И старуха показала на аккуратную хатку, сложенную из добротных сосновых бревен – не чета тем, из которых была сделана избушка на курьих ножках – с железной трубой и миленькими резными оконцами, забранными стеклом.

– Эге, – проговорил в сторону Окул, – а лесная ведьма полна сюрпризов. Может статься у нее не только мыльня, но и огород есть, и челядь. Будем надеяться, что на ужин у нас будет не один тощий петух, а может и картошка с луком, и вареники.

Гридя не подавал виду. Баня стояла справа от того самого сарая, в котором он некоторое время назад нашел, а потом будто бы потерял насыпанную громаду белояровой пшеницы. Вот только он об заклад мог биться, что когда бегал в хлев, никакой бани тут не было.

Ему стало не по себе.

– Парьтесь, добры молодцы, пар-то добрый, – прокаркала Федосья, заводя их всех в банные сени и окидывая рукой помещение. Сама она в парилку не шла, стояла, сохраняя равновесие, на бревне, служившем порогом между баней и предбанником, словно курица на насесте. – Веничками себя охаживайте, прутики молодые поднимайте. Там квасок в предбаннике стоит кожевенный, им обливайтеся. А потом воды студеной из колодца натаскаете, да ею и окатитесь. А я тем временем каши из петуха наготовлю.

Отроки закивали головами в знак одобрения. Горыня с Дубыней стали скидывать с себя сапоги. Окул расстроился, что картошка и вареники, скорее всего, отменяются, раз Федосья про них не упомянула.

Гридю взяла оторопь. Он смотрел на старуху. В резких чертах ее проступило что-то ядовитое, свирепое и вместе с тем величавое. Каждый, кто взглянул на нее, должен был признать, что в душе у карги творится резкое и неистовое, бушуют стихии, сверкают молнии и свистит вьюга. И что если бы старуха могла исторгнуть из себя эту силу, то земля разверзалсь бы под ногами и пучина поглотила весь свет. Сухие унылые морщины на бледно-синем лице, ввалившийся рот-ниточка изогнут в скорбной гримасе, голые розоватые десны, бородавка с волосками, дряблые щеки висящие индюшачьими наростами. Но живые глаза Федосьи блестели холодным огнем, и беспрестанно двигающиеся челюсти, словно мельничные жернова, свидетельствовали, что и под покатым старческим любом есть жизнь, и там суетятся и мелькают мысли.

Старуха тронула Гридю за руку, и он вздрогнул, очнувшись:

– А ты, хлопец, погоди. Потом попаришься. Пусть они тут сами разбираются, а окромя того, что тебе с княжичами в одной баенке делать? Пойдем со мной, поможешь костер развести, да на стол собрать.

Гридя покорно повернулся, чтобы следовать за бабкой, но в этот момент дверь из бани отворилась и из нее высунулся Мухомор:

– Эй, Гридя, сюда иди.

– Зачем это? – с вызовом спросила Федосья, – он со мной пойдет, кашеварить.

– Успеете, пускай Гридя нас вениками постегает, а ты, бабка, пособирай бельишко наше, да простирни быстренько. Мы весь день в него потели, а после баньки хорошо в чистое облачится. Потом и ужин сготовишь. А Гридя тебе подсобит.

Гридя пожал плечами и начал раздеваться. Федосья не уходила и как будто ждала чего-то или кого-то. Переводила взгляд с двери на окна и обратно, хмурила редкие седые брови, причмокивала беззубым ртом. Отроки уже вовсю плескались, из-за притворенной двери шел крепкий березовый пар и слышался грохот ковшей.

Старуха принялась собирать разбросанные по полу нижние рубашки и подштанники. Гридя уже совсем разделся, и только начал складывать аккуратно свою одежду, как старуха закричала неистовым голосом:

– Что это у тебя?

Гридя вздрогнул от неожиданности.

– Где, – он непонимающе уставился на бабку.

– Вот это вот, – с выпученными глазами она показывала пальцем на вышитый матушкин кушак, который Гридя пообщал никогда не снимать и везде носить с собой.

– То пояс, что мне матушка в дорогу дала.

– А ну, сними, я поближе хочу посмотреть, больно вышивка искусная.

