбодрить ее, я взяла столовую ложку и предложила попробовать будущие пирожные. Нам оставался всего лишь последний шаг – из полученной сладкой массы налепить много шариков и извалять их как следует в какао. Но терпение Лены кончилось раньше времени. Она отобрала мою ложку и попробовала на кончике капельку теста. Закрыв глаза от удовольствия, запрокинув назад голову, Ленка замычала и тут же зачерпнула полную ложку. Я тоже почувствовала, как под ребрами у меня заболело от зависти, взяла еще одну ложку и тоже продегустировала будущие пирожные.
Не помню, сколько прошло времени, может пять минут, может пятнадцать… Но шарики нам катать было уже не из чего. Надегустировались мы от души! Тесто кончилось неожиданно и безвозвратно. Попили чаю – тем дело и кончилось.
А Лене так понравилось готовить пирожные, что она обещала прийти завтра с сухарями и еще с пряниками.
Гвоздь
Меня разбудил стук в стену. Мощный и громкий. С той стороны будто долбили пудовой кувалдой. Бам-тумм, бам-тумм… Спросонок я не могла сообразить, откуда именно доносился этот дьявольский гром. Вроде бы со стороны коридора, но не с боку, а сверху. Может быть, новые соседи начали делать капитальный ремонт и сносили оконный проем, ведущий на балкон? Многие в нашем подъезде так делали по причине слишком большого количества лоджий в квартирах. Я попробовала закрыть глаза и отвлечь внимание от ударов на что-нибудь приятное. Вспоминала прошлогодний отдых в Египте, новогодний корпоратив в кафе на Мясницкой, день рождения в пейнтбольном клубе… Все тщетно. Любые приятные образы разбивались от ударов пудовой кувалды, словно хрустальные. Еще некоторое время я старалась быть лояльной к чужим проблемам, внушала себе, что ремонт – дело необходимое и важное, никто от него не застрахован. Аутотренинг делу не помогал. Пудовая кувалда уже виделась мне живым воплощением чудовища, выпущенного из древнего сосуда неосторожным соседом. Чудовище с молотом вместо головы, гигантскими страусиными ногами и крыльями дракона разбегалось и, развив скорость реактивного самолета, яростно рушило головой стену. Мою стену! Новый удар подтвердил предположения.
Я слезла с кровати и поплелась на кухню заваривать кофе покрепче – верное средство от древних чудовищ в голове. Пока разогревалась включенная конфорка, пока в джезве поднималась пенка, стук исчез! Тишина показалась напряженной и загадочной. У них сломалась кувалда? Или стена наконец не выдержала? Чудовище устало и отправилось спать? Мои ноги невольно старались шуршать тапочками тише, а руки – греметь кофейной чашечкой о блюдце осторожнее. Я стала бояться разбудить его! Я сошла с ума…
Вдруг раздался звонок в дверь. Я на цыпочках подкралась к глазку. За дверью стояло нечто о двух столбах вместо ног и молотом вместо головы. "Глазок надо поменять" – подумала я и открыла. На пороге оказался симпатичный парень в джинсах и рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Аполлон бы умер от зависти, если бы увидал этот торс! Мышцы проступали через рубашку, перекатываясь рельефными волнами. Открытая, почти детская улыбка завоевывала без боя. Я онемела и забыла поздороваться.
– Извините, у вас случайно стремянки не найдется? – спросил он и улыбнулся еще шире.
– Так это вы там стены сносите? – язвительно уточнила я, сдерживая головокружение.
– Да нееет, какие стены?! Ну что вы! Один гвоздик всего – портрет повесить. А теперь нужно люстру… А стремянка на той квартире осталась. У вас нет стремянки? – оправдывался он.
– Чей же портрет вам так дорог, что всю субботу на него не жалко? – продолжала мстить за испорченное утро я.
– Вообще-то мамин, – смущенно сказал он.
Боже! Мамин портрет! Он все утро забивал в стену гвоздь, чтобы повесить мамин портрет. Я, наверное, еще спала, в происходящее верилось с трудом.
Новый сосед забрал стремянку. А мне до слез захотелось потереть какой-нибудь замшелый старинный сосуд, чтобы из него выскочило чудовище с молотком вместо головы. И тогда я бы обязательно попросила его снести стену, в которую этот «Аполлон» все утро забивал гвоздь…
Возвращаться некуда
Часы показывали семь. Еще только обозначались ранние сумерки, а сон уже накатывал со всей силой накопленной за день усталости. Иван Петрович выключил нудно бубнивший телевизор, погасил в кухне свет, и, проверив замки входной двери, пошел спать. Все пространство маленькой комнаты было заполнено теплым желтоватым светом, отраженным от уютных абрикосовых стен. Абажур старомодного ночника уже много лет разрисовывал стены причудливыми тенями – свидетелями сокровенных бесед, признаний, объятий, слез и других семейных тайн. Иван Петрович лег на свою половину кровати – поближе к окну – погасил ночник и закрыл глаза. После развода с женой он перестал перед сном читать. И не мог больше спокойно засыпать, мысленно благодаря судьбу за благополучно прожитый день. Теперь он не засыпал, а сбегал от болезненной действительности в укромный уголок, в себя, внутрь, проваливался глубоко в дебри памяти, где не было повседневных забот и терзаний совести. Иван Петрович погружался в потертые воспоминания, черно-белые, размытые обрывки детства.
Однажды десятилетним мальчишкой он убежал из дома. Решил пожить сам, один, как взрослый. Он ведь и был уже почти взрослый. Надоели бесконечные придирки и наказания родителей. Ваня сложил в рюкзак все необходимое и отправился на вокзал. Уехал, куда пришлось – оказался это город Волгоград. Бродил бестолково целый день по чужим улицам, смотрел на чужих людей и радовался новому чувству свободы. Ваня тоже стал новым, чужим для самого себя. Нечаянно забрел он на Мамаев курган. Это было важное место – возле входа останавливались туристические автобусы и оттуда выходили взрослые с фотоаппаратами. Они говорили на непонятных языках, радостно улыбаясь друг другу. Ваня медленно шагал по огромной лестнице, читал выбитые в каменных плитах фамилии, представляя, как герои войны с автоматами в руках били фашистов, как кричали "За родину!" и погибали от вражеских пуль, и падали замертво. Ваня увлекся военными мыслями и, прыгая по ступенькам, кричал "Тра-та-та-та, за Родину!", размахивая воображаемым автоматом. Враги отвечали ему злобными автоматными очередями, отплевываясь свинцом. Несколько пуль прошили Ванино тело. Но упасть замертво он не успел – проходивший мимо милиционер неожиданно поинтересовался, откуда он взялся и куда делись его сумасшедшие родители. Как милиционер догадался, что родители были далеко и сходили с ума в поисках сына, Ваня так и не понял. Оглянуться не успел, и в отделение милиции за ним пришел отец. В то памятное мгновение Ваня почувствовал себя настоящим героем, вернувшимся с войны. Счастьем искрились его глаза даже после того, как жестко встряхнув, и еще больно ударив по щеке, отец крепко обнял его и заплакал. Пусть больно и стыдно. Но увидев отца, он будто снова оказался на Родине.
Жена ушла неожиданно. Развод произошел слишком быстро. Слишком стремительно разорвалась по швам жизнь, оголив спину одиночества. Только теперь, с трудом засыпая на своей половине кровати, в тишине, в осиротевшей квартире, Иван Петрович чувствовал, что потерял Родину, что возвращаться некуда. И теперь всегда будет только война.