– Не велено снимать.

Федосья подошла к Гриде почти вплотную.

– Тогда повернись, – приказала она и глаза ее сверкнули.

Гридя повернулся. Старуха наклонилась и внимательно разглядела узор. Она заметила вышитые золотом буквы и прочла вышитую надпись.

– Родительницу твою не Афимьей ли Игнатьевной зовут? – спросила она, строго глядя на юношу.

Гридя, удивленный, откуда лесная ведьма знает матушкино имя, кивнул.

– А ты не сынок ли ее Гридя, от мужа покойного Касьяна Осиповича?

Отца он не помнил. Матушка рассказывала, что тот умер, когда Гридя еще лежал в колыбели. В разговорах бедная вдовица называла своего мужа Касьяном.

После того как Гридя подтвердил, что родителя его действительно звали Касьяном, старуха опустилась на лавку словно в изнеможении и спросила его:

– Что же ты, Гридя, Касьянов сын, делаешь в Гнилом лесу с этими олухами царя небесного? Какая нелегкая тебя занесла? Почему вместо того, чтобы сидеть с матушкой своей в Холмогорах, составлять вдовье счастье и дарить несчастной – один бог знает, сколько она вынесла на своем веку – утешение, ты шляешься где ни попадя с этими выжигами?

– Да то, бабушка, не олухи, а хлопцы из городской дружины… – и тут Гридя рассказал все начистоту. О том, кто такие Всеслав, Мухомор и остальные, и с какой важной, можно сказать спасительной миссией их отправили в Ирейскую землю.

Федосья слушала его, открыв рот. Исподнее, собранное по всему предбаннику, она бросила на пол.

В какой-то момент, Гридя, впоследствии и сам не смог вспомнить в какой именно, дверь в помещение, где мылись отроки, загорелась. Запахло гарью, послышались крики запертых в купальне словно в ловушке людей. Громче всех верещал Окул. Гридя разобрал его высокий чистый глас, который иногда срывался на истошный визг.

Пламя в одно мгновение перекинулось на стены, и тут же вокруг Гриди и сидящей на лавке Федосьи сомкнулось плотное кольцо огня. Но вот чудо, они вдвоем – старуха и хлопец – были не досягаемы для жара. Огонь касался их рук, но не обжигал. Плясал вокруг, с потолка падали на них огненные искры, но ни один волос с головы не опалился.

– Не губи, бабушка, – воскликнул Гридя, смекнув, что огонь – это месть ведьмы за то, как отроки с ней обращались. До него дошло, что если не вмешаться и не просить за них, то и Всеслава, и Окула Михайлова сына, и Мухомора, и изящного Искрена, и голосистого Перемысла, и Горыню с Дубыней, не выезжавших дальше Волчанки, – всех ждет страшная огненная смерть.

Поэтому Гридя склонился перед старухой до самой земли и слезно молил ради него и ради матушки Афимьи Игнатьевны пожалеть неразумных отроков, спасти от ужасной гибели.

Глава 8. Тетка Федосья

Подняв глаза от пола, Гридя увидел, что перед ним не восьмидесятилетняя старуха, но вместо нее стоит красивая дородная женщина. Иссиня-черные волосы, заплетенные в косу, венком были уложены вокруг головы, янтарные глаза под соболиными бровями метали молнии. От нее пахло яблоками и теплым липовым медом. Гридя, которого при виде ее взяла немая оторопь, взгляд не мог оторвать от чернобровой бабы. Груди женщины в открытом шелковом сарафане, расшитом золотом, вздымались и вздрагивали от частого дыхания словно сдобные булки на лотке разносчика. На щеках цвели маки.

«Кто это такая?! – воскликнул Гридя про себя, – Спасительница или погубительница? И куда подевалась старуха? Неужели в огне сгорела?»

Только он успел это подумать, полнотелая баба взмахнула рукой. От этого взмаха огонь в ту же секунду погас. Свирепое пламя опало, дым уполз в землю, словно подколодная змея в нору. Предбанник выглядел теперь, как и прежде: чистый и опрятный, с разбросанными по полу подштанниками, с цветастыми, колышущимися от ветра занавесками на окнах.

Едва придя в себя от такой внезапной перемены – только что он прощался с жизнью, и вот уже стоит цел и невредим, Гридя прислушался. Живы ли отроки? Стены остались нетронуты, от огня и копоти не осталось и следа, может и людям внутри ничего не сделалось. Неужели молитва возымела действие, и ведьма пощадила? Или неизвестно откуда появившаяся баба рассеяла чары, а каргу обратила в лягушку, или в пепел, или растопила как восковую свечку.

За закрытой дверью царила мертвая тишина. «Пропали родимые, – решил Гридя, – угорели! А все из-за того, что мучили старуху. Командовали, словно у себя дома. Будто не гости они, а хозяева в избушке на курьих ножках, а баба-яга у них на посылках, как золотая рыбка. Вот и поплатились за скотство». От этих мыслей по щекам Гриди сами собой потекли слезы. Он успел привязаться к Всеславу, Мухомору и остальным. Даже Окула Михайлова, который теребил его каждую свободную минуту, выискивая все новые поручения и дела, было жалко. Он-то ведь в избушке ночевать не собирался, и на дрова старухины не претендовал. Выходит, погиб ни за что.

Но тут дубовая дверь одним махом распахнулась, да так что едва с петель не соскочила, и через нее повалили отроки, живые и невредимые, с красными словно вымазанными свеклой рожами и выпученными глазами. Всеслав с разинутым ртом превратился в рыбу. Глаза его выскочили из орбит, как будто сейчас лопнут; язык высунулся наполовину изо рта. Задыхающийся Искрен брел шатаясь, стукаясь о стены; в одном месте он запнулся за щербатую доску и с громом и треском полетел на пол.

Горыня, повалившись на лавку и дергая руками и ногами, в ужасе восклицал «Караул, помогите!». Дубыня, сам осипший от кашля, тянул брата вон, помогая себе березовым веником.

– Воды, воды! – кричал очумевший от жара Окул. – Скорее плесните на меня холодной водой, не то сердце разорвется.

Гридя схватил ведро со студеной водой, неизвестно откуда взявшееся – минуту назад его тут и в помине не было – и выплеснул на Окула.

Боярский сын, задохнувшись от водяного холода, на секунду замер и часто-часто задышал. Всеслав придержал его за плечо, боясь, что тот не удержится на ногах, но Михайлов устоял.

Чернобровая баба зыркнула на входную дверь, отчего та сама собой распахнулась. Все уставились за порог. А за порогом земля была покрыта снегом. Вместо зеленой травы двор перемело крепкими высокими сугробами. Непролазный бурелом, ограждавший владения колдуньи словно изгородь, покрылся синеватым инеем. В воздухе висела хрустальная морозная тишина.

– Идите, охолонитесь, – приказала баба, ткнув пальцем в сторону двери.

Все бросились вон. Гридя вслед за бабой вышел на крыльцо и смотрел как Всеслав и Мухомор сталкивают друг друга в пушистый снег, набирают полные охапки и обрушивают на голову. Горыня с Дубыней хохоча и визжа кувыркались в снегу. Окул грузно осел в сугроб и тяжело дышал, словно никак не мог вдосталь нахвататься воздуха. Перемысл растирал снегом его тучное тело, а Искрен тер красными от холода пальцами дряблую спину Перемысла.

Гридя взглянул на бабу. Она стояла вперив очи в беснующихся на снегу отроков, но словно почувствовав, что на нее смотрят, перевела взгляд на него. Он удивленно рассматривал ее одеяние, которое неизвестно когда переменилось. Вместо сарафана на ней была теперь длинная роскошная шуба, крытая шелком. На воротник посажена была цельная лисья шкура со свисающими по сторонам когтистыми лапами и длинной мордой с усами торчком. Приглядевшись, Гридя в изумлении раскрыл рот. На плечах у бабы была не шкура, а настоящая, живая лиса. Глаза зверя горели мрачным зеленым огнем, в разинутой пасти сверкали острые клыки. Лиса укутала женщину собой и протягивала морду к Гриде. Юноша отшатнулся. Зверь изогнулся, сунул черный блестящий нос ему в лицо, обнюхал его и втянул голову обратно. Обернулся вокруг шеи и уютно свернувшись калачиком, прикрыл глаза и точно задремал.

Баба, скользнув щекой по нежной лисьей шерсти, отвернулась от Гриди и кивнула кому-то, стоящему вдалеке, приветствуя его. Гридя с любопытством поворотился в ту сторону и увидел рядом с обсыпанной словно сахарной пудрой елкой крепкого мужика с длинной бородой в тулупе, сшитом из какого-то странного белого меха – ни у одного животного Гридя не видал такого – в огромных рукавицах, отороченных тем же мехом, и с посохом. Рядом с мужиком стояла хрупкая девочка в голубенькой, на вид очень тонкой шубейке, таких же голубеньких шапочке и варежках. И дед и внучка улыбались бабе и кивали в такт головами. Девочка помахала им рукой. Гридя помахал в ответ.

Но вот женщина перевела взор на отроков, которые бесились в снегу. Они замерзали, движения их стали скованными по рукам и ногам, словно у колодников. У Искрена посинели губы, лицо Всеслава стало белое словно полотно.

– Хватит, а то застудитесь, – крикнула женщина зычным голосом. – Марш в дом.

Гридя посмотрел в ту сторону, куда указывала баба.

Там, где раньше стояла убогая избушка на курьих ножках, теперь высились палаты белокаменные с большим резным крыльцом, теремами и разноцветными башенками, наседавшими друг на друга, словно зефирные купола в коробке со сладостями. На вызолоченных кровлях теплилось заходящее солнце, отчего крыши горели словно медные сковороды, начищенные твердой хозяйской рукой.

Сугробы исчезли, растворились в жарких июльских сумерках. Скрылись дед с внучкой. Во все концы зеленела плотная масса леса. Горячий воздух струился меж сосен, синеватая пелена покрывала лес, ароматные, цветочные струи запаха бежали по лицам. Пели ночные птицы и ухал филин.

Отроки в ту же секунду перестали дрожать от холода и взошли в белокаменные палаты.

Внутри дом оказался таким же роскошным, как и снаружи. На полах и лавках лежали ковры, через сени носились слуги, одетые в богатые ливреи. В главных сенях с мраморными колоннами стоял согнувшийся в почтительном поклоне привратник. Ярко горели свечи, обливая стены золотым светом. Из кухни тянуло пирогами.

Едва они вошли, слуги накинули на них кафтаны, чтобы прикрыть наготу. Витязи выстроились словно по линейке в длинных сенях, женщина строго смотрела на них, как генерал на солдат, да языком прищелкивала. Никто не решался вести себя так, как прежде они вели себя со старухой. Во взгляде их сквозило почтение и в некотором роде смирение перед ожидавшей участью. Из-за окружающего великолепия, все были уверены, что участь эта не будет слишком ужасной.

– Что же все произошло? – непонимающе, словно ни к кому не обращаясь, проговорил Окул.

Они переглянулись и покачали головами. Никто так и не понял, что случилось в бане, и как оказались они в палатах белокаменных перед незнакомой им бабой.

Ответа не последовало, и боярский сын продолжил:

– Едва я взял бадью и собирался омочить в ней веничек, как огонь вспыхнул откуда не возьмись. Горело повсюду: по стенам, потолку, даже по полу! И чувствуешь ты себя в таком положении, словно тебя нарочно бросили в костер. Я – хвать ушат и ну огонь заливать, а он не заливается! От воды пуще разгорается, будто не водой плеснул, а маслом горючим. Надо выбираться, – подумал я, и хотел дверь отворять, а она не отворяется, словно кто-то держит ее с той стороны.

Окул посмотрел на Гридю. Тот пожал плечами. Этот жест говорил, что дверь никто, конечно, не держал, и все, что произошло в бане, было колдовством, сглазом и бесовским наваждением.

Михайлов сын и сам, разумеется, сообразил, что все случившееся было происками нечистой силы, воплотившейся в бабке Федосье, да только вот незадача, самой ее нигде не было видно. Неужели, подумал Окул, старуха пала жертвой собственных чар?

– А где же старуха? – как бы прочтя его мысли, спросил Мухомор. Обращался он в основном к женщине в нарядном сарафане, которая стояла и молча наблюдала за разговором. И вдруг его осенило.

– А, не ты ли та самая бабка… – медленно проговорил он, делая к ней шаг.

Та, словно приняв вызов и высоко держа голову, двинулась прямо на Мухомора.

– Я ли, – нараспев, ответила она и усмехнулась. А потом добавила, – Скажите спасибо Гриде, что он за вас заступился. Не то остались бы от козленочков рожки да ножки.

Читатель, наверное, уже догадался, что Федосья как настоящая ведьма могла принимать облик старухи и полнотелой бабы, и сам черт знает еще кого. Нрав у нее, однако, был незлобивый и задорный, сердце – доброе, и она без всякой обиды пригласила отроков отужинать, а те, радуясь такому счастливому повороту дел, тотчас же согласились.

Слуги накрыли длинный дубовый стол, поставили сахарные кушанья и разналивчатые напитки. Поднесли каждому по большой чаше золотого шипучего меду. Отроки осушили чаши досуха и набросились на еду с волчьим аппетитом.

Дождавшись, когда они насытятся, ведьма принялась выспрашивать о цели их путешествия.

– Господи помилуй! – сказал Всеслав. – Разве Гридя тебе не рассказывал? Не слышала наших разговоров? И разве не об этом мы толковали еще в избушке на курьих ножках?

Федосья сдвинула брови, она не забыла, как они вели себя, когда она предстала им в образе беспомощной старухи. Всеслав смутился.

– Я хочу услышать все и по порядку, – упрямо сказала Федосья, напуская на себя грозный и разгневанный вид. – Я также хотела бы до мелочей узнать о переправе на Латырь-остров, о том, где будете искать дерево, во что положите волшебные яблоки, как будете действовать в случае опасности, и все такое прочее.

– Раз ты такая любопытная, изволь, мне скрывать нечего, – сказал Всеслав. – Для поездки городская дума снабдила нас изрядной суммой денег и многими, по большей части дельными наставлениями, – это было неправдой, никаких наставлений Григорьев ему не давал, кроме одного – не сворачивать с дороги, но Всеслав изо всех сил старался казаться серьезным и деловым человеком, чтобы ведьма не думала, что они тут, аки дети малые, глупостями занимаются. – Есть и карта тех мест, пожалуйста. Все предусмотрено! Переправимся на остров, спросим у местных, где яблоки целительные произрастают. О них, пожалуй, там каждая собака знает. Ну а если понадобится, обратимся к властям. Рекомендательные бумаги на этот счет имеются, будьте покойны. Яблоки соберем в мешок, и сразу назад, медлить нельзя, не ровен час мастер-зодчий окочурится, и поездка окажется бесполезной.

Когда он умолк, Федосья потребовала показать рекомендации. Выяснилось, что они лежат в багаже. Тут все заволновались о лошадях и имуществе, неизвестно где оставленных.

Федосья, которая за время обеда не притронулась ни к одному кушанью и не пригубила ни одной чарки, поднялась со своего места, подошла к окну и поманила Всеслава.

– Гляди-ка сюда, – молвила она, показывая пальцем во двор.

Через резное оконце Всеслав разглядел семерых своих лошадей. Кони стояли в добрых стойлах, вокруг них сновали дворовые. Тут же была и давешняя корова с теленком. Она глядела большими глазами, словно укоряя Всеслава, и хвостом мерно хлестала себя по бокам.

– А поклажа наша где?

Федосья щелкнула пальцами. Щелчок был тихим, но люди во дворе вдруг все обернулись, как по команде, и уставились в лицо хозяйки. Ведьма указала перстом на прислужника, находившегося ближе всех к терему, и, безмолвно выпучив пылающие темные глаза выразительно подняла брови. Тот понял немой приказ, кивнул и опрометью бросился в конюшню. Через несколько минут он вернулся, неся в руках котомку Всеслава. Гридя узнал ее по кожаному верху.

Всеслав порылся в котомке, удостоверился, что личные вещи на месте, вытащил свиток с рекомендательной грамотой, бережно развернул и зачитал вслух, стараясь произносить слова со значением в голосе: «Городская дума стольного города Холмогоры покорнейше просит оказать подателю сего всю необходимую и потребную помощь, ежели сам податель ее, помощь эту попросит. Все расходы, которые третья сторона понесет от действий подателя сего, а равно и его сообщников, холмогорские власти возместят в полном объеме, а в крайнем случае и сверх того. В счет расходов уплачено будет серебряными деньгами, а может даже и золотом, буде золото в казне найдется. Просьба людям нашим препятствий не чинить, ибо они на службе и участвуют в деле государственной важности. Примите, милостивые государи, заверения в искренней дружбе, и благорасположении, и прочая, и прочая, и прочая…».

– Складно написано, – изрек Окул, когда Всеслав кончил читать.

– Это я сочинил, – скромно пояснил Перемысл и щеки его покрылись густым румянцем. – А Васильев с Григорьевым подписали. И печать поставили. Вот тут вот, с краешку, – он показал на расплывшуюся в углу кляксу.

Федосья скривила губы в ехидной усмешке.

– Написано-то может и складно, да только там, куда вы едете, толку от этой грамоты, что глухому от дудочки.

– Что это значит? – удивился Всеслав, а вслед за ним и остальные изумленно уставились на нее.

– А то и значит, – ответила она, как показалось Гриде, со злобой, – что в Ирейской земле некому грамоту вашу читать и потребную помощь оказывать. Даже наоборот, все и вся, что там живет, будут вашему делу нещадно препятствовать, – и, поскольку отроки продолжали смотреть на нее непонимающе, пояснила, – страна мертвых эта ваша Ирейская земля, и Латырь-остров вместе с нею. Нет там ни городских властей, ни местного населения. Там вообще никого живого нет. Некому за переправу платить, ни дорогу показывать. Обретаются там одни души умерших, да всякая нежить, которая их сторожит. Правит землей мертвых Дева Обида. Была она бессмертным крылатым серафином и жила вместе со своим народом на вершинах Белых гор. Возгордилась однажды Обида, захотела сама править Белогорьем и восстала против Светлого Князя, но была побеждена. Ей отрезали крылья и низвергли на землю, сослали на Латырь-остров, можно сказать умертвили, ведь там живут только бестелесные души. Вот и она теперь все равно что мертвая, – Федосья окинула взглядом отроков, которые слушали ее, затаив дыхание, и продолжала. – Тамошняя нечисть обучила Обиду черной магии, с помощью которой она привадила огромного змея-лебедя. На вид змей как птица, но огнедышащая пасть у него как у дракона. Обида летает на нем по Ирейской стране и даже, поговаривают, залетает на землю, где живут люди. Драконы, как известно, не прочь поживиться людьми и при малейшей возможности утаскивают зазевавшихся человеческих существ к себе в логово, а то и пожирают прямо на месте. Самим им делать такое не пришло бы в голову, мозги у них куриные, но по внушению Девы Обиды, и распробовав человеческого мяса, они стараются делать это чаще и чаще. Да, вот еще что, чуть не забыла! В подчинении у Обиды есть целая стая гусей-лебедей. Эти злобные мерзкие оборотни превращаются в лебедей и рыскают по белу свету или становятся чертями и бродят среди людей. Яблоня с молодильными яблоками растет в том самом месте, где бьет источник с мертвой водой. Известное дело, Латырь-остров – страна мертвых, и вода там мертвая. Чтобы отгонять от яблони сиринов и алоконстов, поедающих яблоки словно саранча, Дева-Обида посадила туда аспида о трех головах.

– Кто это сирины и алоконсты? – спросил Дубыня.

Остальные тоже захотели узнать, что это за звери такие, раз понадобился трехголовый аспид, чтобы их отгонять.

– Сирины и алоконсты – райские птицы и живут они только в Ирее, а если вывезти их оттуда или посадить в клетку, то быстро гибнут. И петь в неволе не могут. Голова у них от девицы, а тело от птицы. У алоконста кроме крыльев есть еще девичьи руки, он ими яблок в два раза больше набрать может. У сирина рук нет, только крылья, но и он своим большущим ртом, в котором торчит целая ограда зубов, много яблок понадкусывает. Сладко поют эти птички. Но горе тому, кто услышит их пение. Тотчас же себя потеряет, помешается в уме и погибнет от собственной руки. Попомните мои слова, и не слушайте сиринов и алоконстов. Всем ясно?

Перемысл удрученно вздохнул. Ему очень хотелось послушать райских птиц и даже, если получится, записать их песни по нотам. В Холмогорах все, кто хоть немного имеют отношения к музыке, от зависти умрут, рассуждал он в мыслях. Но себя терять было нестерпимо страшно, поэтому он счел нужным уточнить:

– А если один человек будет слушать, а другие уши заткнут? И будут они слушателя держать, а в нужный момент уведут от греха подальше. Тогда ему что будет?

Федосья укоризненно посмотрела на песельника. Взгляд ее говорил, что подобные вопросы в сложившихся обстоятельствах вещь совершенно неуместная. Перемысл от взгляда потупился и прикусил язык.

– Труба, вот что будет, – отозвался Мухомор. Он сидел в углу и внимательно слушал все, что говорила яга. Картина получалась жутковатая. Путешествие, так словно начавшееся, грозило опасностями, какие и в страшном сне не привидятся.

– Змея можно убить, – сказал Всеслав. Он прикидывал в уме, как разные эти опасности можно обойти. – Если сам он, конечно, не бессмертный?

Семь пар глаз вопросительно уставилось на Федосью. Она пожала плечами.

– Откуда мне знать, смертный он или бессмертный. Да и какая вам в том разница? Положим, змея вы убьете, хотя я и не представляю, как вы это сделаете, но тотчас после того прилетит на своем черном лебеде Дева Обида. Аспид тот ее родственник или свойственник, в общем кто-то из их поганой семьи. Со змеевым обидчиком она поквитается. И от гусей-лебедей нет спасения ни на земле, ни на море.

Она смотрела на отроков, в надежде, что ее длинная и пламенная речь произвела на них впечатление.

Всеслав вздохнул и помотал головой, словно отгоняя роившиеся в ней мысли:

– Спасибо тебе, добрая женщина, за разговор душевный и за наказ мудрый, и за хлеб-соль спасибо! Но делать нечего… Люди мы подневольные, обязанные, государственные, выбирать нам не приходится. Что бы там ни было в Ирее, а ехать нам все равно придется.

– Вот как? Ну что ж, иного ответа я не ожидала, – с вызовом проговорила она, расправляя пальцами скатерть, с которой убраны были все яства, но оставлены чарки с питьем. – Вот только скажи мне Всеслав Аггев сын, а Гриде, сыну бедной вдовицы на кой с вами ехать? Его зачем с собой берете? Вы – понятное дело, вас служба зовет, да не просто так, а на казенный счет. Я чаю вам за все опасности щедро заплатят золотом. А Гриде по какой-такой надобности жизнью в Ирее рисковать?

Начальный кивнул.

– Твоя правда, Федосья, Гридя – человек гражданский, его жизнь – его дело, и принуждать рисковать ею, хоть и во имя государства, не имею права. Мы все пошли по доброй воле, потому что сами так решили и пожелали. Вот и Гридя пусть решает за себя. Коли хочет, пусть остается с тобой, ты ведь, я так понял, родственница ему? А мы дальше без него справимся. И Окул Михайлов без прислуги обойдется, – он предостерегающе поднял руку, потому что боярский сын открыл было рот, наверняка, чтобы возразить или привести веские доводы, почему в дороге им никак не обойтись без прислуги, но, увидев этот его жест, прикусил язык.

Сказав это Всеслав замолчал и посмотрел на Гридю. Все головы повернулись к нему. Федосья подошла к Гриде, взяла за руку и мягко проговорила:

– Верно говорит Всеслав, пусть витязи дальше в Ирей едут, а ты, Гридя, оставайся со мной. Поживешь у меня недельку, а потом я тебя к матушке отправлю. Я, чаю, ты у нее и разрешения-то не спросил, – при этих словах она метнула недовольный взгляд на боярского сына и тот, усмотрев его, виновато засопел. – Она, бедная, поди сейчас убивается одна одинешенька.

Гридя решительно покачал головой.

– Нет, тетка Федосья, – он подумал, что такое обращение к ведьме будет самым вежливым, к тому же она ведь и вправду могла быть его теткой – не согласен я отряд бросить. И поход отставить не могу, – добавил он не менее решительно. – Неправда, что меня силком тянут. Окул Михайлов меня не неволил, я добровольно пошел. Просто тогда не знал еще, на что соглашаюсь, а теперь знаю. И не отступлю. Отправлюсь вместе со всеми.

Послышался одобрительный гомон. Всеслав шагнул к Гриде и положил ему руку на плечо.

– Спасибо тебе Гридя.

– За что? – тот удивленно посмотрел на него.

– За то, что жизнь нам спас. За то, что позаботился о нас там, где мы сами не могли о себе позаботиться, и в трудную минуту не бросил.

Гридя улыбнулся и сжал руку начального.

– Пожалуйста, – ответил он твердо.

– И вот еще что, – сказал Всеслав, прямо глядя на него, – Дальше пойдешь ты Гридя, вдовий сын, не слугой, а полноправным воином. Все мы с тобой теперь равные, и одни и те же права с обязанностями имеем.

Федосья слушала речи с недовольным видом. Ей не нравилось, что Гридя, у которого, как она считала, молоко на губах не обсохло, поедет в страну мертвых. Она была уверена, что в Ирее отроков ждет верная смерть. Как семь человек, пусть и хорошо вооруженных, могут противостоять Деве Обиде, у которой в подчинении тысячи крылатых чертей? А как они поступят с трехголовым аспидом, охраняющем молодильные яблоки? Тварь подколодная, наверняка, там не одна, наплодила себе змеенышей.

Но совладать с волей Гриди Федосья, как бы ей этого не хотелось, не могла. Воля человеческая недоступна никому, даже демонам, проникающим во все места. Ни у кого в подлунном мире нет власти повелевать людским соизволением. Федосье пришлось смириться.

– Хорошо, – кротко сказала она, – упрямства у вас, как у баранов, поезжайте, бог с вами. Ночь только у меня переночуйте. Наберитесь сил перед долгой дорогой. Может статься на роду вам так написано, чтобы идти в Иерей и там погибнуть или спастись. Лишь бы долг свой выполнили и зла не натворили.

Да, вот было, самое главное чуть не позабыла, напутствие вам мое, от всей души, помните его, храните как зеницу ока. Как поедете к Алатырскому морю, так с дороги прямоезжей не сворачивайте. Вас не спроста о том предупреждали, чтобы скорее вы добрались до цели своего путешествия, и жизни в пути не потеряли. Про сам же Ирей, думаю, наслушались вы от меня вдоволь. И то сказать, с пути свернуть не просто. Ведь путь тот не людьми проложен, не во власти человеческой с него сойти, коли вступил. Приплывши же на Латырь-остров, ищите только одного человека, который будет уже конечно не человек, а дух бесплотный, но вам-то он покажется в людском обличье. Имя его Сусан, только он один сможет привести вас к молодильным яблокам. Прошу, все ж, не слишком там плечи расправлять, как давеча в избушке на курьих ножках, потому обитатели тамошние – это вам не добрая тетка Федосья, и не такая публика, с которой вы всю жизнь имели дело. Не понравится им что, разговор будет короткий.

Отроки при этих словах закивали головами и примолкли. Внутри себя они чувствовали торжественность и значимость момента. Ясно было, что идут на верную гибель, и вести себя должны соответствующе. Один только Мухомор при мысли о грозящей опасности преисполнился такой радостью, словно не на смерть шел, а на бал.

Слуги устроили их на ночь; отвели каждого в просторную комнату, постелили пуховые перины, раскрыли окна, в которые потоком хлынул свежий ночной воздух.

Гридя, оставшись один, твердо решил вести себя завтра, как настоящий воин, кончилась его жизнь слуги и слава богу! Сердцу было легко и необычно. Правда, он был далеко не уверен, что сможет так поступать, и не знал, с чего начать, на что прежде всего стоит обратить внимание. За окном стрекотали кузнечики, в ближнем пруду тихо и монотонно квакали разомлевшие лягушки. Где-то в глубине дома пробило полночь. Вскоре Гридю сморил сон и он сладко заснул, обняв подушку.